Люди и чудовища. И прибудет погибель ко всем нам

Госпожа Чёрные Крылья XIX

Дни неслись один за другим. Мэри становилось то хуже, то лучше. Николас и Элеон продолжали за ней ухаживать, но порой девочке казалось, будто она не у себя дома, а в аду. Бесконечный цикл из скандалов, слезливых вечеров и бессонных ночей. Ухаживать за больным тяжело, но тяжелее каждый день убеждать себя в том, что человек этого заслуживает. Элеон сотни раз думала убежать из семьи, но затем видела Николаса. Готов не спать и бросаться к Мэри по каждому ее зову. И как можно так сильно любить? Видимо, Мэри этого действительно заслуживает.

«Любовь — это всегда страдания, любовь — это всегда жертва», — сказал как-то Николас, и эти слова засели у Элеон в голове. Они будто идеально описывали всю сущность отца. Но разве любовь стоит того? Элеон знала, что ее родители были вместе когда-то очень счастливы — Николас ей об этом рассказывал — но разве эти недолгие райские мгновения стоили десятилетия боли и страданий? Вероятно, для Николаса стоили. Для Мэри… скорее всего, тоже.

Элеон не особо привязалась к матери. Мэри не часто приходила в себя. Ее слова обычно напоминали бред безумца. Графиня не могла свыкнуться с мыслью, что ее ненавидят те, кого они любит больше всего, и что она сама в этом виновата. Порой настоящая Мэри возвращалась, пыталась быть с дочерью, но с горечью понимала, что своей болезнью только отдаляется от нее и что для Элеон отец теперь роднее. С новыми порывами безумия эта горечь превращалась в прожигающую ревность.

А Элеон действительно привязалась к Николасу. Нельзя сказать, что она чувствовала в нем своего отца. Он делился с ней такими вещами, которыми не делятся родители с детьми. Но другом он ей стал. Николас был стойким, умным, умел любить. За это Элеон его уважала. Но, несмотря на всё это и седину на висках, Николас казался девочке сущим ребенком. Он относился к Элеон скорее, да, как к другу, хотя и называл дочерью. Наверное, он и не знал, что можно иначе, или просто не мог воспринимать эту девушку ребенком. Он мог подшучивать над ней, или издеваться, или внезапно (ей-Богу!) начать за столом бросаться едой. И чем лучше чувствовала себя Мэри, тем сильнее проявлялся этот внутренний ребенок Николаса. Наверное, ранний брак, потеря детей и десять лет скорби не позволили Николасу полноценно осознать, что он уже давно взрослый.

С матерью у Элеон всё развивалось очень печально. Как-то Мэри снова плакала и повторяла: «Вам всем было бы лучше, если б я умерла!» И Элеон, с одной стороны, жалела женщину, но, с другой…

— Да никому не было бы лучше! Только тебе. Мама, неужели ты не понимаешь, что, делая больно себе, ты причиняешь ее нам? Пожалуйста, — взмолилась Элеон, — перестань мучиться! Ты постоянно твердишь, сколько мы упустили, как ты виновата, и что ты так нас любишь и хотела бы всё исправить, чтобы того страшного дня не было и мы были нормальной семьей. Но вот я перед тобой, твоя дочь! Ну исправь всё! Ну давай будем нормальной семьей! Я же здесь, так прими меня! Хватит жить тем днем, мы не можем его поменять. И папа в этом не виноват, а даже если он был бы виноват, так что с того? Он любит тебя и сожалеет о случившемся. Зачем мучить его и себя? Не лучше ли обо всем забыть и жить дальше?

— Я не могу, — прошептала Мэри. — Где-то там есть мои дети, и они ненавидят меня. И я виновата в том, что с ними случилось.

— Но я-то здесь! — чуть не вскричала Элеон. — Извини, я лучше пойду.

— Нет, прости, останься! Со мной.

— Я не могу, — прошептала Элеон и ушла в гостиную.

За столом сидел Николас. Он разбирал кучу бумаг, которая образовалась за время болезни супруги. Отец с дочерью обменялись парой слов, вроде: «Как она?» и «Да получше, но всё же…» Элеон присела рядом с Николасом и тоже начала рассматривать письма. Снова разговорились. Вечерело.

— Я тоже мало помню отца, — сказал Николас. — Только какие-то ощущения. Помню, он казался мне таким большим, но не страшным, а каким-то благоговейным. Ему было лет пятьдесят пять, когда он умер, мне три.

— Почему скончался дедушка?

— Из-за моей матери… Да, думаю из-за нее. Дело в том, что… с моим приходом в этот мир ушла она — его любимая. Он недолго прожил после ее смерти, не мог без нее. Я помню, он был очень добрым и мягким, не ругал, играл со мной, но… у него была очень грустная улыбка. — Николас покачал головой.

— А другие родственники у тебя были?

— Нет, только отец, — ответил Николас. — Я после его смерти остался один. Да, какие-то учителя и няньки — им завещали воспитать из меня настоящего мужчину, — гротескно произнес Николас. Элеон улыбнулась. — Я ненавидел их. Они запрещали мне всё. Даже общаться с другими детьми. Граф же не может играть с крестьянами! А я нарочно делал всё, что мне нельзя. Портил вещи, воровал, носился по дому и играл с крестьянскими детьми, конечно. Хотя они мне не были настоящими друзьями. Они не могли меня понять. Они не знали запретов, подобным моим. На них не сваливалась ответственность быть последним Атталем в три года. В детстве им вместо сказок не читали философские трактаты зачем-то.

На Элеон накатила грусть. Кажется, это напомнило ей о чем-то своем.

— Думаю, — продолжал Николас, — именно поэтому, когда я встретил Мэри, мы быстро сблизились. Она тоже чувствовала себя глубоко несчастной, одинокой и ненавидела взрослых. Ее мать умерла, когда Мэри было пять. То ли сама себя, то ли, как Мэри предполагает, муж убил. Я склоняюсь скорее к самоубийству — нехорошая кровь у них в роду бродит. Ее отец постоянно пил и злился — то ли, как говорит Мэри, был таким всегда, то ли стал таким после смерти жены. Воспитанием дочерей он не занимался, только лупил их и орал. Но если тетка твоя, младшенькая, уходила в себя и терпела все нападки, то Мэри… Ох эта Мэри! — воскликнул Николас. — Когда мы познакомились, она посреди ночи позвала мальчишек на речку купаться. Завела нас в самые дебри с тарзанки прыгать. А еще дразнилась: «Слабаки! Трусы! Вот как это делается!» К тому же она хорошо стреляла из лука. Меня этому специально обучали. Все-таки наши с тобой предки — драконоборцы! Мэри же хотела уметь за себя постоять. Мы были будто две половинки одной души, — с грустью произнес он, — маленькие бунтари, не терпящие запретов. Нам казалось, что вместе мы способны на всё. Мы были настолько опьяненные свободой и любовью, что не слышали никаких доводов… Мэри забеременела. Мы вдруг испугались. На нас наконец обратили внимание. Нас обвенчали. Помню, как стоял растерянный перед алтарем, а Мэри рыдала. Потом родились близнецы.

Николас замолчал, увидев удивленное лицо дочери. Кажется, он и сам понял, что сболтнул лишнего.

— Да уж, — пробормотала Элеон. — А сколько вам лет тогда было?

Николас увел глаза в сторону.

— Вы хотя бы были совершеннолетними? — Вновь молчание. — Старше меня? — Молчание. — МЛАДШЕ?

Элеон сидела в ужасе.

— Но так же не… делается, — произнесла она неуверенно.

Николас рассмеялся.

Внезапно на лестнице появилась она — в сорочке, с растрепанными волосами и будто глазами впалыми внутрь. Николас встал с места, хотел подойти к Мэри.

— Я всё знаю! — закричала она. — Ты меня травишь, чтобы убить Элеон! Ты втираешься к ней в доверие и ждешь, когда я потеряю бдительность, чтобы убить!

— Милая, тебе нужно снова лечь. Тебе хуже, — сказал Николас и подошел к жене.

Мэри метнулась к тумбе, схватила вазу и бросила в мужа. Тот пригнулся. Сосуд с тяжестью свалился на пол и разлетелся вдребезги. Один осколок поранил щеку Элеон. Мэри не заметила этого, она продолжала кричать на Николаса. Он же увидел царапину у дочери, хотел подойти, но Мэри буквально откинула его в сторону, прижала девочку к себе, а затем снова отпустила и бросилась на супруга. Элеон пыталась переубедить мать, но это только сильнее выбешивало Мэри. Николас выгнал дочь из комнаты: «Взрослые сами разберутся».

Элеон оказалась по ту сторону двери — растерянная, злая и испуганная. Она слышала, как Мэри кричит на отца, он старается ее успокоить, быть ласковым. А к голове девочки приливала кровь. Как можно так говорить? Как можно всё это терпеть? Элеон хотела сорваться с места, разнять эту драку, но продолжала стоять. В голове ее пульсировало, в глазах всё расплывалось от злости.

«Хватит с меня этих психов! Хватит с меня этого гребаного дома!» — Элеон побежала к входной двери. Плевать на родителей! Плевать на эти болезни! Плевать на всё! Лишь бы не быть здесь! Больше никогда! Элеон начала доставать пальто, но от злости тряслись руки, и она не могла снять с вешалки петельку, порвала ее, накинула на себя кое-как пальто и побежала к двери.

Вдруг остановилась, тяжело дыша. Мэри всё кричала как резанная… Это кошмарно. Почему он не уйдет? Почему он просто не уйдет?

Но Николас не уйдет. Он жену любит. Он знает, что ей плохо, знает, что Мэри больна и нуждается в помощи. И Элеон не уйдет. Она им нужна. Она вернулась в комнату.

Девочка подошла к матери, обняла ее, сказала: «Никто меня не тронет, я буду с тобой», проводила ее наверх, уложила в кровать. Когда мать наконец уснула, Элеон вышла из комнаты. Николас сидел у двери. Элеон остановилась, тупо уставившись на него. А затем села рядом.

Помнишь, ты как-то сказал: «Если нас изгнали из Эдема, мы создадим свой Рай на земле». Как думаешь, это еще возможно?

…да, я думаю, да…