Беглец пересекает свой след

БОРЬБА ПЕРВОБЫТНОГО ЧЕЛОВЕКА

Я понимаю, что ни вам, ни кому-либо другому нелегко будет поверить в то, что случай мозговой лихорадки был или когда-либо мог быть только приступом простой истерии. Еще меньше оснований верить в это в моем случае, поскольку мой младший брат также заболел лихорадкой мозга и умер от нее. Я помню его страшные конвульсии и картину, как моя мать на коленях молилась за него так же, как и за меня. Но, несомненно, вы смогли заметить в моем случае болезни, по крайней мере, определенный элемент «таинственного». Память не возвращается непосредственно к столь раннему возрасту. Тогда мы слишком мало походили на тех, кем мы стали впоследствии, чтобы память могла служить нам в полной мере. Но эмоции, возникающие от пережитого, мы способны пробудить вновь. Под воздействием стресса, вызванного воспоминаниями о столь далеком прошлом, мы вспоминаем вещи, которые, судя по их внешним очертаниям, несомненно, абсурдны. Когда отцу было несколько месяцев, в его комнату вошла лошадь и откусила ему голову. Он помнил это с предельной ясностью и смеялся над этим. Мы можем с уверенностью сказать, что никакая лошадь никогда не откусывала ему голову, но я настаиваю на том, что он запомнил этот случай абсолютно точно.

Картинка, фильм — это форма мышления ребенка и наших предков. Если бы мы располагали достаточными данными, то смогли бы перевести переживания отца с языка картинок на язык звуков и прийти к некоторому знанию о том, что это было на самом деле. Но даже в этом случае я считаю, что внешнее происшествие совершенно неинтересно. Именно в эмоциях, сопровождающих этот опыт, кроется жизненно важная истина.

В иероглифах египтян вы найдете выкристаллизовавшийся язык изображений; в них фильм утратил свой неустойчивый полет и превратился в язык звука. На папирусе и на поверхности скал были записаны первые фильмы. Именно любопытное смешение грота и неба в египетском искусстве увлекает нас, ибо в нем мы видим, как дальновидный первобытный человек борется с конкретными формами.

Я не филолог, но я могу понять, что идея, которую мы перевели как: «Я люблю тебя, моя царица» — а неоегиптянин имел в виду именно это — на заре письменности была совершенно недоступна для выражения словами, ее нужно было увидеть. И попытка прочесть его вслух, возможно, привела бы к следующему: «Я парю на крылатом коне высоко над Нилом».

И в этом человек также гораздо ближе к реальному переживанию любви, чем в жесткой формуле: «Я люблю тебя». Вы знаете, как сухо и бедно звучат ваши слова, когда вы пытаетесь пересказать на своем языке действие немого кинофильма — вы сами понимаете, что делаете лишь неуклюжую попытку перевода. Какими были бы воспоминания отца о лошади, которая откусила ему голову, если перевести их на письменный язык, трудно оценить. Но и не предполагается, что человек должен знать точные факты; скорее предполагается, что он должен дозировать свои глаза и мечтать о переводе: «… Боже мой, Боже мой, для чего Ты оставил меня?»