Хроники внутреннего сгорания

Здесь стоит зима по двенадцать месяцев год за годом: облака тяжелые в небе белобородом, снег искрится, кровь тяжелеет, начинают глаза слипаться, да, и холод такой, что кожа отслаивается от пальцев.

Красота — это снег, искрящийся на свету, если я — зерно, то я здесь не прорасту, воздух здесь прозрачен до дрожи, колюч, остер,

только говорят,

что где-то

горит костер.

Все, кто жив, живет, пока есть надежда, мечта о тепле,

пока веришь, что можно найти его, отыскать

в этом вечнозамерзшем, зацикленном феврале,

где живет пока ледяная одна тоска.

Говорят, что есть костер, и что он горяч, обжигает руки, и щеки красит теплом, говорят, что можно дойти, но в пути — не плачь, и еще выбирай дорогу не напролом. Говорят, что можно искорку принести, и растает снег, и где-то капель заплачет, только знай, что будет жечься она в горсти, и еще что путь неровен, бугрист и складчат.

Только тот возвратится, кого у дороги ждут, кому светит свеча у порога, горит и тает, защищает от ям, неровностей и простуд, и мгновения отмеряет ему, листает.

Я неплохо стреляю. Еще я бинтую раны, я умею ходить в разведку, ползти с ножом, мне четырнадцать лет, слова мои чужестранны, я вообще — так случилось — на хлебе вырос чужом. Я совсем не отсюда — пространство вот просочилось, мне тут холодно, пахнет горькой старой золой. А дружить я умею плохо — так получилось. Потому что я не добрый. Я, в

общем, злой.

У меня в груди упрямо и горячо, и отчаянных мыслей зачем-то толпится много, но никто не будет ждать меня со свечой, и никто не встанет выглядывать у порога.

Я иду в темноте, я не знаю — что вдалеке. И горит одна свеча у меня в руке.