Хроники внутреннего сгорания

...а девяностые — были начальной школой,

классиками, Робин Гудом, страшилищами в тетрадках.

Это у взрослых мир раскололся — для нас на сколах

солнце играло, и все было, в общем, в порядке.

Мир понимал, что ему никуда не деться:

хочешь, не хочешь, а придется играть за наших, и мы

книги про советское детство

за взрослыми донашивали.

...Мой год рождения — восемьдесят восьмой,

твой — девяносто первый.

Сейчас ты красишь волосы в голубой

и таблетками лечишь нервы.

Сейчас ты кончаешь школу и ездишь в Латвию,

глаза за линзами острые, словно рифы,

и вряд ли ты помнишь, как звонко мечи булатные

поют у дружины Ноттингемского злого шерифа.

Мы прожили год на вареной картошке

и консервированных огурцах,

и было не то чтобы страшно и тошно,

а просто жалко мать и отца.

Ведь если нельзя ничего поделать,

то остается жить и играть.

Мне тогда, кажется, было девять.

Тебе, соответственно, пять.

И падал под пулями робот Вертер,

бежала Алиса дворами Москвы,

Не верьте, ребята,

не верьте,

не верьте

ни в будущность,

ни в окончательность смерти,

пока не кончается зелень травы.

А в будущем — там, за порогом двух тысяч —

нас ждут перестрелки, пираты, полеты,

и солнечный луч на полу золотился,

и в теплой груди ожидалось чего-то.

Какая-то будет прекрасная небыль,

иначе зачем я на свете живу,

и Робин, сощурившись, улыбался в небо

и отпускал тетиву.