Кто-то выслеживает. Не плачь, моя красавица

Пролог

Июль 1969 года

Раскаленное солнце пылает в небе Кентукки яростно и ослепительно. Восьмилетняя Элизабет жмется в самый угол крошечной террасы, стараясь укрыться в скупой тени под навесом крыши. Шее невыносимо жарко от тяжелых волос, хоть она и стянула их лентой на затылке. На улице ни души — кто улегся вздремнуть после воскресного обеда, кто пошел купаться в городской бассейн. Элизабет тоже не прочь поплавать, но проситься бесполезно. Мама с Мэттом весь день пили, потом бранились. До чего она ненавидит эти ссоры, особенно летом, когда все окна нараспашку. Ребята бросают играть и прислушиваются. А сегодня так и вовсе скандал на всю улицу. Мама визжала, ругала Мэтта, пока он опять не бросился на нее с кулаками. А теперь спят, развалились на кровати прямо поверх одеяла, и пустые стаканы тут же на полу.

Хорошо бы сестра Лейла не работала по выходным. Раньше, когда она в воскресенье была свободна, это был их, как говорила Лейла, день, они куда-нибудь ездили вместе. Девушки Лейлиного возраста — ей уже девятнадцать — все гуляют с парнями, а Лейла нет. Она уедет в Нью-Йорк и станет артисткой, не торчать же ей всю жизнь здесь, в Ламбер-Крик, штат Кентукки. «Нет, Воробышек, нет! Не выношу эти захолустные городишки. Не успеет девчонка школу кончить, глядишь — замуж выскочила. И вот уже кругом детишки хнычут, а майка, нарядная майка, в которой болела за свою команду, вся заляпана детской кашкой. Нет, это не для меня».

Вот здорово будет, когда Лейла станет звездой. Элизабет и нравится ее слушать, и страшно. Остаться тут без Лейлы, с мамой и Мэттом? Нет, Элизабет даже представить себе этого не может.

Какая сегодня жара, даже играть не хочется. Элизабет тихонько встает, заправляет майку в шорты, тоненькая и длинноногая, с брызгами веснушек на носу и широко поставленными не по-детски задумчивыми глазами. Грустная принцесса, говорит про нее Лейла, она любит давать людям прозвища, порой забавные, а порой, если ей человек не нравится, довольно злые.

В доме даже еще жарче, чем на улице. Свирепое послеполуденное солнце бьет в пыльные окна, падает на продавленную тахту с расползшейся обивкой, на вздыбленный и потрескавшийся под раковиной линолеум, такой старый, что и не скажешь, какого он цвета. Они живут здесь уже четыре года. Элизабет смутно помнит прежний их дом в Милуоки. Он был ненамного больше этого, но с настоящей кухней, двумя ванными и просторным двором… Хорошо бы навести в гостиной порядок, думает Элизабет, но стоит ли? Как только Мэтт поднимется, все пойдет насмарку. Пивные бутылки, пепел от сигарет, одежда, которую он где снимет, там и бросит. А может, все-таки стоит попробовать…

Из открытых дверей маминой комнаты раздается противный, с присвистом храп. Элизабет украдкой заглядывает туда. Мама и Мэтт, похоже, помирились, лежат в обнимку, он перекинул ногу через ее бедро, уткнулся лицом в ее волосы. Хоть бы они встали до Лейлиного прихода. Лейла терпеть не может, когда они вот так валяются средь бела дня. «Непременно надо пригласить к нам твоих друзей, Воробышек. Пусть познакомятся с нашей маменькой и ее женихом, — говорит Лейла светским актерским тоном, — позавидуют аристократической обстановке, в которой ты растешь».

Лейла, должно быть, работает сверхурочно. У них там крутят кино и перекусывают прямо под открытым небом, на берегу моря, и иногда, особенно в жаркие дни, пара-тройка официанток вдруг не являются на работу. Звонят хозяину и умирающим голосом: «Ах, у меня месячные! Ах, такие ужасные спазмы!»

Лейла объяснила Элизабет, что такое месячные: «Тебе всего восемь, ты еще маленькая. Но, понимаешь, мне мама не удосужилась об этом рассказать заранее, и, когда со мной впервые это случилось, я едва дошла домой, спина просто разламывалась, я решила, что умираю. Не хочу, чтобы с тобой было так же. И не хочу, чтобы ты узнавала о таких делах от подружек, они нашепчут невесть чего».

Элизабет постаралась придать комнате хоть сколько-нибудь опрятный вид. Она почти совсем задернула шторы, чтобы солнце не било так ослепительно, вытряхнула из пепельницы, стерла со столов, выбросила пивные бутылки, которые мама с Мэттом осушили еще до того, как начали ссориться. Потом пошла к себе. В ее комнате едва умещались кровать, комод и плетеный стул с продавленным сиденьем. В день рождения Лейла подарила ей покрывало из белой синели и подержанную книжную полку, которую Элизабет покрасила красной краской и повесила на стену.

Добрая половина книг, стоявших на полке, были пьесы. Элизабет выбрала свою любимую — «Наш городок». В прошлом году в школе Лейла играла Эмили и так часто репетировала свою роль с Элизабет, что девочка выучила все наизусть. Иногда на уроках арифметики она мысленно повторяла реплику за репликой. Это занятие нравилось ей куда больше, чем арифметика. Таблицу умножения хоть на музыку положи, все равно скучно.

Должно быть, она задремала. А когда открыла глаза, над нею, наклонившись, стоял Мэтт. От него несло табачным дымом и пивом. Он улыбнулся, тяжело перевел дух — запах стал нестерпимым. Элизабет отпрянула от него, но дальше двигаться было некуда. Он погладил ее по ноге.

— Книжка-то, наверное, скучища, а, Лиз?

Знает ведь, что она ненавидит, когда ее называют Лиз!

— Мама проснулась? Может, я начну готовить ужин?

— По-моему, твоя мамаша не прочь еще немного соснуть. Дай-ка я прилягу тут рядом с тобой, и мы вместе почитаем, идет?

Мэтт разлегся на кровати, прижав Элизабет к стене. Девочка попыталась высвободиться.

— Пусти, мне надо жарить гамбургеры, — сказала она, стараясь не показать, как ей страшно.

Но он схватил ее за руки.

— Ну нет, сначала обними хорошенько папочку, детка.

— Ты мне не папочка.

Она чувствовала себя как зверек, попавший в капкан. Хотела крикнуть, разбудить мать, но Мэтт прижался губами к ее рту.

— Ты такая хорошенькая, — шептал он. — Ты станешь настоящей красавицей, когда вырастешь.

Он провел ладонью по ее бедру.

— Пусти! Не надо, — сказала она.

— Чего не надо, детка?

И тут из-за его плеча она увидела, что в дверях стоит Лейла. Ее зеленые глаза потемнели от гнева. В одно мгновение она бросилась к ним, схватила Мэтта за волосы, да как дернет — у него даже голова запрокинулась. Потом что-то закричала. Чего — Элизабет не поняла.

— Хватит! Мало того, что сделали со мной эти ублюдки?! — визжала она. — Хочешь за нее приняться! Не выйдет! Я собственными руками убью тебя!

Мэтт со стуком опустил ноги на пол и рванулся в сторону, пытаясь освободиться. Но Лейла крепко вцепилась ему в волосы — благо они у него длинные! Элизабет видела, что ему больно. Он завопил, хотел ударить Лейлу.

Мама, наверное, услышала — храп в соседней комнате прекратился. Она появилась в дверях. Обмотана простыней, мутные глаза выпучены, рыжая грива стоит дыбом.

— Что тут у вас? — буркнула она.

Голос сонный, недовольный. На лбу у нее Элизабет заметила синяк.

— Спроси у этой сумасшедшей! Ну читал я ее сестрице. Что тут плохого? И нечего на меня с кулаками кидаться!

Мэтт орал, но Элизабет услышала в его голосе испуг.

— Лучше скажи этому подонку, пусть убирается отсюда подобру-поздорову, не то позову полицию!

Лейла отпустила Мэтта, рванув ему волосы напоследок. Потом, брезгливо сторонясь, обошла его, села рядом с Элизабет и порывисто прижала ее к себе.

Тут мама принялась кричать на Мэтта, а Лейла на маму. Потом мама с Мэттом ушли в свою комнату и начали драться. А потом воцарилось долгое молчание. Появились они уже одетые и сказали, что все это было сплошное недоразумение и пусть девочки побудут дома, а они выйдут ненадолго.

Когда они ушли, Лейла сказала:

— Хочешь, открой консервированный суп. И может, пожаришь нам с тобой по гамбургеру? А мне надо кое о чем подумать.

Элизабет послушно пошла в кухню готовить ужин. Ели они молча. Как хорошо, что мама и Мэтт ушли, думала Элизабет. А то бы опять стали пить и целоваться или драться и целоваться. Противно.

— Ее уже не изменишь, — сказала наконец Лейла.

— Кого?

— Мать. Она пьяница. Не этот подонок, так другой. И так без конца, пока мужики не перевелись на свете. Я не могу тебя здесь оставить.

Оставить! Нет, конечно, Лейла ее не оставит…

— Поэтому иди и собирайся, — сказала Лейла. — Раз уж это животное повадилось тебя лапать, надо уносить ноги. Вечерним автобусом едем в Нью-Йорк.

Лейла подошла к сестренке, взъерошила ей волосы.

— Одному Богу известно, как я справлюсь… Но о тебе, Воробышек, позабочусь. Обещаю.

Потом Элизабет не раз пришлось вспомнить эту минуту. Изумрудно-зеленые Лейлины глаза, теперь в них уже не было гнева, но смотрели они сурово и твердо; ее гибкая, точеная фигурка, кошачья грация; копна рыжих волос, на них сверху падает электрический свет, и они отливают золотом; и голос, глубокий, грудной голос говорит ей: «Не бойся, Воробышек. Прощай, наш старый дом! Прощай, Кентукки!»

Лейла победно улыбается и напевает:

«Не плачь, моя красавица…»