Современная поэтесса Чжэн Сяоцюн (郑小琼), как и другие поэты направления рабочих-мигрантов, много говорит об отчуждении труда, о положении рабочих в условиях быстро развивающейся экономики Китая и стремительной урбанизации. Она родилась в 1980 г. в Сычуани, после средней школы уехала на заработки в Гуандун, где и живет по сей день. С 2007 года Чжэн — лауреат многих премий, в том числе Народной литературной премии (人民文学奖,), получив которую, она отказалась от вступления в местное отделение Союза писателей.
Прежде чем попасть на дунгуаньский завод по производству крепежных изделий, Чжэн Сяоцюн сменила много мест работы. При поступлении на завод ей присвоили номер 245. На таких производствах из-за частой смены кадров достаточно трудно запомнить, кто есть кто, поэтому рабочие называют друг друга по номерам. Чжэн Сяоцюн два месяца проработала на конвейере, но никто ни разу так и не назвал ее по имени, все говорили: "Эй, двести сорок пятая!". В тот год, когда она работала с оборудованием, ей каждый день приходилось переставлять килограммовые куски железа, переключать рубильник, ждать, пока ультразвук проделает в них отверстие, потом опять переставлять, и опять, и опять. Ее личный рекорд — тринадцать тысяч отверстий в день. В первый же месяц работы ее руки покрылись мозолями.
Регистрации по месту пребывания не было, она скрывалась — ее находили, штрафы, жизнь в долг. Она падала на железную кровать в восьмиместной комнате общежития для рабочих, записывала услышанное на заводе. Иногда отправляла что-то в литературные журналы, пока Сюй Цян (许强), главный редактор "Поэтического вестника рабочих-мигрантов" (打工诗人报), не напечатал у себя стихотворение "Батрачить, это слово о многом" (打工,一个沧桑的词). После этой публикации на нее обратили внимание.
В 2007 г. ее можно было бы назвать поэтом, привлекавшим наибольшее читательское внимание среди тех, кто стал писать после 80-х. В поэзии Чжэн Сяоцюн многие специалисты увидели коллективный опыт в уменьшенном масштабе — работница поточной линии без высшего образования могла говорить от лица многих. Составитель антологии "Литература двадцать первого века. Поэзия" (世纪中国文学大系·诗歌卷) и профессор Пекинского педагогического института Чжан Цинхуа (张清华) высказывался о поразительной силе обобщения в ее работах, о важности того, что она делает, потому что это "помогает обозреть с высоты целое поколение". Чтобы иметь такую возможность, Чжэн Сяоцюн отказалась от членства в литературной организации города Дунгуань, что сулило ей другое рабочее место — она хотела говорить с людьми, записывать их истории, которые не должны быть забыты.
Ей присуждали премии, печатали, звали работать в Дунгуаньский институт литературы, но она не соглашалась и должна была все это скрывать, иначе женщины — те женщины, о которых она писала и на положение которых хотела обратить внимание — не сказали бы ей ни слова. Они знали горе: травмы на производстве, бедность, болезни, но было и другое. Каждый вечер Чжэн видела соседку с разными мужчинами, потом она плакала и говорила, что не может выйти замуж ни за кого из них. Соседка привела ее к другим — нужно было запоминать и записывать. 2008 год выдался тяжелым, Чжэн Сяоцюн часто меняла места работы, слушала дочек, жен, матерей в Цзянси, Хэнани, Чунцине.
К 2010 г. историй накопилось слишком много, пора было делать книгу: их работа, их кровь, их дети, опять работа, мужчины, смерти, деньги, и опять работа. Они — женщины, и у каждой было имя. Яо Линь (姚琳), Чжу Цин (竹青), А Янь (阿艳) — личными именами реальных людей называются стихотворения из книги "Записки работницы" (女工记), они запечатлены в поэтическом слове. "Трижды блажен, кто введет в песнь имя; / Украшенная названьем песнь / Дольше живет среди других", — писал Мандельштам. Еще со времен работы на поточной линии под номером 245 Чжэн Сяоцюн поняла, что так можно преодолеть отчуждение труда. А в "Стихотворении без имени" (无名者) субъект пугающе обезличен, что позволяет высказыванию претендовать на высокую степень обобщения, утверждать повсеместность социального зла.
Любопытно здесь вот что. Уже давно российское информационное пространство пестрит сообщениями о темпах развития китайской экономики. Интерес и в самом деле колоссальный, и не только в России. Но часто ли мы задумываемся — какой ценой? Рабочие-мигранты — нерв всего. За каждой произведенной в Китае вещью стоит человеческая история, жизнь, душа. Если бы статьи о китайском экономическом чуде могли иметь эпиграф, помещать туда стоило бы стихотворения Чжэн Сяоцюн.
Сейчас Чжэн занимается публицистической и редакторской деятельностью. Она является автором уже восьми поэтических сборников. Ее стихи переводились на английский, немецкий, японский, турецкий, корейский, французский и испанский языки. На русский язык стихотворения поэтессы перевела Елизавета Абушинова.
Источник: vsevagrant.com
История Чжэн Сяоцюн (郑小琼) звучала бы намного правдоподобнее, если бы на дворе стояли 1960-е: "простая" рабочая завода в Гуандуне стала обладательницей престижной премии журнала "Народная литература". Однако в этом и состоит парадокс китайского общества — при видимом социальном расслоении культура становится действительно межклассовым явлением, и то, к чему призывал Мао Цзэдун в Яньаньских "тезисах" реализуется естественно, без травмирующих кампаний.
Чжэн Сяоцюн родилась в 1980 г. в глубинке на юго-западе Китая. В 2001 г. она переехала "за лучшей жизнью" в Дунгуань, промышленный центр в провинции Гуандун, где устроилась работать на завод и начала писать стихи.
На первый взгляд может показаться, что поэзия работницы завода должна быть исключительно на разговорном языке, лишенном изящества поэтов-интеллектуалов. Но Чжэн Сяоцюн хорошо знакома не только с творчеством своих современников, но и с классической китайской поэзией, и с зарубежными авторами. Как отмечает сама Чжэн Сяоцюн:
"Что касается современной поэзии, сейчас мы видим развитие двух языковых тенденций, их можно обозначить как "письмо на языке, приближенном к разговорному" и письмо на так называемом "языке интеллектуалов", в эстетическом плане они очень сильно отличаются. Мне кажется, я сама нахожусь где-то посередине. В моих циклах "Записки работницы" (女工记) и "Хуанмалин" (黄麻岭) преобладает влияние китайской традиционной песенной поэзии, в "Мирном растении" (纯和植物) и "Розовой усадьбе" (玫瑰庄园) можно найти следы интеллектуализма".
Источник: "Магазета"
Вам невдомек, что мое имя затерялось
среди тысяч рабочих карточек,
Мои руки стали частью поточной линии,
тело прописано по контракту,
черные волосы постепенно белеют,
остались только шум, суета, утомленность,
Ночные смены, получка... В угрюмом свете лампы
я вижу усталый силуэт, отбрасывающий тень
на станок, он медленно движется,
поворачивается, наклоняется,
молчаливый, как отливка из железа.
О, немое железо, покрытое разбитыми надеждами
и болью приезжих!
Это от времени проржавевшее железо,
дрожащее перед реальностью железо.
— Я не знаю, как защитить жизнь, лишенную голоса,
жизнь, потерявшую имя и пол,
жизнь, которую содержит контракт.
Где, как начать жить, в рабочем общежитии,
в комнате на восемь человек,
на сваренной из стальных труб кровати?
Лунный свет1 освещает тоску по родным местам,
любовь украдкой — в обмене взглядами под рев станков,
юность, что опирается на зарплатную ведомость.
Тревоги этого мира не смогут
успокоить ослабевшую душу,
если лунный свет прибыл из Сычуани.
Вдруг юность осветят воспоминания,
но снова погаснут в семидневке на конвейере.
Останутся эти чертежи, железо, металлические
изделия, белые сертификаты соответствия
или красные ярлыки со словом "брак",
одиночество под ярким светом лампы,
которое я еще в состоянии терпеть,
и боль посреди суеты, жгучая и беспросветная.
1 Аллюзия на знаменитое стихотворение китайского поэта Ли Бо "Думы тихой ночью".
Источник: "Между черным и белым", 2017
Слышу эти звуки — тягучие, однообразные,
как будто громадный молот бьет по наковальне:
"бум, бум",
слышу тихие всхлипы, скорбные, набухающие, гнетущие.
О, мы проходим, мы мчимся
долгими, не подвластными нам кругами судьбы!
Я повсеместно слышу звуки, будто нарезают железо —
кругами, прямоугольниками, полосами,
фигурами и формами, названия которых мне неведомы,
они молчат, в ответ мы рыдаем, молот жизни
стучит и стучит!
Между слепящим пламенем печи и ярким светом дня
я ощущаю сама себя такой же заготовкой,
станок за станком ее обрезают, шлифуют и постепенно
превращают в безмолвную деталь, инструмент, механизм,
используя его в бессмысленной, тусклой, немой жизни!
Источник: "Между черным и белым", 2017
Время — это хлопковое дерево, с каждым днем вырастает
на один вершок2.
Согбенны колени и душа, и в этом нечистом месте
от безымянной запруды
все-таки исходит веяние чистоты.
Проститутки, как и я, прибыли сюда издалека,
с невыразимой печалью, гонимые роком.
Я приехала в эту захламленную
"деревню посреди мегаполиса"3,
словно тухлая рыба, она наполняет душу смрадом.
Не различить мне тонкого аромата цветущих вдоль дороги
хлопковых деревьев.
На них — гниль нашего времени, красные
и серовато-белые цветы, порою вдали виднеются
вершины безымянных гор.
Замутненные вещи покоряются течению своей
безвольной судьбы.
Местные сердца заполнены до краев ненавистью и недовольством,
о которых они боятся высказаться, боятся проявить их,
а те лишь растут и множатся изнутри.
1 Хлопковое дерево — лат. Bombax ceiba, тропическое дерево с яркими цветами, широко используется для озеленения на Юге Китая. Из его плодов получают капок, шелковистое, не намокающее в воде волокно. Дерево является символом г. Гуанчжоу.
2 Китайский "вершок", или цунь, равен 3,33 см. В китайском языке существует выражение "вершок времени" в значении "малый промежуток, мгновение".
3 Здесь — неблагополучный район трущоб.
Источник: "Между черным и белым", 2017
Фортуна непрестанно мучает меня, все страстные,
светлые моменты поглотила тень от хлопкового дерева,
любовь и ненависть стали иллюзорными.
Пустая скорлупа бренного тела себя осквернила,
я — рядом с чем огромным,
как выброшенная гайка — резьба истерлась
и уже не держит вращающийся механизм;
спрятаться в углу и наблюдать, раздумывать.
Под уличными фонарями — густая тень от хлопкового дерева,
его нежные ветви придавили судьбы стольких людей,
так ночной кошмар довлеет над хрупким подростком.
Проститутки под уличными фонарями
обсуждают чуть опустившееся бытие,
в грохоте сумрачного металлопрокатного завода
сальная и многоголосая жизнь юнца,
рана на его большом пальце
не сможет отразить судьбу индустриализированной эпохи,
он невольно включен в тело механизма,
став одним из скрепляющих его болтов.
Источник: "Между черным и белым", 2017
Изболевшиеся древние ивы протягивают к безымянному пруду
свои пламенные мечты, а люди, беседующие на берегу,
опирающиеся на перила ограды,
разводным ключом и отверткой подправляют
постепенно слабеющую надежду.
Ее тихий плач и скорбь немного устарели, в ее сердце —
комья сумрака, неяркая подсветка станка освещает
пугливую душу и немощное тело, наполненные горькой силой.
Во взоре, подобном омуту, видна робость перед судьбой.
Цветущая пора проходит, она не может понять,
счастлива она или несчастна?
Ничтожная жизнь молча печется о мироздании,
она смотрит вдаль,
на морские волны, за пределы сновидений,
слабая надежда загорается вновь,
она в одиночестве пересматривает
свою печальную долю.
Отблеск заводской печи озарил ее хрупкость.
Внутри нее — отчетливо и постыдно — родная деревня.
Источник: "Между черным и белым", 2017
Иногда я прохожу мимо оживленного рынка по соседству,
где пестрые блестящие товары и покупатели.
Дымящие трубы высятся над территорией завода,
то, что тридцать лет назад было деревней,
изменилось до неузнаваемости.
В сохранившихся дворах хлопковое дерево
живописует картину былых дней,
подобно страннику, возвратившемуся из прошлого,
еще с той аграрной эпохи лежат под деревом и ржавеют
мотыга и лопата, за печальными гибкими ветвями —
тени промышленных зданий.
На лице безработного затаилась ненависть к капиталу,
он не может смириться с горечью поражения, к его несчастью
подмешана жгучая зависть, он изменился за эти годы.
Из времени он выстроил в сердце городскую управу,
в управе он — единоличный хозяин.
Источник: "Между черным и белым", 2017