Часть 4. Современная поэзия

пора затвердить

ведь снова и снова

случается эта история

понять наконец

в начале рождения мира

присутствует смерти финал

ударов судьбы избегая

совсем беззащитными стали

для морока всяких соблазнов

о, всё что пропало не сыщешь!

себя из мгновений ушедших

но кто ещё сможет ответить

до жизни и времени раньше

меня наградив непокоем?!

в час глубокой печали

в памяти эта река возникает

в памяти небо над нею встаёт

это как встреча разбитых сердец

этого мига — я верю — алкали

обе души наши истосковались

много веков ожидая свиданья

и лишь теперь понимаю что весь я

твой без остатка и ты мне дарована небом

это счастливое время мы ждали давно

божья то воля иль так пожелала судьба

счастье и горе приходят к нам вместе всегда

знаю что этой реке суждено будет вечно

болью терзать и дарить мне сладчайшее счастье

свой шаг замедли осторожный

идя через свободный лес

давай идти со зверем диким

участвовать в мистерии предвечной

не бойся ты ни голубых баранов

косуль не бойся ты и леопардов

они все только сыновья тумана

что исчезают тихо на закате

не разрушай той вечной тишины

что всюду здесь дыханьем духов полна

здесь предки мёртвые со всех сторон сойдутся

пугаясь тени каждой невесомой

замедли ты шаги и осторожней

по зелени ступай — то взор судьбы

в секунды эти в полной тишине

услышать можно тон иного мира

в горах далёких схожая пора

когда придёт ты может быть увидишь

что дома человек сидит согбенный

глубины его мысли не изведать

у ног жаровня выгорела в пепел

раздуть ее нет мочи шевелиться

так придавила жизнь и одиноко

или давно уже вошло в привычку

что безымянная тоска по сути

похожа на любимую ведь так же

приходит вновь и вновь

без позволенья уйти уйдёт

и наперёд не знаешь

уже ль она ступила со двора

в горах далёких схожая пора

когда придёт ты может быть увидишь

припомнишь из глубин минувших лет

друзей что в этот мир не ступят больше

Если

неизбежна ночь

я оставлю грусть

прогоню печаль

ты со мною будь

мрак развей вокруг

череду забот

прогоняю прочь

отыскав предлог

тихих твоих губ

стан невинный тих

гармоничен

вечен

так наедине

вечность бы провёл

мимо лун и лет

в миг любви смотрясь

есть то что прежде

чем мне родиться

в мире уж было

как небо и солнце

есть то что в крови

что словами

не выскажешь просто

есть то что сокрыто

глубоко и надёжно

припомнишь туманное вряд ли

есть то что неявно

но верю всецело

орёл мой родитель

и предки уходят

дорогою белой

есть вечностью ставшее

то что со временем

мой по горам стосковавшийся

взор увлажнит

есть то что негласно

душа всего в мире и наша кончина

покоятся между землёю и небом

есть вещи над коими вечность невластна

ведь если ты иец

ты жив в этом мире!

когда его слышишь

он выше мечтаний

как дым над огнём

но как о ту пору

тишь горная вечна

чей голос? коснётся и духов и смертных

бесплотен как будто землёй не рождённый

теряется небытием между нами

то гимн человека иль боги напели

о жизни и смерти пред ликом светила

путь млечный и души героев порукой

в иных измерениях богов пробуждая

оконченной жизни второе рожденье даёт!

найдутся те кто за тобой идут

на поиски привычного пейзажа

где бронзовые горы над тропою

найдутся те что за тобой идут

искать гармонии непрочной между

отарой дальней и нависшим небом

но я-то знаю что в скрипучем тоне

катящегося колеса

когда ты луч последний изопьёшь

тебя пронзит как никогда доселе

глубокая тоска о невозвратном

цели нет у меня

вдруг беду упредить

поднялось за спиной моей солнце

я гляжу на иного себя

в ночь одет и во времени тонет моя

голова тенью горькой сокрыта

вижу руки мои не со мною уже

из провалов землистых во тьме

кверху тянутся обе цветком костяным

племенам что обрядами предков зовут

я готов помогать в мире том

вижу стены что солнце нещадно палит

но уместные речи по горло в вине

гул ритмичен в руно обрядился шаман

песню жалит внезапно язык огневой

не найдя под ногами твердыню земли

здесь не я умирал — тот иной тоже я

обратился всё дальше уходит прочь от меня

с ярмарки все разошлись по домам

только мой стих не воротишь

люди его примечали

с золочёным варганом у пояса

в сумерках между рядами

шатко бродил он понурый

пьян от вина

овцы со склонов собрались в загоны

только мой стих не вернулся

баран-вожак его видел

солнце низёхонько было

вперившись в гор кровотоки

глазами он плакал сухими

бедолага в тоске одинокой

соседи в округе затихли-уснули

только мой стих не вернётся

ночь напролёт жду его у ворот —

покинутость разве забудешь такую?!

это

изба с черепичной крышей

и нараспашку двери

но никогда

не заметишь

кто выйдет-войдёт

это

изба с черепичной крышей

и мурава зеленеет

проросла на тропинках

но рассказов про тайны её

никогда не услышишь

это

изба с черепичной крышей

в далёких-далёких горах

забывшая тяготы мира

полна одиночества

боль, я давно тебя ищу

но где найти тебя не знаю

исколесил все закоулки только

как прежде образ твой туманен

боль, я тебя вот-вот найду

и утоплю в объятьях тёплых

боль, благородных ты кровей

когда тебя ласкаю нежно

ты обжигаешь током дрожи

боль, наконец тебя нашёл

отныне я не замечаю

цветы у ног и боль шипов

боль, для меня ты не случайна

тебя я избираю сам

помнишь тропинку

по Цзилэ-бутэ*

в сумерках медоточивых

она говорила:

когда вышивала иглу потеряла

поможешь сыскать..?

(я обшарил тогда всю тропу)

помнишь тропинку

ту в Цзилэ-бутэ?

в медоточивых сумерках

ей отвечал я так:

по-твоему в сердце моём

засела иголка твоя..?

(она плакала горько потом)

мне хочется

того же что и вам

лишь завиток

перед величием звёздным

их отблеску малейшему не ровня

по воле случая

я случая ищу

в реке иллюзий

смехом и слезой

остаться в тишине

песков безлюдных

земля казалась мне бескрайней но

не больше моего в том заблужденья

о, море времени!

откроешь ли ты мне

где тени смертных обрели забвенье?

если бы лес был сладостным морем

глубоко его бороздили бы волны

ища передышки у берега

лачуга на ялик похожа

на юге у леса канаты стянула потуже

на севере по-над равниной села прочней

на якоре крепко стоит точно в устье широком

дремлет собака свернулась по кромке порога

вопрос очертила во тьме — без ответа не пустит

тепло очага бережёт от прохлады ночной

он засыпает среди детским запахом сытым

и женских волос ароматом

окутанной тёплой лачуги

граница его сновиденья затейливо вьётся

бежит ручейком по кудрям на макушке петляет

пугливою ланью сторонится утра

хрупка и изящна в лучах исчезает

он следом спешит накинув на плечи

листву золотую осеней долгих

не смеет стрелять завороженный танцем

не смеет дышать очарован красою нагорья

душа вырывается в танец уже — но жена

уснула на левом плече

а справа сынишка — вот эти

два малые устья его лишь истоками живы

и лишь по ночам ему чудится ветер в ушах

походкою лёгкой как прежде охотиться вышел

мелодии леса в ночной серенаде свиваясь

безмерной печалью ко лбу прикасались его

похоже на голос

бамбуковой флейты

лишь ветер подует в горах

она залепечет-захнычет

и на звёзды похоже

что в облаках перемигиваются

но в их глазах

грусть и тоска

но больше походит

на гущу тумана

сползая с вершины

ни звуком не тронет

насквозь пропитает прошлым

один остаюсь

и глаза полонят

невнятные тени

много воды

утекло-позабылось

но одному

эти годы

что миг

лица любимых

расплывчаты очень

воспоминания

в белом тумане

так хочется

взглядом проникнуть

наружу за окна

быть может есть солнце

за играми смыслов

свет солнца как крылья

если не слышно

сердцебиения

в тиши

пусто

и странно

как будто

и тела

не существует вообще

неужто вот это

есть вечная смерть..?

в сумраке глубоком

сидит прикрыв глаза

скрестивши ноги

мерцающие огоньки лампад

и храмовая пустота почти что

лоскут его накидки растворили

внезапно пред его случайным взором

предстал монах почтенных лет который

нетвёрдо перешагивал порог

всё выше ковылявший по ступеням

пришелец — Е Си-сянь министр бывший

ему был столько лет в изгнанье верен

ступили за черту заката в жизни

так далеко что памятью лишь живы

лишь в тень вошел старик не удивился

в глазах монарха прочитав улыбку

сейчас же поразившись сколь непрочны

перед лицом кончины власть и статус

он ни во что давно уже не верил

поскольку знал как молодости тени

в потоке лет торопятся исчезнуть

в краю волшебном

слышу окликают

по имени

но кто зовёт не знаю

забрал бы голос тот с собою

хоть слыш у я его впервые

в одном уверен

из друзей

никто меня так не зовёт

в краю волшебном

вижу своё имя

написанным

но кто писал не знаю

во сне узнал бы почерк этот

но утро так с забвеньем схоже

в одном уверен

из друзей

ничья не выведет рука так

в краю волшебном

меня поджидают

но кто

не знаю

насквозь прожёг бы взглядом

но он пустоты не плотнее

в одном уверен

из друзей

никто не ходит так след в след

Я только что покинул переполненный причал

и дошел до незнакомого вокзала.

Всю свою жизнь я искал, где оно, время.

Может потому, что вечно повторял этот путь,

но ведь у человечества нет финишной прямой.

Я, сын кочевого народа, верю, что

любовь и смерть всего лишь способы существования.

Все это — точки одной линии. Линии пути.

Чей это зов?

Здесь камни, камни и камни.

От них исходит таинственное дыханье.

Оно мерцает в темной каморке сердца.

Оно оперяет шестисловные мантры

и в форме камня

дает нам другую форму.

Каждый камень словно застыл в паденье,

погрузившись в бескрайнее море времени.

И память его — убежище мудрых —

скользит по кромке жизни и смерти.

Его слово скрыто

в основании твердом и прочном,

и, как бесцветный цветок,

невидимо раскрывается в храме бессмертия.

Здесь мы видим мемориал на века,

говорящий без слов о бессловесном,

чтобы все живое верило в жизнь.

Здешние камни —

книга, несущая сокровенное знание.

Кто откроет ее на первой странице,

узнает правду о прошлом и будущем

Каждое слово в книге сверкает волшебным светом,

и проявляются снежные пики.

Свет проходит сквозь притяженье земли,

сквозь лазурное марево,

выстраивая призрачные ступени сфер.

Каждый камень, словно слеза

в кристаллах ее граней.

Стихает боль, горе теряет эхо.

Это единственная спокойная дорога

для наших ушедших.

Это прелюдия к похоронам героев.

И после освобождения от страданий

контуры гор станут четки и ясны,

отары покажутся посланцами света,

благословение солнца сойдет

на все сущее в мире,

деревья приобретут прозрачность,

сознанье исчезнет.

И тогда только тонкие струйки белого дыма

нам будут напоминать,

что есть не призрачный кров.

И мы увидим,

что земля не погибла, жизнь продолжается.

Младенец, родившийся на рассвете,

издает первый крик,

и это самая волнующая поэзия.

Воскресшая земля дарит ее всему живому.

О, насыпь Гана Мани*, я не уверен,

что где-нибудь на земле

найдется столько камней.

Я ведь знаю,

что каждый камень, положенный здесь,

хранит в себе жизнь человека,

и все эти жизни с рождения

несли в себе молитвенный код.

Мне очень трудно представить,

что будет, когда

два с половиной миллиарда камней

обретут иную форму жизни.

О, насыпь Гана Мани! Ты существуешь в яви

и ты — иллюзорный символ.

Я убежден, что ты появилась

не для того, чтоб явить нам чудо.

Ведь только любовь к каждой маленькой жизни

растопит камень, сделав его слезой,

заставит ветер тысячи тысяч раз повторять

молитвенные слова.

И, может быть, в этом смысле

Гана Мани, ты — настоящее чудо,

потому что силой веры

создала здесь вечность

пространству и времени наперекор.

Гана Мани, ты вечно движешься

в одном направлении.

Это направление времени,

направление кармического колеса,

направление белого цвета,

направление благодатного плавания.

Так движутся просторы земли,

так движутся небесные сферы.

И я твердо уверен,

что только отсюда можно найти

вход в царство времени.

Гана Мани, в полночный час

я увидел, как небеса посылают росу,

и она ложится

на положенные недавно новые камни.

Тысячи новых камней

отмечают здесь отлетевшие души.

Гана Мани, в миг моего прозренья

над тобой блистали мириады созвездий.

Священная тишина

торжественно обнимала горы.

Вдалеке тянулись вверх белые ступы,

серебром отливали воды беззвучной реки,

и безбрежная пустота

обжигала жаром триумфа.

И тут я заметил:

мысль моя расстается с телом,

и божественный дар речи

раскалывается на куски,

превращаясь в бессвязную память,

а сам я как будто иду по стопам Гесара*.

Гана Мани, ты сотворила меня,

вселив океан в мою открытую душу.

И в эту синюю ночь

я стал раковиной,

забывшей о прежнем сознанье,

существующей не для того,

чтобы в нее трубили.

Во мне возникло иное Я.

Моя душа, мои мысли

стали хозяевами этого нагорья

Гана Мани, слушай же мою песню.

Может, певец я не очень искусный,

но глаза мои до краев полны слезами.

У поэзии нет истока, как нет его у тумана.

У поэзии нет цвета — она все цвета сразу.

Слова в ней теряют вес, и ступени,

как тени во тьме,

не ведут к спрямленному куполу.

Поэзия — это притихшие часы, чьи стрелки

не указывают на разницу между жизнью

и смертью. Поэзия — вечная оппозиция единству

и противоположности. Она не любит

гулять в саду логики, где жужжат пчелы,

и наигрывает рог пастуха.

Поэзия — струйка дыма легкая, как перо,

летящее по бумаге.

Заштриховывает окно бессознательного.

Она не станет рисовать птицу,

лишь смутно напомнит о птичьем полете.

Поэзия выходит в плаванье, зная цель,

но порт прибытия четко не обозначен.

Она вовлекает слова

в авантюру на грани провала

и, уже отплыв от берега,

она не опишет, как выглядит бухта,

куда несут ее волны.

Поэзия — трепет и содрогание, отражение

ветра и звезд в черной капле росы,

исчезновение вечности и продление мига,

бытие, вне бытия

мерцающий всплеск пустоты.

Поэзия — пламя, шипящее в золе,

прозрачный купол небес.

Поэзия вечно ищет родную душу,

чтобы вместе идти по кругам жизни и смерти.

Поэзия отторгает маски и передает

только дыхание, доносящееся из-под них.

Поэзия троится во Вселенной,

и от каждой ее точки вечно бегут

расширяющиеся круги.

Осеннее небо, разодранное треском сверчков.

Золотые брызги дождя на голубином крыле.

Бредовый шепот влюбленных цветов.

Как белые пятна в языке человечества,

скрывающие наши утраты

и нашу забывчивость,

поэзия кружит посреди площади,

внимательно

вглядываясь в каждого, кто проходит мимо,

ждет, выбирает...

Кто этот несчастный?

Или — счастливец?

— Вот он, поэт!

Я ведь раньше не знал, кто ты,

но в незнании ждал тебя.

Ждал на высоком плато в пустоте.

И Цонкапа* не сможет сказать,

когда ты придешь.

И шаман, бросающий кости бараньи в огонь,

не отыщет по ним

твою туманную тень.

И хотя ты таишься

за дальними небесами,

я чувствую мглистый твой дух.

Я не вижу лица твоего —

лишь золотую маску, черную рыбу.

Рокот моря вдали.

Рассветный ветер степной.

Я ведь жду тебя здесь,

на перекрестке этой земли

Я давным-давно тебя жду.

Для чего? Не знаю.

Может быть, жажда души,

летящей к другой душе.

Когда тоскую по тебе,

мне вспоминается река

и синее небо над ней.

Я вспоминаю как во сне

пьянящий вкус встречи,

когда минута длинней, чем век.

Я понял смысл жажды — душа

уже прошла сквозь пыль тысячелетий,

и я навеки твой, как и ты моя.

Но слишком долго я ждал у реки.

Почему и радость, и печаль

всегда приходят вместе?

Я знаю, одним речным узлом

судьба связала нас,

И наша жизнь будет полна

щемящей боли и меда.

Пролетело бесшумно

над черепичной крышей.

Все, как всегда, все обычно...

Лишь чуть всколыхнуло воздух

и быстро в нем растворилось.

Притаилось где-то там, далеко в горах.

Двор заливают потоки солнца,

на замшелой плите из горного камня

копошатся жучки-червячки.

Сонная песня все убаюкивает вокруг.

Роса, испаряясь, уходит вверх,

и с ней неясная легкая тень,

рассеиваясь, исчезает.

Солнце пошло на закат...

Я толкнул тяжелую дверь,

посмотрел в тихое небо,

что-то сказать хотел,

но слова на губах застыли.

"Теперь ты сирота", — сказали

бесчувственные люди мне.

Да, мать моя переселилась

в пределы беспросветной тьмы.

Мое сиротство беспредельно:

опоры в жизни я лишен,

и путеводный свет отныне,

увы, померк передо мной.

Когда приходит смерть — напрасно

пенять ей. Материнским гласом

вещает Всемертвящий Дух:

"Ницзы Гогечжоши, конь белый,

стал у ворот. Устали сестры

ждать, нарядившись, в небесах".

Река течет одним и тем же руслом,

глубины гор задерживают время.

Но вихрь жестокий, как-то мне сказали,

и там, в глубинах гор, всё переменит.

Застыла жизнь на тысячи столетий,

вихрь языки костра молчать заставил.

Судьба уже не та, не та, что прежде,

а чашка круговая — та же мудрость.

Впитавшая свет звезд растет гречиха

на склонах, вкруг руин, где жили предки,

но плач хохо* здесь более не слышен.

Всё тот же Ковш взирает равнодушно

на череду смертей и возрождений.

Сегодня занавес, увы, опущен.

В глазах твоих я увидел

едва заметную мольбу.

Кто ты? Одетая в черное,

ты прошла рядом

по Пьяцца Навона*.

Твой быстрый взгляд

скользнул по моему лицу,

обычный взгляд,

он ничего во мне не пробудил,

не всколыхнул душу.

То был, как будто,

снимок неудачный.

Я в памяти своей

твой образ не найду.

Я не спросил тогда,

кто ты, куда спешишь.

Лишь подумал,

что в мире нашем

всюду горести человечьи

похожи друг на друга.

Ты помнишь ту тропку к Джилебуте?

тот жаркий медовый закат?

Помнишь, как ты сказала:

— Я потеряла иголку.

Как вышивать без нее?

Помоги мне найти иголку!

(Я обшарил всю тропку крутом.)

Ты помнишь

ту тропку к Джилебуте?

тот тяжкий свинцовый закат?

Помнишь, как я ответил:

— Не твоя ли это иголка

в сердце вонзилась мое?

(Радости слезы текли по алым щекам!)

Лес, как печальное море, молча

всплывает на зыби волны,

воздух вдыхает солоноватый,

запах песка у воды.

Лодочка-домик лежит на мели

у южной границы лесов

и у северной — плоской степи.

Здесь его гавань,

здесь он нашел причал.

Дремлет, свернувшись,

курчавый охотничий пес,

как вопросительный знак уюта,

как темный вопрос ночи в углах,

куда дотянуться не могут

отблески очага.

Он заснул в маленькой комнате

с мягким запахом женских волос,

молока и младенца.

Сонные волны качаются,

катятся над головой, и сны плывут.

Тень промелькнула оленья.

Он видел ее днем.

Начинается гон,

осень его осыпает

золотыми погонами листьев,

но не стреляет охотник —

застыл, смотрит:

самка оленя танцует на склоне горы.

Он бы и прыгнул за тенью...

но тяжесть:

на левом плече — голова жены,

на правом — спящего сына,

два теплых якоря дома.

Только во сне

он может себе позволить

протяжный охотничий клич.

Только в мыслях

может себе позволить

тихий охотничий шаг.

Так и поет по ночам

тишина лесная,

надо лбом зависая

и ускользая снова.

Эпоха изменила ваш удел:

без рассуждений с прошлым распростившись,

как ангелы, по терниям шагали,

кровавым следом отмечая путь.

Ты раскаленных докрасна камней

и лемеха предназначенье знаешь?*

Не так уж смерть и далека от жизни —

они идут бессменной чередой.

Пожаров пламя души вам спалило,

но в тайниках, невидимых снаружи,

боль залегла, и ранам несть числа.

По белизне спешащей в бесконечность

душе поминов молчаливых мало, —

вам нечего стыдиться в жизни сей.

Я сижу под луной один.

Неприметно глазу

тени вокруг скользят.

В жизни своей много всего

я успел позабыть.

Не часто мы в суете повседневной

в прошлое мысленно

возвращаемся.

Вспоминаешь лица любимых,

а они — расплывчаты, неясны,

а места, где раньше бывал,

словно бледным туманом скрыты.

Иногда хочется остановиться,

оглянуться резко,

может быть, на границе сознания

Сохранилось яркого света пятно.

Может быть, в нем проявятся

дни прошедшие.

Может быть, в тишине окрестной

смогу услышать

неожиданный сердца стук.

Пусто, все пусто вокруг,

так пусто и незнакомо,

словно сам я вдруг

растворился в воздухе,

стал бесплотен,

словно совсем исчез.

Неужели это и есть

тот миг, что зовут

незаметной смертью?

Если здесь плачут,

То слёзы непременно

Превращаются в капли далёкого мелкого дождя.

Если здесь веселятся,

То смех обязательно

Превращается в далёкий луч солнца.

Вот одна из самых леденящих загадок,

Один из самых благостных снов:

Смеёшься ты

Или плачешь,

Один человек безмолвно и вечно любит тебя.

Я шел без цели.

Вдруг в ясном небе затмилось солнце,

и я почувствовал угрозу,

и, как другого человека,

себя увидел со стороны.

Его вскормили холодной гречкой.

Вот он крадется в темноте,

почти неразличим.

Вот перед ним раскрылась пропасть,

на дне ее, в черной земле, виднелся

орнамент из костей,

давно захороненных здесь,

как племени белый знак,

как знак того, что души предков с нами.

Я видел древнюю земляную стену,

несущую сквозь века

память моего народа,

но мудрость давно утоплена в вине.

Я слышал мерные удары барабана,

но не было в нем зажигательного ритма.

Я не стану искать загробный мир,

туда другим путем пойдет

мое второе Я.

Когда умирать мне время пришло,

в тени огромных горных вершин

я позвал тебя, как в детстве:

“Где ты, мама?” —

но не услышал ответа.

Я ждал, опустился сумрак на землю,

опаленную ушедшим солнцем,

и в догорающем свете дня,

неверном сумеречном свете,

я вдруг увидел перед собой

расплывчатый твой силуэт

и приподнялся из сил последних,

чтобы тебя обнять...

Ах, мама,

ты не теплый ветерок,

не моросящий дождь,

ты просто зеленый луг,

где покой и радость.

И вспомнилась мне

твоя колыбельная песня.

Ах, мама, мама,

кто меня оплачет?

Я не услышу твоих причитаний,

но если твоя слеза в этот час

вечерней росой упадет

в мир наш заблудший,

в его безликую толпу,

его отчаяние, жар и холод, —

меня озарит во тьме солнечный луч, мои глаза увидят мир зеленым.

Люди давно вернулись с рынка,

только мой стих заблудился где-то.

Мне кажется, он пьян,

плетется с тяжелым сердцем,

а хохо, доставшийся мне от отцов,

валяется на чердаке в пыли

в каком-нибудь доме на распутье.

Давно уже с гор отары спустились,

а стих мой все бродит по округе,

лишь старый баран его расслышал

эхом далеким.

Уже к земле клонится солнце,

холмы окрасились багрово,

доносится последний плач,

и в нем упрек и нетерпенье.

Соседи спят давно,

а стих мой так и не вернулся

домой.

Я ждал его всю ночь,

и никогда я ночи этой не забуду.

Боль.

Я ищу ее иногда.

Не зная где найти,

брожу по улицам

в их лабиринте.

Ее лицо различить непросто,

но, боль моя, на этот раз тебя я встретил.

Я был один из тех, кто за руку поймал

тебя, волнуясь. И обнял.

О, боль щемящая, ты тело

вдруг заставляешь содрогаться.

Теперь, найдя тебя,

не буду я капризным, как погода.

Пусть, наконец, венок терновый

сжимает голову мою.

Боль, ты нужна мне, и это не ошибка,

а собственный мой выбор.