Часть 4. Современная поэзия

Читаю страницу древнего моря,

канувший ветер дует в древние паруса,

стародавние гвозди ржавеют в древней палубе корабля,

прежнее заходящее солнце причалило к древней пристани,

минувшее время украшено древними заплатками,

былая рыбачья деревня повторяет древние дни.

В те времена я был молод, но не видел молодости,

видел лишь немощь старости. Видел сточенные каменные жернова,

дробящие пожухлое время. Видел бессильную темную ночь,

жующую изможденные рыбацкие огни, видел дряхлую морскую воду,

скручивающую изношенные гребешки волн. Видел старого рыбака,

несущего на спине ветхие сети. Видел рано поседевшую старую мать

с развевающимися на ветру белыми волосами.

Море, оно может рассказать лишь малую часть, поведать о весе песчинки,

напеть про то, что невзгоды меньше капли воды,

раскрыть тайну, как рыбка может спастись, если не испугается ветра и волн,

сложить стихи о приливах и отливах,—

на самом деле, это и есть человеческая жизнь.

Семь фонарей висят

в руках семи ночных прохожих.

Семь фонарей отправились из одной деревни.

Три обращены на юг. Три — на север. Один — на запад.

Те три, что обращены на юг, свернули в другую деревню.

Те три, что обращены на север,

отправились вокруг песчаного берега.

А тот, что обращен на запад,

ушел к далекому побережью моря.

Поднялся ветер,

чумиза на рисовом поле не выдержала

его внезапно навалившейся тяжести,

колоски один за другим выпали в загадочные сумерки.

Перед тем, как рассвело, три фонаря

вернулись из другой деревни,

на высоком песчаном берегу появились светлые пятна.

Желтым засветились три фонаря.

А фонаря, ушедшего на запад, было не видно и не слышно.

Кто-то сказал, что фонарь, ушедший на запад,

ускользнул навсегда.

Тот, ускользнувший фонарь,

обязательно озарит другой мир.

В детстве они гладили мои волосы,

легонько по ним скользя. Когда я вырос,

гладили мой голод и невзгоды,

снова и снова я ощущал их дрожь.

В зрелом возрасте они гладили мое счастье и неудачи.

Я чувствовал, что они уже переполнены

превратностями судьбы.

Эти родные, мозолистые руки!

На ветру, посреди Вселенной,

эти руки больше к ни к чему не смогут прикоснуться.

Они тоскуют по плугу, который вели когда-то, по веревке,

за которую тянули.

Тоскуют по орудиям труда на поле на мысе.

Тоскуют по журчанью воды, лунному свету,

стогам сена и колосьям злаков.

Тоскуют по дому, палочкам для еды, чашкам, кровати,

окну из папье-маше.

Однако все это не относится к ним.

Эти огрубевшие руки уже стали пеплом.

Они запечатлели в моем сердце лишь одно:

боль всей жизни.