Солнце в зените

Глава тридцать первая

Тьюксбери, Май 1471 года

Тьма бледнела, небо покрывалось матовыми золотистыми лучами, когда Френсис приподнял полог, заходя в палатку Ричарда. Роб Перси уже был внутри, он сидел на сундуке и равнодушно грыз кусок сушеной говядины. Ричард стоял к пологу спиной, слушая священника, вскоре должного призвать Господне благословение на дело Йорков. Также он выслушивал герольда, на одежде которого красовался знак Джона Говарда, в то время, как за ним болтался посланец с 'Белым Вепрем' Глостера, украшавшим грудь его доспехов. Френсис присоединился к Робу, на занятом сундуке уже обустроившим себе комнату и молча поглощавшим второй ломтик говядины. Одного вида завтрака оказалось достаточно, чтобы в желудке Френсиса все перевернулось. Он торопливо покачал головой.

Разобравшись, наконец, и со священником, и с человеком Говарда, Ричард отправил посыльного, тихим голосом передав ему сообщение из нескольких фраз, к брату. Обернувшись, при виде Френсиса он улыбнулся, хотя первый взгляд на лицо друга спокойствию и уверенности не способствовал, и получил ответную улыбку. Ловелл решил, что Ричард выглядит изнуренно, как человек, не обладающий иными средствами для подкрепления сил, кроме несокрушимой воли.

'Ты не ложился спать, я угадал?' - поинтересовался юноша, прежде чем лучше поразмыслить над своими словами. Тем не менее, Френсис заметил, - Ричард не обратил на неуместную шутку ни малейшего внимания.

'Не ложился', - искренно подтвердил он. 'Я и накануне Барнета также бодрствовал большую часть ночей'.

Ян де Клер, оруженосец Ричарда со дня битвы при Барнете, встал перед ним на колени, снова одевая на господина набедренные щитки, своей закрытой формой защищающие верхнюю часть его бедер. Этим утром молодому герцогу казалось, что Ян чрезвычайно неуклюж, в корне отличаясь от уверенно действовавшего Томаса Парра. Юноша считал сегодняшнее облачение в доспехи занявшим необычайно долгий отрезок времени. Исключительно изучение отвернувшегося от него лица оруженосца могло помочь сдержать раздражение в узде.

Когда дело оказалось близко к завершению, Ян занялся последней поправкой левого наплечника Ричарда и, затем, отступил назад.

Роб и Френсис взирали на друга с восхищением, Ричард ухмыльнулся. Он сильно гордился белоснежными начищенными доспехами, рассматривал их, как истинное произведение искусства, совершенное в каждой детали, как это и было, ибо их изготовил для него по специальному заказу один из фламандских мастеров. Он никогда этого не говорил, но Роб и Френсис подозревали, что доспехи являлись подарком короля. Они оба вспомнили, как обеспокоен был Ричард запаздыванием доспехов к моменту предстоящего сражения. Друзья тут же поспешили прибегнуть к драгоценнейшей монете королевства, поддразнивая его столь едко, что молодой человек понял, и Роб, и Френсис считали каждую деталь его лат такой же изумительной, как и их владелец. Сейчас Ричард только расхохотался, когда они рассыпались в заверениях, - вся ланкастерская армия окажется в высшей степени признательной за возможность таким образом отличить Глостера от остальных рыцарей йоркистской армии.

Латные рукавицы Френсиса упали на землю возле сундука. Юноша нагнулся их поднять, но Ян выказал большую проворность, отвергнув благодарность натянутой улыбкой. Ловелл сочувственно посмотрел на оруженосца. Ян был ему незнаком. Френсис имел о нем мало информации, за исключением того, что он, как и все, служащие членам королевской семьи, происходил из хорошего, владеющего землей рода. Также Френсис знал, что Ян почти являлся всем им ровесником. А еще - ожидающаяся битва станет для него первой.

'Для меня это всегда хуже всего', - внезапно произнес Френсис, словно обращаясь сразу ко всем. 'Ожидание... Когда воображение захватывается безумием, и я убеждаю себя, что обречен кишками встретить удар меча. Пока дойдет до самого боя, я наполняюсь абсолютным счастьем, ибо совершаемое по отношению ко мне ланкастерцами сравниться не может с совершаемым мною по отношению к самому себе!'

Ян внимательно смотрел на Френсиса. Его глаза были яркого голубого цвета, как у Роба и у короля, они впились в лицо юного Ловелла, будто бы намереваясь запечатлеть произносимое в памяти.

'Это действительно самое худшее... ожидание?' - тихо спросил молодой человек, и Френсис кивнул.

'Действительно', - ответил он также тихо, чувствуя, и Роб, и Ричард наблюдают за разговором.

Френсис видел их удивление, обмен быстрыми взглядами недоуменного вопрошания. Роб счастливо объявил: 'Кровь Господня, рядом с моими - сомнения Ловелла бледнеют до чистой молочной белизны! Он беспокоится об ударе мечом в живот до кишок... Это же просто детские игры! Что до меня, ни разу не сомневаюсь, выхолостят, а потом заплюют, и останусь я валяться, подобно борову, схваченному на освежевание!'

'Прекращай хвастаться, Роб', - ухмыльнулся Ричард. 'Тебя послушать, ни один из наших страхов не ослабит твоих страданий, но когда-нибудь мои демоны окажут твоим поддержку. Хотя, соглашусь, ты, действительно, больше всех четверых намучился от морской болезни, когда мы переплывали через Ла Манш... и жаловался на это также больше!'

'К счастью для Вашей Милости, ты не мог тогда увидеть себя со стороны', - растягивая слова, произнес Роб. 'К счастью, также, я не смог себя убедить обратить внимание на твои жалобы и выкинуть за борт, положив конец твоим же мучениям!'

Заявление сразило Ричарда наповал. Он начал смеяться, и его друзья с огромной радостью последовали его примеру, наполняя последние минуты перед боем весельем.

Френсис знал, Робу повезло оказаться прирожденным моряком. Еще он знал, что Ричард также был замечательнейшим гребцом, пусть и не столь высокого уровня, как Роб. Но Ян смеялся над ними, смеялся с удовольствием, искренним и непринужденным.

Молодой Ловелл, веря, что мужчины не должны быть рабами чувств, подобно слабым женщинам, большую часть жизни провел, сражаясь с эмоциями, которые предполагал подозреваемыми окружающими. Сейчас же он понял, что борется с предательским приливом любви к Роберту Перси, к Ричарду Плантагенету, даже к Яну де Клэру, совершенно ему чужому. 'Добрый Иисусе, Божий Агнец, взгляни на них' -, шептал он, когда новый звук - далекий трубный зов - ворвался в шум волнующегося лагеря.

Прислушиваясь, Ричард поднял голову. Все веселье разом исчезло с его лица, осталось только напряжение.

'Время пришло', - сказал он, голосом очень похожим на свой обычный. На взгляд тех, кто не знал его так хорошо, как Френсис и Роб.

Ричард двинул йоркистский передовой полк на приступ столь стремительно, что Маргарита вынуждена была с чрезвычайной поспешностью отступить к Лауэр Лоуд на реке Северн, где ее переправили на другой берег, присоединив к невестке и остальным дамам, перевезенным в безопасное место незадолго до рассвета. Солнце сияло уже слишком ярко, ослепляя направленные на него прямые взгляды, утренний воздух дрожал в посверкивающей дымке. Сражение началось. Эдуард наблюдал за происходящим с гложущим его мрачным предчувствием, сидя верхом на белом скакуне, с высоты позиции, лежащей на полпути между передовым отрядом и руководимым им центром.

Ланкастерская артиллерия ударила по передовому полку. В ответ прозвучали йоркистские полевые оружия, нацеленные на ряды противника. Эдвард заранее предполагал, - ответный огонь застигнет неприятеля врасплох, - использование пушек для ближнего подкрепления пехоты являлось крайне необычным. Но Ричард чувствовал, что его люди нуждаются во всей помощи, которую только могут получить, и король с ним согласился. Эдварду было известно глубоко пессимистичное отношение Ричарда к вероятности совершения удачного первого приступа, и сейчас он увидел подтверждение прогнозов брата.

Авангард находился в области досягаемости стрел, и ланкастерские лучники направили свои смертоносно действующие орудия на йоркистов. Под безжалостным огнем передовой полк дрогнул, снова пошел в наступление, но столкнулся с чудовищным противостоянием. Люди оказались втиснуты в края полных грязи канав, чтобы разрыхлять уходящую из-под ног землю, заставляющую их наступать друг на друга, падать в ямы, ошеломленными и задыхающимися. Они спотыкались о запутанные, вылезающие снизу корни, отбрасывались на живые изгороди, пронизанные колючками, карабкались по склонам, задыхаясь в кустарниках и падая на камни... Все это время небо осыпало солдат дождем из приносящих гибель стрел.

Эдвард крепко и тихо выругался, приказ Ричарда войску к отступлению вырвал у него еще одно ругательство, на сей раз, свидетельствующее об испытываемом облегчении. Он довольно долго дожидался, чтобы своими глазами увидеть отход авангарда, покидающего убийственный участок, обрабатываемый ланкастерской артиллерией и огнем стрел. Затем король повернул белого скакуна в направлении собственных рядов в таком темпе, что обогнавшие его люди увидели, он доверил коню жизнь.

Эдвард чувствовал себя встревоженно, каждое нервное окончание без слов сигнализировало об опасности. Король не понимал, почему охвачен таким напряжением, превосходящим степень разочарования, которое он должен был ожидать после лицезрения отражения атаки своего передового полка. Мужчина испытывал только опустошающее пульсирующее давление на грудную клетку да пот, стекающий на виски и разъедающий глаза. Ощущения носили исключительно физический характер, но Эдвард доверял им, задумываясь над их воздействием настолько, чтобы отложить возвращение на возвышенность, откуда смог бы наблюдать за продвижением второго возглавляемого Ричардом приступа.

Он отправил посланников, одного - к Ричарду, другого - к Уиллу, и смотрел им вслед, вновь усаживаясь на коня. Взгляд охватывал пространство от лесного массива до левого фланга его армии. Непонятным образом окутывало предчувствие опасности. Вероятности нападения на крыло солдат ланкастерского передового полка.

Эдвард не отдал ни одного приказа. Он был уверен, - рыцари и так последуют за ним. Монарх сел в седло мягко и стремительно, словно не ощущая вес надетых на него доспехов. Внушительный конь тут же полетел навстречу выходящим из лесных укрытий людям, в ужасе рассыпающимся перед нависающими над ними копытами, готовыми порвать в клочья зубами, перед мечом, что, падая каждый раз, вонзался в плоть и ломал кости.

Минуло всего шесть дней с того момента, как Эдварду исполнилось двадцать девять лет. Почти половину своей жизни он занимался проклятым делом войны. Но еще никогда ему не приходилось сражаться так, как сегодня. Он продвинулся, снеся голову первому, осмелившемуся скрестить с ним мечи, проткнул второго, и, как только тот упал, выдернул оружие, жестоко замахнувшись на третьего. Безжалостно калеча, он заставлял людей поникать на колени, с кровавой пеной, булькающей на искаженных губах, с выпирающими сквозь изрезанную кожу костями, нелепо изгибаясь при опрокидывании на землю. Взбешенный конь топтал тела, раскидываемые секирой, нацеливаемой в самые уязвимые места - к примеру, в подмышечные впадины - и выдергиваемой, прежде чем противник мог отступить, обнаруживая нанесенный ему сверкающей сталью смертельный удар, который, с равным успехом, был способен отрубить по локоть руку, вонзиться во внутренности, в кишечник, выпуская вовне запекающуюся черную кровь.

Эдвард всегда наслаждался теми своими преимуществами на поле боя, которыми не были одарены остальные люди, - редко встречающийся высокий рост, огромная физическая сила. Поднявшись на коня, наполовину обезумевшего от страсти сражения, ведомый безрассудством, изгнавшим из сознания остатки осторожности и сочувствия, он превратился в ужасающее орудие смерти. Мужчины неоспоримой смелости спешили убраться с его пути, а рыцари, находившиеся под началом, яростно бились, дабы пребывать рядом, пехотинцы следовали по пятам, намереваясь выстаивать и бороться, движимые первобытной бешеной преданностью командиру и внушающей страх, поистине демонической храбростью.

Монарх совсем не относился к числу людей, забывающихся в пылу творимых ими убийств, на поле мозг Эдварда был ясен и ничем не замутнен. Он понимал, что обязан сдерживать хаос, что слишком много людей следуют за ним и вдохновляются его примером, что следует наблюдать за единством и неделимостью центрального полка. Но также король знал, Сомерсет обладал слишком глубокой воинской проницательностью, дабы бросаться в атаку с передовым полком столь дерзко и самоуверенно, без какой-либо поддержки. Это опасение и привело его к такой жестокой расправе. Эдвард ожидал момента, когда Джон Уэнлок, в процессе наступления, нанесет им удар, и сомневался, сумеют ли его солдаты выдержать подобный поворот.

Таким образом, когда еще больше людей окружило его, накопившись достаточно для отпора и остановки движения Сомерсета, Эдвард сражался с бешеной и яростной самоотверженностью человека, ожидающего исполнения смертного приговора, запаздывающего, но юридически не отложенного...предчувствуя атаку Уэнлока.

Передовой полк йоркистов перестраивался, приказы изнуренных командиров Ричарда решительно лишали солдат прежнего энтузиазма. Не то чтобы им не хватало смелости, но все уже были основательно обескровлены. Мало кто горел желанием броситься на еще один тщетный приступ недосягаемых ланкастерских окопов. С точки зрения простых бойцов, нынешнее противостояние едва ли язык поворачивался назвать справедливым. Те, кто имел возможность наблюдать своего командующего вблизи, не считали его хоть немного более оптимистично взирающим на проблему, чем подчиненные ему люди.

После брошенного прошлой ночью первого беглого взгляда Ричарда грызли серьезные опасения и заботы в отношении поля битвы, размежеванного противником. Ему совсем не по нраву приходилось расположение территории, вероятность, что он может быть, таким образом, отрезан от связи с другими, ведущими бой, йоркистами. Еще меньше ему нравилась мысль о проведении солдат, находящихся под его ответственностью, по самой коварной и непроходимой земле, какую Ричард когда-либо видел. Но выбора почти не было. Оставалось только надеяться воплотить решение не позволить воинам погибнуть в напрасной попытке пробить ланкастерскую оборону. При первой же нужде, если станет видно, что добраться до рядов Сомерсета нереально, командующий должен заставить их отступить во второй или в третий раз. Сколь мало не зависело от Ричарда, он все сделал, потребовав у Эдварда поддержки полевыми ружьями и назначив необычно большое число посыльных ради сохранения открытых узлов связи между полками его и брата.

Это был один из тех особых посыльных, кто мчался сейчас с востока, приближаясь так стремительно, что сразу притянул к себе все взгляды и прервал ведущиеся разговоры. Никто не рискнул бы на такой скорости пересекать на лошади подобное пространство, если только не являлся абсолютным безумцем. Либо же вез новости столь безотлагательные, что считал стоящей вероятность раздробить коню переднюю ногу, упав в грязную жижу внизу.

Ричард поднял забрало. Окружающие его люди повернулись, следя за подъезжающим всадником. Он являл собой искусного наездника, одного из лучших, когда-либо виденных молодым герцогом, но даже в этот момент кусочек мозга молодого человека обдумывал происходящее, решая, как действовать дальше. Первым побуждением было встретить храбреца на половине пути, но Ричард заставил себя не трогаться с места и ждать, слишком хорошо зная, как внимательно солдаты наблюдают за каждым его движением. 'Боевой командир, который колеблется, позволяя подчиненным видеть свою неуверенность и страх... теряет их сразу, как только теряет контроль, Дикон'. Слова принадлежали кузену Уорвику, этот совет, полученный много лет назад в Миддлхэме, юноша запомнил.

Конь, взмыленный чалый скакун, был ранен и ободран, его кровь смешивалась, стекая, с потом, и так сделавшим темным испачканный серый камзол. В той же степени она обагряла лицо всадника, на его коже запечатлелись соприкосновения с деревьями, встречавшимися на преодолеваемом галопом пути, ибо он не обладал временем для попыток согнуться под нависающими ветками и найти естественную тропинку, изгибающуюся бы под копытами животного. Конь летел в необычной манере, вызываемой инстинктом и необходимостью в ускорении. Вплоть до настоящего времени посланец не поверил бы, что дерзнет таким образом издеваться над своим четвероногим другом. Он уже добрался. Узнав Ричарда, резко сжал поводья, заставив скакуна осесть на задние ноги и сразу подняться, так сильно вытянувшись вверх, что зрители уверились в его незамедлительном кувырке вперед. Но тот, прочно удерживая равновесие, опустился вниз, похожий на большую кошку, и яростно встряхнулся, стоило всаднику слезть и освободить его от тяжести своего веса.

Всадник уже покинул седло, его колени с силой ударились о землю. Но в настоящий миг он этого не почувствовал. Посланник задыхался, первые несвязные слова застревали в его горле. Причиной служил не страх, а сложность набрать в легкие достаточно воздуха. Голова все еще оставалась на плечах, продолжая думать, начиная с момента вылета из леса и обнаружения центрального полка йоркистов колеблющимся перед лицом неожиданного нападения Сомерсета. Именно холодный разум помог ему незамедлительно развернуть коня, разогнав его до грозящей гибелью скорости и направив обратно к передовому отряду. Наездник не позволял себе размышлять над проносящимся перед глазами, над тем, что творящееся вокруг значило для Йорков и для него самого, решительно оставляя лишь одну мысль между собой и свободным побуждением к чувству ужаса. Он помнил только о том, что должен сказать Глостеру, о том, что ничего больше не важно, кроме вестей, предназначенных Глостеру.

Сейчас в голове также царила ясность. Ричард был должен испытывать за это благодарность, которая вспомнится и позже. Ибо приехавший промолчал. Подобного искушения он не испытывал за все прожитые двадцать лет жизни, но посланец знал, и знание не являлось осознанным, что его слова могут вызвать панику, не способную утихнуть вовремя. Он хотел встать на колени, почувствовал, как дрожат колени и уже упал бы лицом вперед, не подхвати его Ричард. Опираясь на поддержку королевского брата, герольд понял, зачем как безумный понукал окружаемого ранее заботой скакуна преодолевать пространство, которое, при нем Глостер лично назвал 'солдатским кошмаром'.

Посланник увидел лицо Ричарда и превращение собственного страха в ужас молодого герцога. Услышал, как тот очень тихо произнес: 'Господи Иисусе'. Затем он исчез, покинув поле зрения, требуя коня, окликая людей, чьих имен герольд не знал. Юноша осел на землю, думая, что не смог бы сдвинуться с этого клочка, пусть хоть сам Сомерсет встанет над ним с вытащенным из ножен мечом.

Солдаты йоркистского передового полка находились в состоянии, близком к панике. Хотя многие из них являлись ветеранами, сразившись под началом Ричарда при Барнете, остальные только переживали свой первый горький вкус битвы. Все они оказались потрясены провалом сопротивления огню, открытому Сомерсетом. Но Ричард не оставил им времени. Воины привыкли повиноваться, следовать за боевыми командирами, в данный момент приведенными в бешенство состоянием поля сражения и созывающими людей к построению в ряды. Кроме того, когда пришло понимание, что следует идти на подкрепление осажденного центра, они внезапно взбудоражились, охваченные пылом. Мало кто был способен испытать восторг перед еще одним кровавым приступом на укрепленные ланкастерские линии, но предстоящее обещало совершенно иное, сильнее пришедшееся рубакам по вкусу, заманивая более определенными сроками и отзывающемся в сердце эмоциональным призывом задачи по спасению. Капитаны Ричарда оценили поставленную цель как удивительно просто достижимую, настолько, что начали надеяться даже на вероятность удовлетворения требований командующего в отношении скорости, превышающей возможности смертных.

Расположением полков над йоркистским войском вдоль Гастон Ридж ланкастерцы добились двойного преимущества. Таким образом, достигалось не только вынуждение противника сражаться, поднимаясь по склону, войска Маргариты получали намного лучший обзор занятого боевыми действиями пространства, недоступный никому другому. Поэтому сын королевы на своем скакуне занял позицию позади рядов центрального полка. Он отыскал заросший травой склон, предоставлявший ничем не закрываемый вид на территорию битвы, ведущейся внизу, и мог удивительно четко обозревать йоркистский передовой полк, отделявший авангард от центрального полка лесистый холм, через который Сомерсет намеревался провести своих солдат, и сражение, предводительствуемое Эдвардом Йорком.

Для Эдуарда смешалось действительное и невозможное, - на его глазах легендарный враг, наконец, обрел плоть. Он даже подумал, что сам сумел узнать Йорка и наблюдал за далеким силуэтом с гипнотическим вниманием, пока не оказался разуверен одним из своих телохранителей, заявившим, это не может быть Эдвард. Одним из его отличительных черт являлось то, что Йорк никогда не садился на никакого иного скакуна, кроме белоснежного, а принятый за него рыцарь находился на гнедом коне. Эдуард испытал разочарование, однако, с ним также наступило и облегчение. Битва началась.

Он смотрел на приближение передового полка йоркистов, такое же неумолимое, как волны, разбивавшиеся о бухты Нормандии, наблюдая затем его раздробление густым ливнем стрел, словно затянувшим небо над их головами своими тучами, лишив людей солнца. Когда Глостер оттянул подразделение, окружавшие Эдуарда офицеры разразились ругательствами, они надеялись, противники продолжат выполнять самоубийственный долг, насаживаясь на копья, усеявшие устроенные между армиями рытвины. Принц все еще не воспринимал происходящее всерьез, ничего из творившегося вокруг, ни тел, оставляемых позади при отступлении авангарда, ни ликующих возгласов ланкастерских солдат, ни, тем более, звуков, приносимых ветром от аббатства Святой Марии. Колокола отбивали время, собирая монахов на утреннюю службу, тогда как в поле зрения монастырских стен свирепствовала битва.

Сомерсет не тянул. Пока йоркистский передовой полк перестраивал ряды, он повел солдат в лес, исчезнув с глаз Эдуарда и оставив там, где мог окопаться ланкастерский авангард, лишь условные силы. Когда он пропал из виду, принц почувствовал первые признаки какого-то предчувствия.

Эдуард решил, что его восхищает запланированное нападение на крыло, подробно описанное ему прошлой ночью матерью и Сомерсетом. Действительно, и Уэнлок, и Девон воспротивились. Первый даже назвал идею первостепенным безумием. Но это безумие откликалось в воображении Эдуарда, и Сомерсет объяснил все так просто, что достижение обрисованных им результатов казалось неизбежным.

Между сражающимися частями йоркистов располагались плотные преграды, заросшее деревьями пространство, которое прикрыло бы передовые части ланкастерцев от посторонних глаз, когда они начнут приближаться на возможное для удара расстояние к флангу противника. Эдвард никогда не будет ждать нападения с той стороны, убеждал принца Сомерсет, никогда. А Глостер, с другой стороны холма, не узнает о совершающемся, пока не станет слишком поздно. То же самое случится с дерущимися частями Гастингса, расположившимися на определенной дистанции от йоркистского правого крыла. Сомерсет захватит центральный полк Эдварда врасплох и, прежде чем тот сумеет восстановить порядок, центр ланкастерцев, под командованием лорда Уэнлока и принца Эдуарда, объявится перед его лицом. Зажатый между двумя частями, полк Йорка разобьется, рассыплется, как листья, разметаемые сильным ветром. Тогда они легко смогут переключить внимание на полк Глостера, пока Девон приступит к добиванию войска Гастингса. Если, на самом деле, это было необходимо, представляется, что битве не обязательно заканчиваться исключительно гибелью или захватом Йорка в плен. После разъяснений Бофора, принц не понимал, как такой гениальный план может не сработать.

Сейчас Эдуард ощущал тревогу. Прошлой ночью он не уделил должного внимания безопасности расположения укрепленного лагеря и преимущества, даруемого им перед неприятелем. Наблюдая за людьми Сомерсета, бесшумно проскальзывающими в лес, принц вдруг представил их беззащитными, уязвимыми. После исчезновения Сомерсета они тоже растворились в утренней дымке. Он дал знак, чтобы подали воды, и выпил ее, испытывая самую сильную жажду, которую когда-либо чувствовал прежде. Сомерсет был закаленным воином, знакомым со средствами вести битву, совершенно не известными Эдуарду, как принц с огромным внутренним сопротивлением впервые понял. Смертельная схватка, разыгрывавшаяся внизу, находилась за пределами разумения молодого человека, разрыв между ожиданием и действительностью являлся чересчур обширным, чтобы оказаться преодоленным, пусть и с помощью величайшего скачка воображения. Это была игра, ведущаяся Сомерсетом. Сомерсетом и Йорком.

Спустя время, за которое могло пройти несколько жизней, Эдуард рассмотрел передовой отряд ланкастерцев, выходящий из леса и, как и предсказывал Сомерсет, он очутился справа от фланга Йорка. Охваченные потрясением йоркисты отпрянули, в смятении дробя свои ряды. Принц увидел людей отбрасывающих оружие и начинающих отступать. В какой-то зачаровывающий миг ему померещилось, будто весь полк противника сейчас разобьется и рассыплется в разные стороны. Но некоторые из числа схваченных врасплох собрались вместе, и вскоре с обеих сторон поднимавшегося формирования - вверху и внизу - образовались очаги ожесточенной рукопашной схватки.

Они возникли столь близко, что Эдуард больше не старался отличить ланкастерца от йоркиста, лишь отмечать взглядом лязгающее и сверкающее оружие рядом со скорчивающимися здесь же телами. Телохранители доложили, Эдвард Йорк лично руководит сражением, причин для волнения нет. Принц знал. Знал и не мог оторвать глаз от рыцаря на бросающемся вперед белом скакуне. Челюсти коня сомкнулись на лице оказавшегося рядом неприятеля и обнажили, разомкнувшись, кости, еще недавно целой головы. Юноша смотрел на всадника, отражающего наносимые ему удары и погружающего металлическое лезвие меча в чуть открывшуюся беззащитную плоть с ужасающим разум искусством, с намерением отправить на тот свет, изувечить. Эдвард Йорк.

Эдуард наблюдал, пораженный, пока дикий взрыв ругательств не привлек его внимания к передовому полку йоркистов. Он сразу понял, почему его люди бранятся, на чем свет стоит. В рядах противника произошло движение, извергнувшееся в ничем не останавливаемую деятельность. Глостер находился в курсе творящегося, разворачивая авангард с отчаянной скоростью. Эдуард видел, как йоркистские капитаны, сейчас, как один, севшие на коней, летают галопом туда и обратно, направляя своих солдат на предназначенное им место. Вскоре он выхватил в суматохе рыцаря на гнедом скакуне, обильно усеянном белыми пятнами.

Странно, озадаченно подумал принц, что Глостер не знает, четыре белых ноги приносят несчастье, которого его коню следовало бы избегать. У Эдуарда не возникало ни малейших сомнений, перед ним именно Ричард. Казалось, он находится одновременно в нескольких точках, неистовствуя, уговаривая, жестикулируя. В одном месте рыцарь натолкнулся на протянувшийся на расстояние нескольких ярдов ров, потратив меньше времени, чем использовал бы на объезд рытвины, он просто пришпорил скакуна, дав команду подняться и прыгнуть. Гнедой перелетел через траншею с непринужденной легкостью, что вызвало еще один всплеск богохульств вокруг Эдуарда. Принц понимал, на долю передового полка обычно выпадает самая обширная часть боя, ибо на него падает ключевая задача по проведению первого лобового штурма, и он подсчитал, - под началом Глостера находится всего две тысячи людей. Эдуарду и в голову не могло прийти, что такое малое количество воинов способно перестроиться так быстро, Сомерсет, также, не мог этого предполагать.

Остальное произошло так стремительно, так смазалось в глазах Эдуарда, что утратило даже видимость действительности. Центральный полк йоркистов сдавал позиции, солдаты Сомерсеты предвкушали победу, теснясь вперед. Внезапно, с заросшего деревьями склона в направлении тыла и отчасти левого крыла йоркистских рядов понесся отряд всадников. На таком большом расстоянии было невозможно назвать число, но, казалось, их насчитывалось несколько сотен, окутанных отражающимися от копий и щитов солнечными бликами. Они врезались в линии полка Сомерсета, на мгновение создав почти столько же неразберихи и смятения, сколько устроили ланкастерцы, впервые вырвавшись из леса и напав на Йорка. Солдаты Бофора больше не нападали, бросаясь из стороны в сторону, вдруг утратив всяческую уверенность и занервничав от неожиданного появления нового подкрепления неприятеля. Эдвард Йорк тут же воспользовался представившейся возможностью, оттянув войска назад с рожденной отчаянием решимостью. Именно тогда на сцену вышел передовой полк йоркистов.

Последовавшая резня была быстрой и чудовищной. Попавшие в западню между Глостером и Йорком люди Сомерсета оказались искромсаны в клочья. Эдуарду уже приходилось сталкиваться со смертью и с казнями, но ничего подобного он еще не встречал. Принц не знал, что, умирая, человек способен издавать такие возгласы, не знал, что в теле может вмещаться столько крови. В конце концов, Эдуард осознал, с ним кто-то пытается заговорить, обращая на себя внимание потягиванием стремени, прикрепленного к седлу. Он опустил взгляд. Ошарашенное лицо, обращенное к принцу, не поддавалось узнаванию. Принц, словно заморозившись, удивился, как может солдат склониться к столь свободному поведению, чтобы приблизиться к нему, будто к равному, и почему люди из королевской свиты не преградили ему путь. Лицо солдата было странно искривлено, с некоторым потрясением Эдуард понял, что тот кричит. Он различил голос обращавшегося.

'Вы хотите со мной поговорить?'

'Ох, Святая Богородица Мария...' Человек открыто рыдал, казалось, не заботясь об этом, не совершая ни единой попытки остановить слезы, скатывающиеся по обветренному и морщинистому лицу, лицу солдата.

'Почему, Ваша Милость? Почему мы не идем на помощь Сомерсету? Почему милорд Уэнлок не окажет ему ожидаемой поддержки? Почему, мой господин? Почему?'

Когда его спрятавшиеся копейщики присоединились к схватке с Сомерсетом, Эдвард окончательно разрешил себе надежду на вероятность победы. Где, ради Христа, находится Уэнлок? Было абсолютно не понятно, оставалось лишь благодарить Господа за необъяснимую передышку и сверхъестественную удачу, всегда его сопровождавшие. Затем король поблагодарил Бога за своего брата, за йоркистский передовой полк, внезапно оказавшийся здесь неизвестным ему образом, о котором он даже не задумался. Эдвард опять одержал победу, вопреки всем трудностям и ожиданиям. Его конь немного прихрамывал. Король выпрыгнул из седла и, облокотившись на тяжело вздымающийся бок животного, начал хохотать.

Те из солдат Сомерсета, которые остались в живых и не были при смерти, принялись отступать. Йоркисты, и из числа бойцов центрального полка, и из числа авангарда, чувствовали вполне оправданным уравнять счеты и не склонялись к проявлению милосердия. Командиры придерживались такого же мнения. Призывать людей 'убивать лордов и щадить простых смертных' - являлось прерогативой Эдварда. Сейчас он этого клича не бросил, что спровоцировало неостановимую резню. В последующие годы земля, по которой отступали ланкастерцы, получила известность как 'Кровавый луг'.

Эдвард тяжело дышал, на миг удовлетворившись остановкой и лицезрением последних конвульсий ланкастерского передового полка. Истощились даже его почти неисчерпаемые запасы энергии. Король заставил себя преодолеть привычную степень человеческих возможностей, зная, что только он в состоянии собрать своих развращающихся подданных, остановив их налет на лагерь Ланкастера. Кто-то передал Эдварду флягу с водой, он благодарно ее взял, подняв глаза и увидев стоящего рядом Ричарда. Его забрало было поднято, темно-синие глаза изучающе смотрели на брата.

'Нед?' И этого оказалось достаточно.

Эдвард устало улыбнувшись, кивнул, что заставило искривиться мускул, судорожно передергивающий лицо и не поддающийся контролю. Ответной улыбки со стороны брата не последовало, вместо этого он безмолвно показал, что понял и почувствовал невыразимое облегчение, не тратя больше времени на разговоры. На глазах у Эдварда Ричард пришпорил коня прочь, поворачивая передовой полк вслед отступающим ланкастерцам. Король вручил флягу ближайшему из находящихся рядом офицеров, окидывая взглядом своих изнуренных капитанов. На лице каждого застыло одно и то же выражение, угрюмое наслаждение побывавших в аду и прорубивших путь назад, хотя на него не замечалось ранее и намека.

'Прикажите перестраиваться. Соберите ваших солдат. Приведите мне другого скакуна. Мы еще здесь не закончили'. Уже во время раздачи инструкций Эдвард мог ощутить, как его измученное тело оживает, как в нем снова начинает волнами циркулировать энергия. Возбуждение, прежде бывшее только мерцающим, теплящимся приливом, сейчас обжигало языками пламени. Более того, оно распространялось им дальше, Эдвард видел, как его воодушевление отражается на лицах окружающих. Победа витала в воздухе, заполняя его плотнее запаха крови.

'Сейчас', - сказал король.

Эдуард Ланкастер слушал объяснения Джона Уэнлока, почему тот оттянул назад центральный полк и не бросился на помощь Сомерсету. Он что-то говорил о Глостере, настаивая, мальчишка перемещался так стремительно, что у него не нашлось в запасе времени. Уэнлок полагал разумным удержать центральный отряд на его месте, вынуждая йоркистов приблизиться. Отказ от имеющегося у них здесь природного преимущества - утоптанной твердой почвы под ногами, - ранее так действенно остановившей йоркистский передовой батальон, стал бы истинным безумием. Спасти Сомерсета он не мог, опять повторялось утверждение, для этого было слишком поздно. Выдвинуться вперед также означало повести центральный полк на верную гибель. Разумеется, принц способен понять сложившееся положение.

Эдуард не был способен. Слова Уэнлока вонзались в его измученный разум. Юноша напрягал все силы, дабы отыскать в них здравый смысл. Сомерсет надеялся, - центральный полк придет ему на выручку. Пусть даже Уэнлок был прав...Ему оставалось лишь, ничего не предпринимая, наблюдать, в то время как солдаты Бофора подвергались резне. Это было большим, что мог осознать потрясенный рассудок Эдуарда, ибо читалось на ошеломленных лицах стоящих вокруг него и Уэнлока людей. Также он видел как вопрос, не подобающий их губам, взывал из каждого обращенного на принца взгляда. Почему принц не отменил приказ своего командующего? Почему он сидел там, глядя, словно пораженный немотой, как Йорк и Глостер кромсают ланкастерский авангард? Чем мог Эдуард объяснить паралич собственной воли... хотя бы себе лично?

'Конечно, нам следует что-то предпринять... что-то сделать!' Он хотел верить Уэнлоку. Милостивый Боже, как он хотел ему верить! Центральный отряд подчинялся его с Уэнлоком приказам. Он тоже должен подвести Сомерсета? Надо ли ему действовать, когда Уэнлок умывает руки?

'Оказалось слишком поздно, Ваше Высочество. Мы только обрекли бы на смерть собственных людей. Сомерсет сказал бы то же самое, он не пожелал бы, чтобы я положил их жизни на бессмысленный поступок, чтобы рисковал вашей безопасностью из-за уже разбитого подразделения'.

Кто-то пробормотал, достаточно громко для хорошей слышимости: 'Адским пламенем клянусь, не сказал бы!'

Уэнлок обвел собравшихся холодным взглядом, то ли не в силах, то ли не намереваясь отыскать преступника, он успокоил возмущение одной вспышкой зрачков и повернулся к Эдуарду.

'Мне пришлось вынести решение командира, Ваше Высочество. У меня нет ни единого колебания в его правильности. Мой господин Сомерсет не предполагал, что Йорк спрячет на том холме людей или что Глостер так мгновенно соберется ему на выручку. Мне выпало выбирать лучшее для моих солдат'.

Эдуард воззрился на него, на человека, сражавшегося за Ланкастеров при Сент-Олбансе и за Йорков при Таутоне. 'Но Сомерсет ждет от нас помощи', выдавил он почти неслышно.

'Надеюсь, вы согласны со мной, Ваша Милость'. Голос Уэнлока внезапно стал жестким. 'По крайней мере, вы не выразили вовремя должных возражений. Не так ли?'

Эдуард вспыхнул. Перед его глазами смазанно промелькнул ряд потрясенных, разъяренных и неуверенных лиц. Позабытый фрагмент знаний о проведении сражений всплыл на поверхность сознания, столкнувшись с опасностями засвидетельствования солдатами разногласий между боевыми командирами. Он открыл рот, совсем не будучи уверен, что же собирается сказать, но потом, как и все остальные, повернулся, устремив взгляд на всадника, поднимавшегося по склону холма к рядам ланкастерских полков. Неизвестный приближался в темпе опаснейшего галопа, позволявшего каждому в любую секунду предполагать падение животного и лицезрение слома его передних ног со звуком, похожим на разжигание сухого костра. Один раз конь споткнулся, но сразу же восстановил равновесие, продолжая путь. Эдуард с трудом сумел различить породу скакуна, ибо с морды его слетали пенные хлопья, глаза стекленели и закатывались от ужаса, корпус был иссечен полосами, откуда лилась кровь, препятствовавшая определению первоначального цвета - то ли белого, то ли серого. Принц с таким трепетом смотрел на коня, что минуло несколько секунд, прежде чем он обратил внимание на наездника и испытал потрясение, узнав герцога Сомерсета.

Сомерсет представлял собой такое же чудовищное зрелище, как и лошадь, на которой мчался, покрытый кровью йоркистов и бессвязно выкрикивающий, словно безумный, теряющиеся в окрестном гвалте фразы, доносящиеся исключительно на силе ярости, что никто из видящих его не наблюдал ни у одного здорового человека.

Эдуард замер в седле. Равно как и Уэнлок, кажущийся не способным совершить хотя бы одно движение и не отводящий взгляда от окровавленного бредового видения, будто сомневался в своем рассудке.

'Иуда! Вероломный сын йоркистской девки! Где ты находился, когда моих людей крошили?'

Уэнлок резко осознал грозящую ему опасность. Одна рука потянулась к мечу, он попытался заговорить. Но возможность не успела представиться. Сомерсет пришпорил обезумевшего коня по направлению к жертве, чей скакун пошатнулся под воздействием столкновения, рухнув на колени.

'Именем Господа, это станет последним разом, когда ты выполнял грязную йоркистскую работу!'

Одновременно с произнесением приговора боевой топор Сомерсета сверкнул и упал. Мощь удара разрезала шлем Уэнлока, словно он был листом пергамента, лезвие погрузилось в череп. Мозг, осколки кости и серо-белое вещество брызнули наружу, попав на стоявших поблизости солдат. Уэнлок не издал ни звука, он умер еще до того, как ударился о землю.

Сомерсет окинул тело взглядом. Постепенно частота его дыхания замедлялась, более не срываясь в судорожные глотки воздуха. Он поднял голову, посмотрел вокруг, и увиденное на лицах присутствующих отрезвило его. Все посчитали, - Бофор спятил, вывод читался в их безмолвном наблюдении, в полных ужаса глазах, от него отводящихся, во взглядах, направляющихся куда угодно, только не на его лицо.

Сомерсет впервые дал себе отчет в присутствии Эдуарда. Он повернул тяжело вздымающего бока коня к юноше.

'Ваше Высочество', - начал Бофор отрывистым голосом, словно пытающийся вновь заговорить после долгих лет вынужденного молчания. Лошадь Эдуарда шарахнулась от покрытого кровью чудовища, держащего Сомерсета. Казалось, принц также сейчас отпрянет назад.

'Уверяю вас, я не сошел с ума', - резко заверил его полководец, подавившись подозрительным смешком, говорящем о перенесенном потрясении и заставляющим даже Бофора сомневаться, насколько правдивы произносимые слова.

Ему никто не ответил. Эдуард казался не более других способным посмотреть Сомерсету в глаза. В течение промежутка времени, не имевшего для него значения и не поддающегося измерению в минутах, часах или в других общеизвестных единицах, Бофор неподвижно сидел, глядя на своего принца, глядя, но не замечая, в ушах звучало только одно, - собственное охрипшее тяжелое дыхание. Потом сразу произошло два события. Эдуард внезапно сказал: 'Сомерсет, я в этом не виноват! Скажи, что я не виноват!'

Тут же Бофор услышал, как кто-то выкрикивает его имя. По направлению к ним прокладывал себе путь, освобождаемый толпящимися солдатами, пропускающими его, всадник. Сомерсет обернулся в седле, узнав младшего брата Джона, причисленного к полку Девона.

'Вы тут все с ума посходили?' Джон, сильно изменившись в лице, обозрел происходящее.

'Иисусе! Думаю, да!' Он оторвал взгляд от трупа Уэнлока, снова переведя его на лицо Сомерсета.

'Эдмунд, приди в себя, ради милостивого Христа! Девон погиб, а Йорк сейчас поворачивает в нашу сторону центральный полк! Сжалься над нами, Пресвятая Дева Мария! Вы ослепли и онемели? Господи, люди, взгляните!' И он ожесточенно махнул рукой в направлении поля боя и приближающейся армии Йорка.

Сомерсет старался. Надрывал все силы почти до разрыва сердца. Кричал, пока не подвел голос. Наносил удары по бегущим вокруг солдатам тупой стороной меча. Гнал судорожно дышащего коня в направлении людей Йорка до момента, когда животное просто-напросто не исчерпало запасы своей выносливости и больше не реагировало на прикосновения серебряных шпор или же на вонзание узды в уголки окровавленного рта. Даже тогда он сопротивлялся. Презрев собственную безопасность, хватался за возможности, граничившие с безумием. Но дерзости уже не было достаточно, сейчас ее оказывалось мало.

Над полем развевалось Йоркистское Солнце, простиралось над всем под ним происходящим. Ланкастерскую армию покинуло мужество. Они видели резню, производимую над своим передовым полком, и командиров, нападающих друг на друга. Люди отбрасывали оружие, желая лишь спастись, и один только Сомерсет пытался сдерживать их под напором Йорка.

Девон был мертв. Как и брат Сомерсета, Джон Бофор. Принц Эдуард уже давно покинул поле, убежденный настояниями телохранителей, поклявшихся позаботиться о его неприкосновенности. Солдаты Сомерсета тонули, пытаясь пересечь Эйвон, надеясь добраться до безопасного убежища в стенах аббатства. Эдмунд Бофор, герцог Сомерсет обнаружил, что стоит на пространстве, покрытом его погибшими подчиненными и ликующими воинами, отмеченными Белой Розой. Когда он свирепствовал в их сердцевине, богохульствуя и рыдая, даже смерть, казалось, его сторонилась, пока, в конце концов, полководец не упал на колени, не в силах встать, поднять меч и глядя сквозь красноватую мутную дымку, знаменующую конец Ланкастерской династии.

Некоторое количество бежавших с поля битвы нашло пристанище в крыле аббатства Святой Марии. Скоро церковь наполнилась изнуренными и напуганными людьми, лежащими, истекая кровью, на узорчатой напольной плитке, устилавшей часовню Богородицы перед главным алтарем. Они окружали и купель, хранившую святую воду, прислушиваясь сквозь частое сердцебиение и прерывающееся дыхание, как священники пытались отказать во входе преследующим их йоркистам.

Большинство из ищущих убежище были пехотинцами, большинство, но не все. Среди них также встречались ланкастерские боевые командиры, выжившие в кровавой бане сражения, и страх этих людей достигал самой высокой степени, ибо они знали, на пощаду Йорка полагаться смешно. Двое из их числа, - сэр Джарвис Клифтон и сэр Томас Трешем, плотнее прислонились к северному портику лестничного пространства, на котором стояла облаченная в черное фигура аббата Стрейншема, закрывавшая свет и преграждающая дорогу.

Внешняя дверь оказалась взломана, но аббат встал перед внутренней, ведущей в неф, поднимая вверх гостию, и на миг, как бы то ни было, ему удалось приостановить мстительный прилив рвущихся внутрь, угрожающий утопить аббатство в крови. Под его протянутой рукой загнанные в ловушку увидели йоркистских солдат, вдавливающихся в проход еще ближе к ним, и услышали усиливающийся звук их голосов, говорящий о разгорающейся ярости. Тем не менее, новоприбывшие не думали хоть пальцем прикоснуться к священнику и на краткое время удовольствовались выкрикиванием проклятий. Клифтон и Трешем, однако, понимали, скованность захватчиков в любой момент может дать трещину, необходим лишь один человек, тот, кто захочет силой проложить себе путь в часовню.

'Вы не можете заходить в Дом Божий ради совершения убийства'. В голосе аббата звенело все могущество института Церкви. Он взирал на стоящих внизу с устрашающей уверенностью, с ледяным сознанием привыкшего к повиновению. 'Эти несчастные, прячущиеся за стенами, уповают на право убежища. Посмеете ли вы призвать на себя гнев Всемогущего Господа, нанося им вред? Рискнувшие осквернить Храм Царя Небесного, поступив так, навлекут опасность на свои бессмертные души, приняв груз вечного проклятия'.

Солдаты подвинулись, поддавшись впечатлению, даже помимо своей воли. Находившиеся в стенах аббатства ждали, едва дыша. 'Вы позабыли, господин аббат, что аббатство Святой Девы Марии не является церковью, обладающей правом давать убежище?' Клифтон и Трешем приникли к полу, пытаясь рассмотреть происходящее, не будучи замеченными. Казалось, люди очистили пространство у двери. Мельком получилось заметить метнувшийся серебристый хвост, увидеть копыта, высекающие из мраморной плитки искры и понять, что споривший со священником, въехал на своем коне в крытую галерею здания. Говоривший был настоящим рыцарем, это сразу становилось ясно, даже без лицезрения его скакуна, ибо голос неизвестного обладал безошибочной властностью, свойственной лишь облеченным соответствующим положением.

Аббат с презрением взирал на коня, вторгнувшегося на чужую землю, даже несмотря на близость в расстояние вытянутой руки между ним и холкой чалого.

'Право убежища признано Святой Церковью с момента, как Господь сказал Наместнику Христа: 'Ты - Петр, и на этом камне поставлю я свой Храм, над которым не возобладают и врата ада''.

'Да, право признано. Но не каждая церковь может предоставлять убежище. Ваше аббатство не обладает королевской хартией и не указывается как храм с возможностью пристанища папской буллой. Вам известны данные факты также хорошо, как и мне, аббат Джон'.

Аббат Стрейншем вспыхнул, а затем побледнел. В этом холодном насмешливом голосе ничего не было от благоговения перед священством, в нем звучала только надменность и изысканное знание законов канона, свойственное лишь избранным духовным лицам. Он впервые направил взгляд в наполовину затененное поднятым забралом лицо. Даже Клифтон и Трешем похолодели при возникшем подозрении, не смея его озвучить, они стали свидетелями, как аббат преклонил колени на пороге, произнося внезапно ставшим смиренным голосом: 'Прошу прошения у моего господина, но я сразу не узнал Вашу Милость' .

Эдвард равнодушно взглянул на аббата. Он услышал, как его имя разносится по храму, переходя с уст одного на уста другого с почти осязаемым страхом.

'Посторонитесь, Святой Отец', - приказал король, и йоркистские солдаты хлынули вперед, чтобы остановиться в нерешительности, ибо священник и шага не сделал из пространства дверного проема.

'Мой господин, вам не следует так поступать', - настойчиво повторил монах. 'Не оскверняйте вашей победы кровью, пролитой на земле Божьего храма. Разве не стоит вам сегодня чувствовать благодарность за оказанную милость? Вы отплатите Господу за его великодушие разбрызганной по его Дому кровью? Ради спасения вашей души, мой господин, подумайте!'

На долгий миг, пока укрывшиеся в аббатстве дрожали, а священник затаил дыхание, Эдвард, ничего не говоря, смотрел на него. Затем он нехотя кивнул.

'Вы спорите скорее как законник, нежели как духовное лицо'. Уголок королевского рта дернулся. 'Как бы то ни было, с ними такая же история. Замечательно. Жизни находящихся в часовне принадлежат вам. Отдаю их. Как военную добычу', - добавил насмешливо Эдвард и искусно повернул чалого от порога аббатства, тогда как ланкастерцы с радостью воспринимали отмену ожидаемой кары, а его солдаты с горьким изумлением ее переваривали. Внутри монастырских стен смеялись и обнимались, кто-то застыл в ошеломлении. Трешем и Клифтон не сводили друг с друга глаз, не в силах поверить в избавление, но потом и они, обнявшись, начали одновременно говорить с лихорадочным оживлением вновь вернувшихся к земному существованию.

Почти у их ног, прижавшись к одной из вздымающихся ввысь каменных колонн, сгорбившись, лежал человек. Он не двигался, не произносил ни слова, с полным равнодушием слушая, как аббат Стрешем старался повлиять на Эдварда Йорка. Сейчас он поднял взгляд, направив его на Трешема и Клифтона. Лицо неизвестного было покрыто запеченной кровью и грязью до такой степени, что его опознание стало бы серьезным испытанием даже для близких, любящих и любимых. Над глазом наливался желтизной синяк, сопровождаемый кровоподтеком. Более, чем кто-либо из присутствующих, он казался омытым в крови, - она засохла на спутанных каштановых волосах, застыла коркой на поверхности доспехов, мелкими брызгами испещрила брови. Невозможно представлялось точно определить, сколько ее принадлежало, если хоть немного принадлежало, этому воину. В глазах не обнаруживалось ни единой унции боли, зато плескалось море чувств. Когда мужчина заговорил, в голосе также ничего не звучало, хотя сами слова кололи жестокостью, голос отличался мягкостью, пусть и совершенно лишенной эмоций.

'Вы действительно верите, что Йорк оставит вам жизнь, как только выяснит имена собравшихся в этой церкви?'

Застигнутый врасплох Трешем огрызнулся: 'Почему бы нет? Он дал слово. Вы не слышали?'

'Да, слышал. Только скажите мне вот что, Трешем. Если бы аббатство было наполнено рыцарями Йорка, как долго вы позволили бы им коптить небо?'

Трешем вздрогнул, услышав свое имя. Он нагнулся и, всматриваясь в полумрак, выдохнул: 'Иисусе! Бофор! Я слышал, вы пали в бою!'

Сомерсет просто взглянул на него, и собеседник почувствовал, как его чувства оживают, опасно приближаясь к состоянию гнева. Бофору удалось разбить надежды, питаемые в связи с неосторожной снисходительностью Йорка. Также он, с точки зрения Трешема, привел их всех к разгрому, выдвинув новый тщеславный план сражения. Облегчение от устремления накопившейся боли на осязаемую цель оказалось невероятно сладостным.

'После совершенной вами сегодня работы, я бы скорее не стал ничего слушать от вас касательно того, что Йорк сделает и что не станет делать. Видит Бог, вам не посчастливилось прочесть его замыслы относительно поля боя! Как и не следует мне вам напоминать, даже если вы окажетесь правы, и наши жизни пойдут в уплату, вы, мой господин Сомерсет, первым положите голову на плаху!'

Клифтон быстро встал между ними, ибо смертоносный нрав Бофоров был притчей во языцех. Но Сомерсет не двигался, просто глядя на Трешема.

'Ради Христа распятого, человече', - медленно произнес он, 'вы, правда, думаете, я об этом забочусь?'

Позади них произошло какое-то движение. Сэр Хамфри Одли, еще один из имеющих мало причин ожидать от Йорка милосердие, пробивал локтями дорогу к ним.

'Эдмунд, слава Господу!'

Сомерсет ничего не ответил, казалось, не узнав его, хотя Одли был ему лучшим другом, как в юности, так и потом, в зрелости.

'По поводу твоего брата, Эдмунд...', - начал Одли, но затем понял нелепость соболезнований в личной беде, когда понятный им мир превратился в пепел.

Клифтон спросил, явно терзаясь сомнениями: 'Вам не известно, принца Эдуарда схватили?'

Все разговоры вокруг мгновенно стихли. Из группы людей, скучившихся у купели один поднялся на колени, повернув к спрашивающему опаленное лицо. Одли узнал Джона Гауэра, оруженосца их принца, и ощутил лизнувшую сердце слабую волну страха. Тем не менее, слова Гауэра неожиданно смогли внушить надежду.

'Меня с юным господином разбили, когда моя лошадь получила стрелу в глотку. Но при последней встрече он крепко сидел в седле и направлялся к деревушке, не увлекая за собой и намека на погоню. Сопровождавшие его люди не позволят нанести принцу вред, насколько хорошо я их знаю. Думаю, вероятнее всего, ему удалось скрыться'.

Клифтон выдохнул торопливую благодарственную молитву. Одли последовал его примеру. Но тут же из тьмы позади раздался голос, незнакомец резко объявил: 'Нет... не удалось'.

Все обернулись к крохотной часовне Святого Дитя, к тяжело дышащему неизвестному, лежавшему напротив алтаря. На его одежде был прикреплен знак убитого графа Девона, а лицо посерело от изнуренности, не предполагавшей других чувств, кроме как безразличия. Он продолжал терять огромное количество крови, по-видимости, также не тревожась об этом, как равнодушен казался описываемый человек к враждебным взглядам, что притянул к себе своей новостью.

Одли первым подал голос. 'Что вам известно о принце? Скажите нам, Бог помилует вас, если вы солгали!'

Мальчишка, ибо сейчас спасшиеся заметили, что он едва вышел из подросткового возраста, принял угрозу с беззаботным равнодушием. Взирая на Одли глазами, потерявшими все признаки возраста, юнец коротко произнес: 'Он мертв'.

Слова не раньше огласили здание, чем Гауэр бросился вперед с возгласом, одновременно вмещающим и вопль, и проклятие.

'Ты лжешь! Сгнои Господь твою душонку, ты лжешь!'

Несколько человек схватило его, прежде чем Гауэр смог добраться до подростка, который, тем не менее, чуть шевельнулся, безразлично взирая на сопротивляющегося меченосца принца, поваленного на замощенный плиткой пол, где внезапно обмяк, начав испускать сотрясающие его бесслезные рыдания.

Встав на колени рядом с Сомерсетом, Одли заметил бьющую того дрожь и настойчиво переспросил: 'Молодой человек, вы уверены? Ради Христа, подумайте, прежде чем ответить!'

'Я лично видел, как это произошло', сухо ответил парень без какого-либо проявления интереса. 'Мертвы и принц, и его охрана. Убийство совершили люди герцога Кларенса, загнав своих жертв к вон той монастырской мельнице'.

Он начал немного волноваться, казалось, впервые почувствовав причиненное им горе. Глаза устало скользнули по Одли, остановившись на превосходящем по возрасту человеке с непонимающим сочувствием из-за того, что молодой человек не в силах был разделить. Он кашлянул, с усилием добавив: 'Смерть наступила быстро... Какие-то минуты...' Повторный кашель паренька на этот раз оказался кровавым.

Спустя какое-то время беглецы снова стали переговариваться, голосами, успокоенными, ибо так требовала вся окружающая обстановка. Одли устроился на полу, на какой-то момент устремив взгляд в пространство, не направляя его куда-либо конкретно, как и свои мысли. Посмотрев, в конце концов, на Сомерсета, он увидел, что тот сгорбился, наклонясь вперед и спрятав лицо в ладонях. Бофор не издал ни звука, но Одли нагнулся и с неожиданной мягкостью погладил его согбенную голову, не отнимая руки, когда Сомерсет вдруг разрыдался.

Сняв шлем, Эдвард опустился на колени у ручья, носящего имя Свилгейт (Омывающие ворота - Е. Г.), в действительности, гасящего всякое желание испить из его глубин. Вместо этого он предался роскоши плеснуть водой себе в лицо и на голову. Невозможно было вспомнить случая изнуренности, сравнимой с испытываемой сейчас. Никогда тело так не противилось силе воли, - боль скрутила спазмами бедра, впиваясь в основание позвоночника. Дыхание перестало являться обязанностью организма, не нуждающейся в обдумывании, оно давалось значительным трудом, так как ребрам пришлось испытывать беспощадные удары, и даже легкое давление воздуха, попадающего в легкие, было достаточным для возникновения в них пульсирующей боли. Губы обнесло белым налетом, глаза покраснели, воспалившись от пота и грязной пыли. Загрубел голос, словно укутавшись в усталость. Но и счастья, равного чувствующемуся сейчас, Эдвард раньше не знал, - чистого и совершенного, неповторимо единственного от укрепившегося смысла обновленной радости жизни, солнечного света, прохлады стекающей по раздраженной коже воды, струящейся с волос на шею.

Как только Эдвард успокоился, позаботившись о своем искалеченном белом коне, он решил остаться здесь, на берегу ручья, в ожидании новостей о раненых и мертвых, о руководителях ланкастерцев. Монахи неслышно сновали позади, перешептываясь о нежелании короля обязать солдат к дружелюбным переговорам или поддразнить некоторых, особо дерзких. Им в голову не приходило, что Его Величество может оказаться столь доступен в общении, как этот человек, что стоял перед ними, кормя яблоком серебристо-серого скакуна и передавая монастырскую флягу с дорогим вином юноше, вышедшему вперед затем, чтобы заговорить. Смельчак начал робко, ибо он покинул родной Уилтшир лишь две недели назад, пешком добираясь на север, в страхе опоздать внести свой вклад, сразившись на стороне Йорка. Окинув себя беглым взглядом, - покрытого засыхающей густой кровью, кажущейся отсветом странной ржавчины лат, испорченных зазубренными царапинами, следами нанесенных ударов, Эдвард кивнул и важно произнес: 'О, вижу, ты не хотел этого пропустить, парень!' Затем его разобрал смех, продолжавшийся до тех пор, пока ноющие ребра не стали угрожать вонзиться в сердцевину разрывающихся легких.

Этим утром Эдвард получил больше, чем ценное вино. После боя он посвятил в рыцари большое количество людей, и думал, как оказать им почести выше, попав под впечатление зрелища умирающих за него при Тьюксбери смельчаков. Благодаря этой только что одержанной, славнейшей в его жизни победе, король мог позволить себе великодушие, намереваясь щедро вознаградить свою армию. Джон Говард устроился на земле, у его ног, лишившись всякого упивания молодостью. Говард дышал, подобно голодающему, для которого воздух являлся желанной пищей. Эдвард посмотрел на него. Чего бы он не сотворил сейчас ради таких, как Джек, кто последовал бы за ним даже в ад при малейшей на то необходимости. Или ради таких, как Уилл. Помимо прочего, ради Дикона, кто снова оказался там, где в нем отчаянно нуждались.

Задолго до полудня Эдварду предоставили отчет о драматических последствиях размеров его победы. Сейчас потери могли быть только приблизительно подсчитаны, но казалось очень похоже, что число погибших со стороны йоркистов составляло, в худшем случае, около четырехсот человек, тогда как смертность с ланкастерской достигла высоты около двух тысяч человек. Результат чрезвычайно порадовал Эдварда, пусть и совсем его не поразил, король успел близко познакомиться со страшнейшей из ироний, встречающихся в бою, - разбитые и отступающие люди максимально уязвимы и максимально близки к свиданию с насильственной гибелью, которую стремились избежать. Это был счастливый для Йорка день, он не потерял никого из своих друзей, ни одного из капитанов, хотя у Ланкастера в погибших числились граф Девон, Джон Бофор и Джон Уэнлок. У Эдварда до сих пор не было известий о судьбе, постигшей Сомерсета. Но Уилл Гастингс сообщил ему об уходе в мир иной сына Маргариты.

Король не сделал даже усилия, дабы скрыть радость от получения подобных новостей. Также ему пришлось по душе, что благодаря Джорджу удалось освободиться от довольно неприятного труда самому казнить Ланкастера. Эдвард намеревался предъявить права на жизнь принца, что освобождало тропу к золотому королевскому венцу и завершало круг, начавшийся с замка Сандл. Но ему не доставило бы особого удовольствия совершение убийства Эдуарда, и даже мысли не возникало о желании присутствовать в момент его исполнения. Наоборот, Эдвард считал эту идею вопиющей, так как ощущал брезгливость от причинения вреда ланкастерскому принцу при обстоятельствах, в мельчайших подробностях напоминающих гибель его брата.

Справедливость вынуждала короля признать горькую истину, вонзить меч в безоружного семнадцатилетнего мальчишку, значило совершить убийство, будь на месте жертвы Эдмунд, граф Рутланд, или Эдуард, принц Ланкастер. И хотя он отверг все успокаивающие соображения о природе этого шага, Эдвард собирался его сделать и надеялся, что смерть парня станет для Маргариты Анжуйской кинжалом, воткнувшимся в сердце, который каждый день ее последующей жизни будет поворачиваться во время всякого вздоха, который нанесет рану, что не оставит несчастную до схода в могилу, дабы наименование Тьюксбери оказалось для нее тем же, что упоминание о замке Сандл для него и его матери.

Сейчас, когда Эдвард услышал от Уилла рассказ о поражении, нанесенном Эдуарду Ланкастеру людьми Джорджа, он впервые за многие годы ощутил в себе искреннюю теплоту к брату, ловко разрешившему проблему, стоящую в лице принца противоборствующей династии. Благодаря Джорджу, Эдвард освободился от соперника, предъявлявшего права на английскую корону, от угрозы мирному восшествию на престол наследующему ему маленькому сыну, от обязанности обагрить руки кровью почти ребенка. Чем больше король размышлял об этом, тем довольнее становился. Он был сильно обязан брату, и данный долг следовало оплатить.

Эдвард вдруг улыбнулся. 'Любопытно, что сподвигло Джорджа? Он хотел оказать мне услугу? Или надеялся отнять месть, которую я так давно себе предназначил?'

Уилл решил, что действия герцога Кларенса имели целью заслужить королевскую милость, но он подпал под влияние предположения Эдварда и с усмешкой произнес: 'Вы задали интересную загадку. Ее ответ зависит, думаю, от того, каким человеком считает вас брат. Свет полон людей, получающих удовольствие от вида клинка, взрезающего человеческую плоть. Сейчас я уверен, вы ищите наслаждений в других областях! Только знает ли также сей нюанс ваш брат Кларенс?'

'Не знаю', - ответил Эдвард. 'Мне кажется, должен, ведь никто не имеет сомнений, куда мне предпочтительнее вонзать мой меч! Господу видно, у моего исповедника такие колебания отсутствуют! Хотя, думаю, вынужденное воздержание этой последней недели сказалось на нем также тяжело, как и на мне. Я вам рассказывал, что когда в прошлый раз он даровал мне отпущение грехов, то заметил с еле видной тоской, это были поистине удивительные дни в сравнении с теми, в которые мне приходилось каяться в совершении смертного греха!'

'Пусть мужается, уверен, ты совсем скоро это исправишь', - сухо произнес Уилл.

'Прежде чем закатится солнце, даже если мои нужды станут преобладать над желаниями! Ибо, говорю тебе, Уилл, были мгновения утром, внушавшие опасения, - никто из нас не увидит своей старости!'

'Все мы их чувствовали! Нед, почему тебе пришло в голову, что Уэнлок удержит центральный полк? Святая Мария, какая удача!'

Однако, Эдвард больше не слушал. Он смотрел на всадников, скачущих со стороны поля боя, наблюдая за ними с улыбкой, различив, даже на таком расстоянии, реющий над ними штандарт брата. Наездники приближались в непривычно быстром темпе, и король удивился, что служило причиной, ведь необходимости в такой скорости больше не было. Эдвард также хранил святую уверенность, тело Ричарда лишь немного меньше пульсирует от боли, чем его собственное. Король ухмыльнулся, любуясь гибкостью самого юного, решив затем, что в их стремительном приближении кроется нечто большее.

Он узнал Френсиса Ловелла, а также другого паренька, часто встречаемого в обществе младшего, чье имя ускользнуло из памяти. Группа находилась уже довольно близко, чтобы различить взволнованность на лицах ее участников. Ричард, странно вспыхнув, выскользнул из седла почти перед тем, как его конь полностью остановился.

'Мой сеньор', - произнес он с должной, но немного запыхавшейся официальностью. Но летел Глостер не к королю, а к брату, поэтому не сумел выдержать паузы, взрываясь имеющимися у него новостями.

'Нед, ты не поверишь, что мы слышали! От человека, видевшего это и чуть ли не на евангелии клянущегося в истинности своих слов. Когда Уэнлок не пришел на помощь Сомерсету, тот решил, что соратник продал душу Йорку. Бофору удалось отступить к рядам Уэнлока, при приближении он подъехал прямо к предателю и выпустил ему мозги боевым топором!'

'Христос всемилостивый!'

Такая новость была последней, из числа тех, что Эдвард ожидал узнать от Ричарда. После минутного обдумывания, тем не менее, он хмуро улыбнулся

'Если так, сегодня первый день честной работы, за какую Сомерсет когда-либо брался!'

Ричард кивнул. 'И работы для Йорков удачной!'

Эдвард согласно ухмыльнулся, а потом потянулся, чтобы прижать к себе брата.

'За сделанное сегодня можешь просить у меня все, что захочешь', тихо и серьезно произнес он. 'Тебе надо только назвать это'.

Ричард ощутил, как лицо охватывает жар, он оказался лишен равновесия больше из-за неожиданной серьезности в голосе Эдварда, чем от важности предлагаемого. Глостер вдруг разволновался, словно не видел брата многие годы, потом только осознав, в чем дело. Впервые в его жизни Эдвард разговаривал с младшим не как властитель или старший брат, с разницей в могуществе и десятилетнем разрыве между ними. Предлагался обмен равных. Он ясно дал это понять.

'Я вознагражден', - просто ответил Ричард, вместо того, чтобы дать приличествующий ответ, отступив на знакомые позиции подтрунивания, указывая, - его личная корысть была довольно значительно удовлетворена.

'Еще нет', - аккуратно возразил Эдвард, дожидаясь, пока Ричард обменяется запоздалыми приветствиями и поздравлениями с Уиллом, затем снова оттягивая молодого человека в сторону.

'У меня также есть для тебя новости, Дикон, которые, думаю, ты сочтешь достойными пристального внимания'. По губам короля проскользнула слабая улыбка. 'Ланкастер - мертв'.

Ричард не отреагировал сразу. Его лицо оставалось спокойным и внимательным. Вскоре темные глаза озарились внезапным светом.

'Ты не мог поделиться со мной более долгожданными известиями, Нед', - сказал он, наконец, с пугающим удовлетворением, вызвавшим у Роба взгляд умеренного удивления, направленного на друга, а у Френсиса мысль: 'Значит, в этих краях до сих пор гуляет ветер!'

В ту же минуту Джон Говард, сильно занятый беседой с несколькими йоркистскими солдатами, стоящими на некотором расстоянии от них, настойчиво позвал Эдварда, спровоцировав общий поворот голов в их сторону.

'Мой господин, в числе людей, нашедших приют в стенах аббатства, обнаружен герцог Сомерсет', - мрачно объявил он.

Эдвард обернулся, всматриваясь в очертания монастыря.

'Он самый?' - очень тихо переспросил король. Перемена в выражении его лица изумляла, внезапно взгляд стал померкшим и жестким, как осколок агата.

'Меня считают полным дураком?' - поинтересовался монарх. Поворачиваясь, с лежащим на губах приказом, Эдвард увидел, - Ричард, все уже поняв, его опередил и поднял руку в жесте, резко поднявшем отдыхающих йоркистских солдат на ноги и бегом приблизившим их к кружку брата.

'Окружить аббатство охраной', - огрызнулся Эдвард. 'Проследить, пусть не одна живая душа не выйдет из храма. Если аббат начнет возмущаться и препятствовать, отправить святого отца ко мне или к Глостеру. Вперед! Проморгаете кого, да смилуется над вами Христос'.

В понедельник, 6 мая, несмотря на резчайшие протесты аббата, йоркистские солдаты вошли в монастырь с обнаженными мечами. Эдвард сдержал данное ранее обещание пощады и простил всех, укрывшихся внутри... всех, кроме Эдмунда Бофора, герцога Сомерсета, и тринадцати ланкастерских капитанов, с чьей верностью прежнему суверену король не мог смириться.

Обреченных арестовали, применяя в случае необходимости силу, вывели из аббатства и под конвоем отвели в приемный покой лорда Тьюксбери, дабы подвергнуть суду за измену перед герцогом Норфолком, английским графом-маршалом, и герцогом Глостером, английским лордом Верховным констеблем.

Сомерсет осмотрел зал, торопливо превращенный в судебную палату. Его успели заполнить публикой, - его схваченными товарищами, вооруженными охранниками, йоркистскими лордами, любопытными и пылающими жаждой мести. Бофор разглядывал их с интересом, не большим, чем тот, что он испытывал к судилищу.

Рядом Сомерсет мог слышать проклятия Трешема. С первой же минуты переоборудования монастырского убежища йоркистскими солдатами в узилище он беспрестанно извергал хулу на Эдварда Йорка. Даже сейчас Трешем продолжал выражать злобную ненависть. С чувством жалостливого пренебрежения Бофор прикрыл глаза. Ему тяжело было понять, неужели соратник ожидал чего-то другого? Единственное, что удивляло, почему Йорк побеспокоился об устройстве судебного механизма? Но удивление длилось совсем недолго, когда солдаты окончательно пришли за подсудимыми, Сомерсет предполагал, они вытащат жертв за пределы аббатства и сразу казнят.

Внезапное озарение охватило Бофора, заледенив воздух в его легких. Подвергнутый судебному разбирательству и признанный виновным в государственной измене осуждался на процедуру потрошения, предшествующую казни. Обреченного подвешивали, но потом веревку обрубали, не позволяя несчастному скончаться, оскопляли, вырывали внутренности из живота и сжигали у него на глазах, замедляя наступление смерти, пока тело больше не сможет выносить продолжающуюся агонию. Думал ли обо всем этом Йорк, ссылаясь на причины, вынуждающие проводить суд? Холодный пот заструился по ребрам Сомерсета. Он не боялся конца, в нынешнем причиняющем боль состоянии ума и души герцог даже думал, что с радостью бы ее встретил. Но умереть так! Бофор не нашел сил сдержать дрожь, тая надежду на ее незаметность постороннему взгляду.

Его внимание привлек вновь прибывший, только входивший в зал, поразительно молодой, со светлым солнечным ореолом над красивыми волосами, одетый в камзол цвета дубленой кожи с обрезанными рукавами, подвернутыми наружу подкладкой из изумрудного атласа, гордо носящий на обтянутой шелком ноге драгоценное доказательство принадлежности к самой привилегированной части общества, к рыцарству Подвязки. Когда он поворачивался, отвечая на остроумные реплики собеседника, на руках вспыхивали искры от колец, юноша смеялся, демонстрируя белизну зубов, прекрасно сознавая впечатление, производимое собственным совершенным внешним видом, и бурную реакцию, вызываемую им в зале. Сомерсет вдруг понял, перед ним герцог Кларенс, и с губ слетело шипение. Бофор устремил на него взгляд, зная, ненависть, подобную испытываемой сейчас, он чувствовал ранее лишь раз в жизни, два дня назад, обнаружив себя загнанным между войсками Глостера и Йорка, наблюдая гибель солдат, за которых нес ответственность, из-за предательства Уэнлока.

'Трусливый гулящий ублюдок!' - выплюнул Одли. 'Думает, ему сделает честь убийство мальчишки?'

Сомерсет медленно покачал головой. Первая волна ненависти оставила его, снова наступило благословенное оцепенение, чье воздействие на чувства могло подарить безразличие в восприятии эшафота, презрение при встрече со смертью, даже такой, которую, как Бофор опасался, Йорк им приготовил.

'Хамфри, вы надеетесь, Кларенс знает что-то о чести?' - утомленно спросил Сомерсет. 'Для него ничто не имеет значения, кроме собственной персоны и обстоятельств, целиком от меня ускользающих, он поднимается на взаимодействии с двумя лагерями'.

Вдруг Бофор одеревенел. Ему в какой-то миг послышался в зале женский голос, гортанно произносящий английские фразы. 'Кларенс - глупец, но исключительно удачливый'. Как она была права, его госпожа. Сомерсет сглотнул и быстро сморгнул. 'Все в ваших руках', - сказала она. Доверилась ему. Она - доверилась, а он - ее подвел. У него никогда не найдется храбрости взглянуть Маргарите в глаза, ни в этой, ни в следующей жизни, и объявить своей королеве, что вверенный ему принц мертв.

Произошло неясное движение, Сомерсет услышал имя Глостера и обернулся на звук с первым бледным проблеском интереса. Иисусе, он же совсем зеленый! Такой оказалась начальная мысль, ибо все эти часы, протекшие с известия о гибели его принца, Бофор пытался понять, в конце концов, что Маргарита хотела сказать, упоминая, насколько семнадцать лет - мало.

Сейчас Сомерсет видел Глостера, юношу, по возрасту почти равного его убитому принцу, обязанного вынести ему смертный приговор. Темноволосый, напряженный, хрупкого телосложения, он мало походил на светловолосого приветливого великана, каким Бофор помнил Эдварда Йорка. Эдвард служил мечом Йорков, Солнцем в зените, даже Сомерсет вынужден был признать, Эдвард совершал на поле боя подвиги, в которые он не поверил бы, если не видел собственными глазами. И Кларенс...Кларенс был отщепенцем, пошедшим на предательство уже более двух раз, человеком, как сказал Одли, спровадившим на тот свет мальчишку. А вот Глостер являлся составляющей неизвестной. Все, что Бофор о нем знал, говорило в пользу парня. Он прославился ожесточенной преданностью брату и неоспоримой смелостью. Сомерсет неосознанно сделал шаг вперед.

Вооруженные люди сразу же преградили Бофору дорогу. Не слишком любезно отпихнули назад, чувствительно вывернув за спину руку. Ричард заметил замешательство и поднял ладонь. Стражники Сомерсета неохотно отступили, оставив его в одиночестве. Минуту они смотрели друг на друга, после чего Бофор преодолел разделявшее их расстояние в несколько шагов.

'Ваша Милость может уделить мне минуту?'

Ричард замешкался, но потом кивнул. В его глазах читались отсутствие приязни и заметная настороженность, но ни толики откровенной враждебности. Он ждал, не выказывая поощрения, чтобы Сомерсет заговорил.

'У вас есть новости о Ее Королевской Милости?'

'Ее Королевская Милость находится в Вестминстере'.

Сомерсет разозлился на себя за глупость, ответ мог быть только такой. Он начал разворачиваться на каблуках. Но Ричард показался себе мелочным без особой на то нужды, ибо произнес: 'Предполагаю, вы имеете в виду Маргариту Анжуйскую? Нет, о ней еще нет известий'.

До сих пор ощущая смущение от первоначальной отповеди, Сомерсет хотел отступить. Только необходимость в информации оказалась сильнее.

'Когда ее обнаружат, что с ней станет?'

Бофор увидел, как напряглись губы Ричарда. 'Йорки с женщинами не воюют', - холодно ответил он. 'Ее возьмут под стражу, но никак не оскорбят. Если вы этого опасались, можете успокоиться'.

Сомерсет хотел ему поверить. Но сейчас вера уже не появлялась так просто. 'Вы можете поручиться, мой господин?'

Он заметил, как сужаются зрачки юноши. 'Понимаю, вы считаете слово Йорка ничего не стоящим', - ответил Ричард со злобной ноткой.

Сомерсет почти готов был улыбнуться. 'Мне достаточно слова Глостера', - спокойно произнес он, улыбнувшись затем с выражением, прежде считавшимся признаком веселья, так как мысленное противостояние молодого человека ясно проступило на его лице, - усилие быть справедливым сражалось с естественными неприязнью и недоверием.

'У вас оно есть', - в конце концов сказал Ричард, словно процеживая каждый звук.

'Благодарю вас, мой господин Глостер'. Наступившее облегчение изумило Сомерсета. Он, в самом деле, не считал, что Эдвард Йорк станет мстить Маргарите. Утверждение Ричарда было справедливо, также, как и его задетая гордость. Бофор не относил Йорка к числу людей, способных пролить женскую кровь. Но тем не менее... тем не менее он знал о ненависти, питаемой Йорком к Маргарите, и добился подтверждения в недовольном обязательстве, взятом на себя любимым братом Эдварда.

Ричард, наверное, решил, что разговор окончен. Он уже отворачивался, когда Сомерсет затронул другой вопрос, сознавая, какой риск на себя берет, но совершенно не заботясь, нанесет ли оскорбление. Бофор подумал с мрачной иронией, что существует дарующая свободу приятная сторона у положения, в котором терять уже нечего.

'Что сделали с моим принцем?'

Сомерсет сразу понял, что задел за живое.

'Его Милость Король отдал распоряжения, дабы ему устроили христианское погребение в аббатстве Святой Девы Марии'. Глаза Ричарда посерели еще больше, абсолютно лишившись теплоты. 'Йорки не бесчестят мертвых', - добавил он, глядя на Бофора с горьким вызовом.

Сомерсет считал, что все чувства в нем оцепенели, но сейчас нашел, оказывается, его еще можно смутить. 'Меня не было в замке Сандл, мой господин'. Обязанность оправдываться вызвала злость на себя. Но, положа руку на сердце, Бофор не оправдывал совершенного с телами йоркистских мертвых, глумливых оскорблений, нанесенных их трупам, обезглавливания честно погибших в битве мужчин. Всегда думал, - эта грязь лишняя, чертова часть дела, вполне способная дорого обойтись Ланкастерам. Какие-то из мыслей оставили свой след, так как Ричард не стал озвучивать очевидного отрицания, напоминая, что даже если не был он, там присутствовал его брат Гарри.

Они смотрели друг на друга.

Сомерсет покраснел, призвав на помощь отзвуки выступающей из глубин памяти вежливости: 'Благодарю, что уделили мне это время, Ваша Милость'.

'Не за что', - тихо ответил Ричард, и, если и угадывалась ирония в его голосе, в нем также появилось нечто, в начале беседы отсутствующее.

Ричард уже удалялся. Именно тогда Сомерсет вспомнил.

'Подождите, мой господин... Есть еще кое-что. Я бы попросил вашего снисхождения'.

'Ничего не могу вам пообещать, мой господин Сомерсет', - сразу отреагировал Ричард вмиг заледеневшим голосом.

Сомерсет покачал головой. 'Вы неправильно меня поняли, мой господин', - ответил он одновременно насмешливо, гордо и очень, очень устало. 'Я прошу не для себя'.

Неясное подозрение затуманило взгляд Ричарда, только и всего. 'Еще ничего не могу вам пообещать', - сказал юноша, но продолжил слушать.

'Вы утверждаете, Йорки не обижают женщин. Допустим, существует девушка, которая абсолютно достойна вашего доброго отношения...младшая дочь Уорвика, вышедшая замуж за моего принца. Она никоим образом не замешана в хитросплетениях, авторства своего отца, и я хотел бы надеяться, что ваш брат Йорк найдет в сердце долю милосердия для нее'.

Сомерсет сначала решил, его слова пропали втуне, ничем не поддержав Анну Невилл. Ричард оказался поражен, ошибки быть не могло, но на краткий миг, когда оборона молодого человека дала брешь, Бофор заметил нечто новое в лице юноши, - не поддающееся описанию чувство удивительной по силе глубины. В голове пронеслось, не лучше было бы не упоминать о девушке, не просить за нее, ибо такой реакции он не предусматривал. Какими бы не являлись чувства Глостера к дочери Уорвика, равнодушия в них точно не встречалось.

'Я думал вы с ней были товарищами в детских играх. Конечно, мне не следовало просить за нее перед вами!' - с вызовом произнес Сомерсет. Но еще не закончив фразы, он вспомнил внезапное напряжение в голосе Анны Невилл, когда она искала подтверждения, что Ричард не сильно пострадал при Барнете. Подозрение, поразившее его, обладало такой силой, которая полностью заставила позабыть доводы, выстраиваемые в ее пользу, вынудив Бофора просто пристально смотреть на Ричарда. Юноша вернул себе самообладание, осторожно отвечая: 'Нет, вам не стоит просить за нее передо мной, мой господин'.

Этим все закончилось, но оказалось достаточно. Сомерсет увидел, - его необычайное предположение обернулось правдой. 'Будь я проклят', - тихо выругался герцог, совершенно не понимая, как относится к сделанному открытию.

Ричард внимательно на него смотрел. 'Его Милость Король Эдвард не желает наносить храбрецам бесчестья', - медленно объявил молодой человек, взвешивая слова с тщательностью выстраивающего условный мост, такой хрупкий, что необдуманное расположение даже слова могло разрушить всю конструкцию. 'Он не ищет мести'.

Сомерсет облегченно выдохнул, звучно отпустив тяготившее его напряжение. Он понял. Ричард дал знать, что Бофор с товарищами не столкнутся с ужасами смерти, грозящей предателям. Было ясно, что испытанное успокоение заметно отразилось на лице, но в тот момент Сомерсет отнесся к этому с безразличием.

'Тогда все хорошо', - ответил он голосом, которому придал ту ровность, какую только был способен, продолжив с выражением, которое надеялся выдать за ироничную отчужденность: 'мы можем продолжать суд?' Губы застыли в твердой безрадостной улыбке, когда Бофор прибавил: "Fiat justitia, ruat caelum" (позвольте справедливости свершиться, пусть даже небеса обрушатся на землю).

Сомерсет заметил, как что-то блеснуло в глазах Ричарда. Сложно поддающееся определению, оно испарилось столь быстро, что Бофор не утвердился в уверенности, было ли там оно вообще.

Он почувствовал неестественное молчание, воцарившееся в зале, сконцентрированность глаз всех присутствующих на нем и его собеседнике. Зрители жадно искали нить происходящего между Сомерсетом и Ричардом, могущественнейшим ланкастерским лордом и юношей, обязанным свершить над ним суд. Внезапно Бофор обрадовался тихому голосу Глостера, инстинктивно приблизив тональность собственного к громкости молодого человека, обрадовался любопытству, что не получало удовлетворения. Сомерсет окинул зал тяжелыми надменными глазами, сравнивая наблюдателей с воронами, привлеченными запахом падали. Взгляд остановился на облитой солнцем голове Джорджа, и герцог произнес серьезным тоном, разнесшимся по простору зала: 'Благодарю от всего сердца, что приговор мне доверено выносить Глостеру, а не Кларенсу'.

Любопытство отдавало горелым смоляным духом, но лишь Джордж и Уилл Гастингс осмелились приблизиться к Ричарду и спросить его о встрече, что в ближайшие дни породит множество предположений.

'Какого черта он хотел?' - начал Кларенс. Его нежная кожа все еще пестрела пятнами крови, от негодования на презрение Сомерсета бросившейся ему в лицо. 'Просил пощадить его жизнь?'

'Разумеется, нет', - раздраженно ответил Ричард. 'Ты не можешь отрицать его отваги, Джордж, что бы ты не думал о его воинской чести. Все, на что надеется Бофор, - достойно умереть. И у меня нет ни малейшего сомнения, - это ему удастся'.

'О, да, достойная кончина прежде всего! Ты кажешься точным отзвуком нашего кузена Джонни, так яростно искавшего подобной чести при Барнете! Если говорить о бесчестье и равных ему бедах, как отреагировал Сомерсет при твоем сообщении о его ошибке в отношении Уэнлока?'

Ричард нахмурился: 'Что ты имеешь в виду?'

'Ты чертовски хорошо знаешь, что я имею в виду. Последняя возможность ланкастерцев одержать победу приказала долго жить вместе с Уэнлоком, когда солдаты стали свидетелями схватки своих командиров друг с другом, а не с Йорком. Конечно, ты разубедил Сомерсета, что Уэнлок не получал от нас субсидий. Нет... По глазам вижу, даже не заикнулся'. Джордж покачал головой, насмешливо говоря: 'Очень великодушно с твоей стороны, Младший братик. Надеюсь, ты также удостоверился, дабы Бофор выслушал похвалы за проявленную в сражении доблесть!'

Ричард пристально смотрел на Кларенса, одаривая того выражением лица, говорящем о не очень сердечном отношении к брату в данный момент. И действительно, в этот миг теплоты к Джорджу он не чувствовал. Уилл заметил состояние молодого человека и ненавязчиво вмешался: 'В самом деле, чего он хотел, Дикон?'

Ричард оторвал глаза от Джорджа, переведя на Уилла смущенный взгляд, сопровождаемый кривой полуулыбкой.

'Как бы странно ни звучало, Уилл, Бофор хотел попросить у меня проявить милосердие к Анне Невилл'.

В это время в зал входил герцог Норфолк, он должен был председательствовать с Ричардом на процессе, посвященном ланкастерцам. Юноша обернулся, двинувшись его поприветствовать. Он снова не заметил воздействия имени Анны Невилл на своего брата.

Но Уилл все видел. Он, правда, с начала не понимал корней проблем, появляющихся в Виндзоре, но с тех пор его собственная проницательность и несколько осторожных вопросов Эдварду далеко провели владельца по пути к разгадке для него тайны. Хастингс улыбнулся Джорджу и любезно предложил: 'Не хотите ли участвовать в пари, мой господин?'

Джордж, довольно хорошо знавший Гастингса, вмиг стал подозрительным: 'В каком пари?'

'Я держу пари, что дочь Уорвика до настоящего времени все еще пленена вашим братом Глостером, как была два года тому назад. Что скажете? Назначим ставки?'

Джордж закусил губу, не позволив прорваться гневному ругательству, и прожег Уилла взглядом, обещающим не менее, чем развязывание войны без предупреждения.

'Осторожнее, мой господин Гастингс. Говорить не думая, - привычка крайне опасная, а мне мнится вы попали в ее рабство. Существует несколько более надежных способов приобрести себе недругов, которых вы не стали бы заводить... Уверенно могу вас заверить'.

Уилл лучился весельем, в его глазах заискрились золотистые блики. 'Да, но что может еще один недруг значить для вас, мой господин?' - промурлыкал он, - 'когда вы и так обладаете целым войском врагов'.

Джордж был задет сверх возможной для него меры, он даже позабыл на время о присутствии в момент разговора ревностно внимательной публики. Но эти зрители, возлагавшие ожидания на возбуждение противоборства, остались разочарованы, ибо в этот миг в зал вошел король, и, как всем было известно, даже Джордж Кларенс не отличался такой безрассудностью, чтобы устраивать сцену сейчас, когда суд даже не открылся.

Ланкастерцев признали виновными в измене, решение, озвученное бесстрастным голосом Ричарда, герцога Глостера, требовало смертной казни. Вечером на рыночной площади, где сходились Церковная и Высокая улицы, установили помост. На следующее утро, в десять часов, вызвали священника, - отпустить грехи осужденным, дабы потом обезглавить их под тенью высокого каменного креста. Эдвард отринул свое право на потрошение тел, даровав мертвым достойное погребение.

В тот же вторник йоркистская армия покинула Тьюксбери. Даже эта, 'сладчайшая из побед', не подавила всего возмущения в королевстве Эдварда. Бастард Фальконберг, связанный с Уорвиком родственными узами и долго сидящий занозой в боку короля, отплыл из Кале и прибыл в Кент, где имел некоторый успех, стянув под свое крыло противостоящих Йорку. Также поступали донесения о волнениях на севере Англии, устроенных яростными ланкастерцами, еще не подозревающими о гибели юнца, заключавшего в себе их ярчайшие ожидания.

Эдвард решил, что Лондон, оставленный под присмотром его свояка, Энтони Вудвилла, сумеет отразить нападение Фальконберга, приди тому в голову мысль, - угрожать столице. Король выбрал оттянуть армию на север, дабы лично усмирить беспорядки в этом шатком регионе, уже долго сохраняющим недружелюбие к династии Йорков. Но на подступах к Ковентри Эдварда встретил граф Нортумберленд, наконец-то, отважившийся покинуть свои северные угодья, услышав весть об ошеломительном триумфе, одержанном при Тьюксбери. Он принес добрые новости о завершении волнений на севере, причем, о завершении почти накануне их начала, благодаря разнесшемуся повсеместно слуху, - все, что сохранилось от королевской крови Ланкастеров, курсирует по венам слабого растерянного человека, находящегося в лондонском Тауэре.

Эдвард остановился в Ковентри, дожидаясь там свежего пополнения войска, прежде чем возвращаться в столицу, прояснять вопрос с последней задерживающей угрозой, стоящей на дороге его воцарения, воплощающейся в личности ранее упомянутого Бастарда Фальконберга. И именно в Ковентри король также надеялся на прибытие Маргариты Анжуйской, через два дня после битвы при Тьюксбери захваченной в плен сэром Уильямом Стэнли.