Солнце в зените

Глава пятая

Город Йорк

Март 1461 года

Маргарита Анжуйская накрыла свечу уголком, чтобы ни единой капли воска не брызнуло на ее дитя. Натянутые нервы чудесным образом отпустили вожжи, как всегда, при виде овеянного сном крохотного профиля, пушистых золотистых ресниц, касающихся кожи, мягкой наощупь и безупречной внешне. Она наклонилась вперед, намереваясь коснуться губами волос сына, настолько нежно, насколько могла сохранить нетронутым хрупкую ткань его дремоты. Но ресницы вздрогнули, казалось, готовые раскрыться, и Маргарита неохотно отказалась от ласкающего прикосновения. Единожды потревоженный он вскакивал, страстно желая покинуть кровать, и так свирепо сопротивлялся необходимости засыпать, что мать многократно ловила себя на отсылании его нянюшки и умасливании своего мальчика подарком в часы пререканий.

Ее сын отличался сильным волевым характером. Пускай другие судачат о недостатке дисциплины у принца, Маргарите все равно. Глупцы, они не понимают. И что они могут понимать?

Ей исполнился тридцать один год, и никогда в течение жизни Маргарита не встречала терпеливее и набожнее души, чем у человека, спящего в смежной комнате. Даже в процессе его тяжелейших приступов безумия, ее муж все еще цеплялся за вспоминающиеся следы прошлой церемониальности. Ничего не тревожило его больше того, что он чувствовал неподобающими проявлениями непристойности или прилюдной наготы. Однажды, будучи смертельно оскорблен недостаточной облаченностью труппы танцовщиц, выступающих при дворе на Рождество, он покинул сцену, но не приказал девушкам скрыться долой с глаз. Это произошло много лет назад, тем не менее, Маргарита не забыла.

Сейчас ей на память пришло еще одно происшествие. Совсем недавнее, однако, такое же неприятное. Во время их победоносного возвращения в Йорк горожане высыпали на улицы с радостными приветствиями. Проявленное гостеприимство было подпорчено для Маргариты странным поведением супруга у Миклгейтской заставы. Он прилагал огромные усилия, чтобы не смотреть наверх, отводил взгляд от зрелища голов, принадлежавших семейству Йорков, находящихся высоко над ним, и, спеша проехать сквозь ворота сторожевой башни, опустил сначала поводья, а потом снял головной убор.

Послышались похохатывания среди зрителей, увидевших это, и Маргарита вспыхнула от знакомого разочарования и бессильного гнева, казалось, всегда сопровождавших появления ее мужа на людях. Как бы то ни было, Генри являлся помазанным на трон монархом, и смеяться над ним - означало смеяться над Господом. Но за семнадцать лет пребывания в Англии ее королева пришла к решению не ожидать лучшего от англичан. Они не являлись ее народом и никогда им не станут. Они являлись ее подданными, ее и Генри, и Маргарита никогда не должна позволить им уступить этому мерзкому мальчишке, чванливому юнцу, осмелившемуся объявить себя Его Монаршей Милостью, королем Эдвардом, четвертым, носящим это имя со времен Завоевания.

Она наклонилась пригладить одеяла, укрывавшие ее сына. Вокруг его рта налипли, рассеявшись, крошки, и Маргарита улыбнулась, глядя на них, понимая, что, если прикоснется к мальчику, ощутит липкость от марципана на детской щеке. По настоянию принца сладости сопровождали того в кровать. Он твердо знал, чего хотел, ее Эдуард, и даже в семилетнем возрасте осознавал, что никогда не было свойственно Генри, обязанность обрести желаемое. Слабый ничего не получит. Не в этом мире. Позволим другим довольствоваться наградами будущего. Маргарита не из таких. Благодаря милости Божьей и ее личной решительности, Эдуард также подобным не станет. В спальне, которую уступил им аббат Коттингхэм, спал ее муж. Можно было расслышать тихий ритмичный храп. Словно на расстоянии всего двадцати миль к югу от Йорка сейчас не шла битва, та, которая решит все.

Прошло каких-то три месяца после событий в замке Сандл. Как Йорку удалось повернуть колесо фортуны в течение столь короткого отрезка времени? В день, когда Маргарита сдерживала свою лошадь у Миклгейтской заставы, действительно верилось, что, как утверждал Клиффорд, война выиграна. Тем не менее, не миновало и двух месяцев, а Эдвард Йорк ухитрился устроить так, чтобы мятежная лондонская чернь и горстка неверной знати предложили ему корону, а сегодня бросил вызов ее войску при Таутоне. Сомерсет назвал это итоговым броском костей. Данная фраза никак не могла прийтись Маргарите по вкусу, - она никогда не питала интереса к азартным играм.

Королева осознавала, - грубой ошибкой стала сдача Лондона Эдварду Йорку по настолько дешевой цене. Ее лицо вспыхивало всякий раз при мысли о шумных приветствиях, услышанных им от целого света, словно Эдвард только что освободил Иерусалим от неверных. Позволить лондонцам перепутать въезд в столицу девятнадцатилетнего завсегдатая игорного дома со Вторым пришествием Господа Иисуса Христа! Лондонские мерзавцы! Временами Маргарита считала все свои сложности с английскими подданными, - вскормленными Лондоном.

По слухам, четыре тысячи человек собралось на холоде поля Святого Джона в то воскресенье. Бойкий на язык брак Уорвика, епископ Эксетерский, агитировал толпу с изяществом профессионального оратора. Вскоре он заставил их кричать, указывая на разрыв Ланкастерами Договора о Согласии развязыванием бойни в замке Сандл, утверждая, что не отыщется человека, обладающего большими правами на корону, чем Эдвард Йорк, истинный английский монарх и полководец, спасший Лондон от опасностей огня и меча. Маргарита поражалась, как ему удалось не включить в список наводнение и голод, цинично подсчитывая, сколько людей Уорвика было расставлено в сутолоке для разжигания воодушевления среди населения. Двумя днями позже Уорвик повел делегацию знати и духовенства в замок Байнард, - официально умолять Эдварда Йорка принять английскую корону. Спустя несколько часов Эдвард был встречен бурным ликованием в Вестминстерском зале, где менее, чем за пять месяцев до того, стоял его отец и выдвигал сходные с сыновними требования в смущенной тишине.

В этом и заключалось опасное отличие между ними, по мрачному мнению Маргариты. Причина, по которой сын показал себя более угрожающим, нежели его родитель. Герцог Йорк не являлся человеком, способным разжечь страсть в своих последователях, вызвать чувство мощнее восхищения. Несмотря на чистосердечность своей природы или, быть может, из-за нее, у герцога не обнаружилось личной смелости к захвату города, проявившейся у его сына.

Как нелепо было то, что сама особенность, в ее глазах весомо говорящая против Эдварда, должна была обернуться с его стороны в многообещающее преимущество... его юность. Сначала Маргарита рассматривала его в качестве придатка тела Уорвика, - руки, которую следует отрубить, прежде чем она совершит успешный выпад. Королева пребывала в уверенности - падет Уорвик, следом за ним падет Эдвард, более не способный выживать независимо от него, как не может рука существовать без тела.

Как бы то ни было, но победу при Мортимер-Кроссе одержал Эдвард, а не Уорвик. Оба принадлежали к эпохе, когда все мужчины их класса изучали воинское искусство с раннего детства, когда ожидалось, что некоторые проявят себя учениками способнее, нежели другие. Только ее проклятой неудаче стоит приписать раскрытие Эдварда Йорка как именно такого человека, с природной склонностью к командованию и военным подвигам.

Больше всего тревожило Маргариту в юном герцоге Йоркском, сейчас провозгласившем себя королем, его умение представать соблазнителем также легко, как и солдатом. Он взял Лондон улыбкой в равной мере, а не только мечом... что никогда бы не оказалось по силам его отцу.

Сомерсет считал Эдварда опасным противником на поле брани. Но он оставался убежденным, - в политических водах тот являлся жертвой Уорвика, весьма этим довольной марионеткой в вечных поисках наслаждения в руках своего стремящегося к власти кузена. Сомерсет часто напоминал Маргарите, сам Уорвик имел мало равных себе в игре соблазнения толпы. Все Невиллы приводили в бешенство семейным талантом играть на чувствах простых и доверчивых, а этот Эдвард Йорк наполовину был Невиллом, помимо всего прочего. Почему же госпожа должна удивляться доказательствам его искусства, стоящего на одном уровне с родственниками, проявлявшегося в сомнительных маневрах подстрекательства?

Воспоминание о презрении Сомерсета вызвало улыбку у Маргариты. Она промелькнула на губах, но не задержалась. Королева попыталась вспомнить последний раз, когда встречалась с Эдвардом Йорком лицом к лицу. Она решила, что это произошло в процессе знаменитого фарса, названного днем Любви, три года назад, когда по настоянию Генри и Палаты общин, йоркисты и ланкастерцы собрались послушать торжественную примирительную мессу в соборе святого Павла. Эдварду было... Маргарита быстро подсчитала... шестнадцать лет, он уже обогнал в росте большинство взрослых людей и хорошо сознавал собственное очарование. Симпатичный паренек.

Маргарита закусила губу, сплюнув комочек желтоватого губного красителя. Да, посади его верхом на белого скакуна в позолоченных доспехах, сияющих словно заполированный до зеркального блеска волнами причал, и в еще более мощных латах юности и здоровья, и она способна понять, каким образом Эдвард поразил лондонские толпы. Они же привыкли к ее Генри, настаивавшем на ношении бесформенных длинных одеяний, избегающим модной обуви с зауженными мысами, носящим короткие волосы, как простой крестьянин. Что за горькая шутка со стороны Господа? Единственный раз в его жизни, когда Генри выглядел истинным королем, пришелся на ужасающие месяцы, в числе восемнадцати, проведенные им в пустоте транса, словно околдованным, не способным говорить или питаться самостоятельно, и поэтому, также не способным выбирать себе одежду!

Генри был настолько жалким наездником, что ездить должен был на мерине с мягчайшим характером и, казалось, не считал унизительным иметь не подходящего мужчине скакуна. Генри, предпочитавший власяницы и прощавший богохульство в своем присутствии, однажды, в процессе всего пути от Тауэра до Вестминстера ехал с пустыми ножнами на бедре, потому что забыл о своём мече, и никто из прислуживавших королю не подумал напомнить ему об этом.

Больше подобного не произойдет. Маргарите придется об этом позаботиться. Но не стереть ей из ума и памяти, смех лондонского сброда, лукавые намеки сторонников Йорков. Бог знает, как много их было таких в столице. Не забыть шуток, которыми, по ее сведениям, обменивались в питейных заведениях и небольших гостиницах, об отсутствии меча у короля и о том, где он ощущает это сильнее - на поле битвы или в спальне.

Нет необходимости распространяться о недостатках Генри. У Сомерсета более сорока тысяч человек под командованием. Численное превосходство, несомненно, на стороне Ланкастеров. Сомерсет также созвал своих боевых руководителей в числе Клиффорда, Нортумберленда и Троллопа. Завтра, к этому же времени, у Миклгейтской заставы появятся новые насаженные на пики головы... И одной из первых станет голова Джона Невилла, молча дала себе клятву Маргарита.

Брат Уорвика удерживался в Йоркском замке, в котором оказался заключен сразу же по прибытии королевской семьи в Йорк. То, что он до сих пор оставался в живых и не отправился относить свою голову на плаху немедленно после пленения при Сент-Олбансе месяц назад, целиком объяснялось ситуацией Сомерсета и неудачами младшего брата последнего. Эдмунд Бофор недавно попал в руки Йорков при Кале, городе, давно известном своей твердой преданностью Невиллам. Сомерсет опасался, и довольно понятно, что, в случае казни Джона Невилла, его собственный брат Эдмунд будет тем, кому придется испить чашу мести славного невилловского семейства. Маргарита неохотно согласилась с ним. Здравый смысл данного предположения вряд ли возможно отрицать. Кроме того, она достаточно тепло относилась к Эдмунду Бофору. По этим причинам Джон Невилл все еще оставался в живых, но королева пообещала себе, что, как только могущество Уорвика завершится, отсрочка казни его брата придет к максимально резкому финалу.

Нет, у Маргариты существовала причина и даже больше для оптимизма. За ее спиной стояла самая укомплектованная в численном отношении армия в Англии. Она принудила Эдварда и Уорвика прийти сюда, чтобы сразиться на земле, традиционно враждебной Йоркской династии. Маргарита верила в Сомерсета, Клиффорда и в Нортумберленда. Только... только почему до сих пор она не получила никаких известий? Ожидалось, что битва должна была развернуться на рассвете, а сейчас уже давно на дворе стояла тьма. Сражение закончилось много часов назад. Почему до сих пор она не получила никаких известий?

Маргарита даже не попыталась заснуть. Вместо этого она села с Часословом, открытым на коленях, не фиксируя мысли на молитвах, написанных на странице, переворачиваемой ее пальцами с усиливающейся яростной неповоротливостью, не способная выполнить простейшую из задач. Разлив горячий воск на руку и вино на рукав платья, Маргарита выругалась, сначала по-французски, а потом по-английски, и, потребовав свой плащ, покинула жилище аббата, вылетев на двор.

Снегопад, наконец, прекратился, но все вокруг свидетельствовало о буре, несвоевременно жестокой, даже для Йоркшира. Миновало каких-то два апрельских дня после Пасхального воскресенья. Жуткая тишина окутала монастырь, усиленная тяжелыми снежными заносами, лежащими между Маргаритой и далекой сторожкой. Она едва могла различить силуэт стен аббатства. Хотя монастырь святой Марии находился вне городских укреплений, у королевы не появлялось сомнений в собственной безопасности, так как стены его были не менее мощными, надежно оберегая духовную общину от остального мира. Иисус и Мария, как темно на улице! Она почти может уверовать в то, что оказалась одна на целом свете, внезапно покинутым другими людьми. Ни единого живого звука!

Ни толики света. Ни малейшего движения, кроме призрачно кружащихся теней, всегда скрывавших множество демонов, пугавших своенравное дитя. Но лишь пока она не осознала, что с ними можно сражаться. Слева стояла большая церковь, принадлежавшая аббатству. Несколькими ярдами позади нее - сторожка, сейчас невидимая из-за темноты и расстояния. Это единственный вход во владения аббатства, и Маргарита тотчас решила ожидать здесь, чтобы перехватить посланника Сомерсета. Но добраться до входа возможно, только пробившись сквозь доходящие до колен сугробы. Резко похолодало, мерцающие вкрапления зловеще блестели там, куда падал свет факела Маргариты. Поутру плотный ледовый наст засверкает на всей открытой площади внутри монастырских стен, обернется зеркальным адом для монахов, обутых в подкованные сандалии.

И что за зрелища откроет утро полям, лежащим за городком Таутон? Тело, лежащее на теле, в застывшем, неуклюжем, смертью осененном муравейнике. Причудливо вывихнутые конечности в положениях, что ни один живой человек не сможет повторит. Твердо застывшая кровь под лежащими на обесцвеченном темном льду, которая впитается в почву с отвратительным потоком жидкости с первой оттепелью. Маргарита знала, что может ожидать от своих поисков, - ей и раньше доводилось видеть поля сражений. Но чьи тела там будут лежать? Чья кровь замерзнет?

Она увидела, - некоторые монахи разбрасывали соль и расчищали дорожки, сквозь сугробы уже маячила узкая тропа. Быть может, поднимись Маргарита в башню Врат Марии, она продолжила бы наблюдать.

Королева уже стояла перед стенами аббатства, окаймляющими Бутэм, когда в первый раз услышала крик. Остановившись так стремительно, что пришлось ухватиться на слугу в поисках опоры, она прислушалась. Крик раздался снова, казалось, наплывая с северной стороны... со стороны сторожки.

Сердце Маргариты подпрыгнуло, принявшись отбивать неровный быстрый ритм. Задыхаясь, проклиная себя за предприятие этого дурацкого путешествия в темноте, она поспешила вернуться по собственным следам. В конце концов, ее глаза уловили движение и мерцающий свет. Из жилища аббата стали появляться чьи-то фигуры.

'Дай знак с помощью твоего факела', приказала Маргарита слуге. 'Да... они нас заметили'.

При приближении она узнала аббата. Он высоко держал фонарь и имел вид человека, принесшего весть о внезапной кончине ничего не подозревающему родственнику.

'Госпожа', произнес он.

Маргарита вгляделась в солдата за его спиной. В окровавленной кольчуге, с сорванной кожей, показывающей металлическую пластину под ней. На эмблеме опускной решетки, находящейся на его груди, герб Бофоров. С запекшимся кровью рубцом, широко зияющим и безобразным, протянувшимся от виска до скулы. Левый глаз, распухший до простой щелки, окруженный одутловатыми, потерявшими цвет тканями, тошнотворно контрастирующими с остальным его лицом, огрубевшим от порывов ветра и первого оттаивания после обморожения. Его здоровый глаз, смотревший на нее, необыкновенно ярко оттенявший зеленым, крайне неуместно выглядел на таком молодом лице.

'Ваша Милость....' - начал он, и, казалось, хотел преклонить перед Маргаритой колени. Но, вместо этого, он соскользнул в снег у ее ног.

На колени бросилась Маргарита, зажав его руку своими ладонями. 'Скажи мне', потребовала она решительно. 'Ничего не утаивай'.

'Все погибло. Победа на стороне Йорков'.

Маргарита знала, что он это скажет. Однако удар не стал менее жестоким. Королева задохнулась, втянула промерзший воздух во внезапно сжавшиеся легкие, не способные выполнять свою работу, и закричала: 'Как? Наша армия была больше... Как?...'

Она являлась искусным стратегом, не уступающим ни одному мужчине, умела вести боевые действия, как другие женщины ведут домашнее хозяйство. Маргарита понимала, - исход сражений не зависит только от численного превосходства той или иной армии. Тем не менее, сейчас она оцепенело повторяла: 'Как мы могли проиграть? Наши превосходили по силе!'

'В начале нам везло, госпожа. На ранних стадиях битвы йоркские солдаты стали сдавать позиции... Но сам Йорк словно присутствовал сразу на всем поле, в самой гуще сражения и он удержал их, госпожа. Весь день мы бились, рубили каждого попадавшего на пути, словно безумные, и мертвые... О, Боже, госпожа, мертвые! Так много тел лежало там, что приходилось переступать через своих же покойников, лишь бы добраться до йоркистов... и обнаружить, - они тоже обнесены телами уже мертвых и умирающих. Мне никогда не доводилось видеть....'

'Что с Сомерсетом? Он еще жив?'

Вмешательство Маргариты в рассказ лишило солдата присутствия духа. 'Да', произнес он с сомнением. 'Жив, по крайней мере, хотелось бы верить, госпожа. Нам удалось покинуть поле боя в самом конце, когда поняли, что не осталось ни малейшей надежды... когда подкрепления йоркистов внезапно показались рядом с нашим правым флангом. Ими командовал герцог Норфолк, госпожа, я видел боевой стяг. Мы продолжали сражаться, но битва уже потеряла смысл с его появлением, это всем было ясно. Нас отбросили к Коку, в болота, потом разорвали построение и стали по-настоящему убивать!' Рассказчика передернуло, совсем не от холода, и он бесцветно сказал: 'Мой господин Сомерсет обязал меня донести до вас весть о нашем поражении и предупредить о необходимости уехать отсюда. Мой господин Сомерсет попросил... попросил передать, - вам надо бежать в Шотландию, госпожа. Он сказал, вы не должны позволить себе или королю попасть в руки йоркистского самозванца'.

'Что с остальными командующими? С Нортумберлендом? С Троллопом? С Эксетером и Клиффордом? Они точно не могут погибнуть все сразу!'

'Как мы слышали, граф Нортумберленд сражен в бою. Троллоп, по моим сведениям, мертв. Об Эксетере мне ничего не известно. Госпожа, это было убийством. Тысячи уже должны быть на том свете. Перед битвой мы приказали, чтобы ни четверти не было продемонстрировано, и Йорки обещали поступить также. Сражение продолжалось десять часов, госпожа. Десять часов! С ветром, налетевшем с южной стороны и отбрасывающим снег нам в лица, пока люди не обнаружили свои глаза, - залепленными льдом, а стрелы, - падающими совсем рядом. Противник собирал их и использовал против нас,... и река.... Иисусе! Река! Утонуло так много людей, что для живых образовался мост из мертвых тел, а кровь растеклась на мили, ибо воды я не видел...'

Он терял сознание, рассказывая о произошедших ужасах, вновь переживая их с каждым словом, и Маргарита сильно впилась ногтями в солдатскую ладонь, чтобы удержать поток слов.

'Довольно', яростно закричала королева. 'Не время! Не сейчас! Что с Клиффордом? Он тоже погиб?'

'Клиффорд?' - зеленый глаз расширился. Маргарита так близко к нему находилась, что, в самом деле, увидела сокращение зрачка.

'Иисусе, госпожа, вам не известно? Клиффорд погиб вчера в полдень при Феррибридже, пересекая реку Эр, в девяти или десяти милях ниже Таутона'.

Маргарита издала слабый звук. Если Сомерсет служил ей скалой, то Клиффорд - мечом. 'Как?' - спросила она, настолько неуклюже, что вынуждена была повторить.

'Йоркисты выслали группу - восстановить Феррибриджскую переправу, так как мы сожгли мост за собой. Господин Клиффорд знал, что они предпримут подобную попытку. Он застал врага врасплох, в результате чего многие погибли.

Сам Уорвик присутствовал там, госпожа. Но Эдвард Йорк отправил вторую группу перейти реку выше по течению. Они переплавились у Каслфорда, о чем мы не подозревали, пока противник не нанес мощный удар по правому флангу господина Клиффорда. В последовавшем отступлении большинство его людей были убиты, думаю только троим из них посчастливилось уйти. Клиффорд пал добычей странного пуска стрелы. Она проткнула его латный воротник, застряв в горле'.

'Он задохнулся своей кровью', - добавил солдат беспричинно и с бросающимся в глаза отсутствием всякого сожаления, заставив Маргариту остановить на нем взгляд. Она вспомнила, что Клиффорд сделался известным после распространения новости о закалывании на Уэйкфилдском мосту. Он почти с ума сошел от ярости, как только узнал об этом, явился к королеве, единственной сочувствующей ему слушательнице, заполнить воздух богохульствами и ругательствами. Они вызывались тем, что господин Клиффорд из Скиптон-Крайвена сейчас вынужден ходить заклейменным, даже среди собственных людей как 'Мясник'. Маргарита внезапно снова ощутила холод. Снег просачивался сквозь деревянные башмаки, скоро лишив ноги чувствительности. Юбка и подъюбник тоже промокли, прилипнув к лодыжкам и поймав ее в ловушку мокрых складок, когда она попыталась подняться.

Прежде чем аббат успел предложить свою помощь, Маргарита уже была на ногах, но, стоило ему поднять фонарь, тот неосторожно сблизился с ее глазами. Ослепленная темнотой, королева оказалась захвачена врасплох ярким светом, таким пронзительным, что он вынудил молодую женщину отступить к предательски заледеневшей глазури. Надежды удержаться у Маргариты не было, и она полетела на землю, звучно ударившись основанием спины. Аббат закричал, отбросил фонарь, потянувшись за ней, и, сам потеряв равновесие, почти споткнулся о голову Маргариты. Солдат мудро оставался стоять, где и был, стараясь подавить нервный смех, столь же непроизвольный, как чихание, и, к тому же, лишенный веселья.

Отягощенная промокшими юбками, неспособная восстановить нормальное дыхание, наблюдающая за аббатом, барахтающимся рядом с ней в снегу, пока слуга пытался сам удержаться на ногах, активно протягивая ей руку, Маргарита внезапно стала хохотать, заходясь в острых взрывах удушающего веселья, звук которого словно возникал из ночных кошмаров.

'Госпожа, вам не следует сдаваться!' аббат, менее скромный, чем слуга, коснулся ее величества, схватив за плечи и начав яростно трясти.

'Но происходящее слишком забавно, вы, конечно же, понимаете это? На мне - маленький ребенок и ласковый беспомощный идиот, сейчас спящие в вашем доме. Деньги отсутствуют. Только что мне сообщили, что армии больше нет. Взгляните на нас, господин аббат, черт подери, взгляните на нас! Если я не стану смеяться, то могу поверить, что все это - действительно происходит! И происходит со мной!'

'Госпожа...' Аббат смешался, но затем храбро ринулся дальше. 'Вам не следует бежать, вы сами сознаете. Йорк не причинит вреда женщине, еще менее - ребенку. Рядом с ним ваши жизни будут находиться в безопасности, я верю в это. Останьтесь здесь, госпожа. Просите снисхождения Йорка, примите его как короля. Даже если вы доберетесь до Шотландии, что тогда? Госпожа, не могли бы вы отложить свои планы?'

Отсвет фонаря больше не падал на Маргариту, аббат едва мог различить выражение ее лица. Но он слышал, как она задержала дыхание со свистящим шипением, напоминающим кошачье. Рука королевы резко вырвалась из его ладони.

'Пусть так и будет, мой господин', выплюнула Маргарита. 'На моем смертном одре'.

Кое-как она поднялась, так быстро, что аббат зачарованно на нее уставился, все еще сидя на земле.

'Если бы я оказалась на вашем месте, господин аббат', произнесла Маргарита ядовито, 'то была бы слишком озабочена делами своего прихода, чтобы раздавать нежеланные и глупые советы политического характера. Аббатство Святой Марии - одно из успешнейших в вашем очень богатом ордене, не так ли? Это вам лучше посоветовать провести несколько часов на коленях, моля, чтобы Эдвард Йорк оставил хотя бы две пригоршни, которые вы могли бы считать своими. Как думаете, что произойдет с городом, когда он отдаст его солдатам для забавы?'

'Госпожа?' - солдат поднялся с колен. 'По правде говоря, мне мало дела до того, что сделает или не сделает Йорк с этим городком. На первом месте у меня ваша безопасность и безопасность короля. Я дал слово герцогу Сомерсету, он лично отправил меня к вам. Считаю, что времени медлить - нет. Возможно, господин аббат прав, Йорк не причинит вреда женщине или ребенку. Однако, я не намерен подвергать свою веру в это проверке'.

Маргарита посмотрела на него и кивнула. 'Пойдемте со мной', произнесла она, взяв солдата за руку, прежде чем он успел сделать хоть одно движение. 'Обопритесь на меня, если почувствуете слабость. Считаете, сможете ехать верхом? Чудесно... Теперь...' Она замолкла, затем решительно сказала бодрым уверенным голосом: 'Теперь, думаю, настало время разбудить моего сына'.

Снова молчание. 'И Генри'. Это было произнесено так тихо, что солдат еле расслышал ее, и с эмоциональной модуляцией, значение которой он не смог определить.

'Да,' прибавила Маргарита, также тихо. 'Мы не должны забыть о моем супруге, короле'.

Солдат быстро окинул ее взглядом, но увидел лишь красивый профиль, копну блестящих темных волос, рассыпавшихся из стягивавшей их прически во время ее падения в снег. Увидел то, что Маргарита позволила ему увидеть.

Аббат с трудом поднялся, счищая снег с одеяния, вытряхивая его из складок монашеского капюшона, лежащего на плечах. Окоченевшая одинокая фигура, одетая в черное платье бенедиктинцев в окружении завалов не тающего белого мира. Губы старика дрожали. Аббат принял язвительное замечание Маргариты Анжуйской близко к сердцу и сейчас молился за любимый город и великолепное аббатство святой Марии, заключавшие в себе всю его жизнь.

Поутру в понедельник страх разбудил горожан Йорка. Новость быстро разлетелась по городу. Сражение при Таутоне оказалось одним из самых жестоких, что когда-либо разворачивались на английской земле. Таутон стал кровавым крещением Эдварда Йорка. Теперь никто не мог бросить вызов его верховной власти. Вся Англия принадлежала Эдварду, и жители Йорка не оставили ему ни единой причины милостиво смотреть на свой город.

Бледное солнце нерешительно появлялось и торопливо заходило, нанесенный ветром снег и грязь придавали улицам крайне заброшенный вид. Редкие подмастерья появлялись в поисках дров для обогрева лавок своих хозяев. Нависающие верхние этажи обитых балками домов были плотно захлопнуты. Главные рыночные площадки - Рынок Четверга и Мостовая - выглядели заброшенными, ларьки, что раньше кренились под весом ланцет-рыбы, яблочного масла и трав - пустовали или вовсе не были установлены. Все это служило свидетельством того, что народ собирался на набережных реки, сразу за мостом, где причаливали все выходящие в море корабли накануне прибытия в Йорк.

Как бы то ни было, город выглядел спокойным, скорее царило настроение принятия ситуации, нежели паники. Можно было бы упомянуть о бегстве, но лишь очень глупых и крайне напуганных. Йорк был вторым по плотности городом Англии, с населением в пятнадцать тысяч человек. Пятнадцать тысяч жителей не могли устремиться в промерзшее захолустье, предоставив пожилых и немощных их судьбе. Они несли на плечах основное прегрешение поддержки неправильной стороне в гражданской войне и сейчас храбро подбадривали друг друга в связи с последствиями своей ошибки. Состоялось необычное собрание сразу после утренней службы, прошедшей в сорока одной приходской церкви внутри и вокруг города. Затем началось ожидание.

Уильям Стоктон, господин-мэр Йорка стоял бок о бок с Джоном Кентом и Ричардом Клейбруком, шерифами Йорка, перед Миклгейтскими вратами. Рядом с ними находились городские казначеи, члены городского управления и большинство членов общественного совета. На всех были алые церемониальные одеяния, покрытые мехом и выражающие своей торжественностью почтение королю из династии Йорков. На всех лицах читалась сильная неловкость.

Утро встретило небольшую толпу собравшихся, всегда поддерживавших Йорков и тех, кто надеялся выскрести милости от нового монарха, бесстрашного, юного, болезненно любопытного. Но пока мало что происходило, хотя, жители проводили время, создавая нелепые слухи и всматриваясь в человека, стоящего рядом с господином-мэром.

Джону Невиллу исполнилось только тридцать лет, но выглядел он намного старше, благодаря солдатскому обветренному лицу и глубоко посаженным карим глазам, от которых мало что могло ускользнуть. Узнав о поражении Ланкастеров при Таутоне, городские главы тут же поспешили в замок Йорк освободить человека, приходящегося братом могущественному графу Уорвику и кузеном королю. Невилл спокойно выслушал просьбы выступить от имени города, оказать любезность и еще совсем немного слов, потому что ключа к нему у городских руководителей не было, не говоря уже о его чувствах или намерениях.

Джон Кент, юный шериф, приблизился ближе и вежливо заговорил: 'Господин? Правда ли, что Его Милость Король запретил своим людям грабить, чинить насилие и совершать святотатства под страхом смертной казни?' Таким был самый успокаивающий слух, будоражащий город на данный момент, правдоподобие которого заключалось в циркуляции еще до победы Йорков при Таутоне.

Джон Невилл пожал плечами. 'Что до этого, мастер Кент, я не тот, кому следует задавать подобный вопрос. Уже шесть недель как я гощу в плену у Ланкастеров. Боюсь, что моя осведомленность о действиях Его Милости Короля уже потеряла свою актуальность'.

'Думаете .... думаете, он действительно мог такое сделать?' - настаивал Кент, но Джон Невилл заслонился ладонью от неровных лучей зимнего солнца, освещающего окружающее море снега.

'Приближаются всадники', заметил он, как только часовые на городских стенах закричали, обернув головы к южному направлению дороги.

При виде брата граф Уорвик расплылся в ухмылке и осадил своего скакуна. Угрюмое лицо Джона Невилла изменилось: сняв тяжесть лет одной улыбкой, он выступил вперед, стоило его брату спешиться. Они пожали друг другу руки и обнялись.

'Никогда не думал, что ты будешь ласково смотреть на меня, Джонни!'

'От счастья', просто ответил Джон, заставив Уорвика снова рассмеяться.

'Нед и я надеялись, они побоятся отправлять тебя на плаху, вдруг она не выдержала бы человеческую тушу. Хвала Господу Иисусу, что Сомерсету самому пришлось побеспокоиться о безопасности своего брата!'

'Она уже дошла до него, Дик. Где-то прошлой ночью'.

Уорвик кивнул, значительно заметив: 'Мы сильно на это надеялись'.

'Победа действительно была поразительной? Каковы наши потери?'

'Да, Джонни, победа оказалась грандиозной. Что до потерь, они невероятны, я таких никогда не видел. Придется выкапывать общие могилы в ближайшие дни. Не удивлюсь, если число мертвых окажется вдвое больше десяти тысяч, когда все будет сказано и сделано'.

'Господи!'

'Мы не виделись с тобой целых шесть недель, а Неда ты встречал в прошлом декабре. Так? Слишком многое надо обсудить, Джонни. Голову не приложу, с чего начать'.

'Будет отлично, если начнешь с приветствия господина мэра и этих осененных печалью душ, ждущих словно овцы, что их сейчас зарежут'. Джон украсил остроту улыбкой, а брат расхохотался, двинувшись вперед, чтобы принять приветствия всего Йорка от его смущенного мэра.

Уорвик оказался восприимчивее, нежели господин мэр смел надеяться. Недавний противник слушал с ободряющим вниманием заявления горожан о верности Его Королевской Милости, их поздравления с блестящей победой при Таутоне и выражения сердечной надежды, что Его Милость Король отнесется с пониманием к прошлым обетам преданности, которые жители адресовали Ланкастерам.

Ответная речь звучала уклончиво, но так любезно, что народ растаял и с возрожденным доверием стал ждать прибытия своего юного короля.

Йоркисты, рассыпавшиеся меж толпы, устроили овацию, благоразумно подхваченную остальными. Эдвард мог видеть улыбки, появляющиеся на каждом встречающемся лице, впечатляющее волнение йоркистских белых роз и свой собственный символ - солнце в зените, алый цвет Невиллов и голубой с темно-красным Йорков, господина мэра, членов городского управления и, попадая на самый гребень радостной волны, - кузена Джона. Тот ухмылялся, поднимая руку в необычном приветствии. Его ладонь тыльной стороной разрезала воздух, - жест восходил истоками к детству Эдварда, к языку жестов, которым он с Эдмундом общались со своими кузенами Невиллами. Движение означало одобрение, запасенное для самых отчаянных подвигов. Эдвард рассмеялся и слегка пришпорил своего скакуна.

А потом он увидел головы, венчающие Миклгейтские Ворота, - прямо над собой. Эдвард рванул за уздцы так резко, что ужаснувшийся конь ошеломленно встал на дыбы, и испуганной публике показалось, что юноша сейчас вылетит из седла, а его скакун - потеряет равновесие. Раздались внезапные крики. Толпа была довольно маленькой, чтобы все могли наблюдать происходящее, обойдясь без обычной толкотни, но несколько человек двинулись на дорогу, словно намереваясь удержать падающего коня. Спокойных голов оказалось больше, и несколько солдат вернули храбрецов на свои места. Эдвард вернул скакуна к послушанию, но, когда молодой человек его успокаивал, окружающим было ясно, что действует он инстинктивно, не прокручивая свое поведение в голове. Эдвард все еще смотрел вверх на Миклгейтские Ворота.

Толпа умолкла. Солдаты Йорков были не менее тихи. Даже лошади казались замершими на своих местах. Период окаменелой неподвижности не разбивался, напротив, продолжал тянуться, словно конца ему не предвиделось.

Уорвик последовал за устремленным вверх взглядом Эдварда. Он также заметил выставленные головы, так как первым осадил коня перед главным въездом. Уорвик посмотрел наверх, отвернувшись затем назад. Едва ли зрелище возможно было назвать приятным, но вопрос узнавания стоял под крайним сомнением, особенно спустя три месяца с начала демонстрации в условиях йоркширской зимы. Подобная реакция оказалась неожиданна. Эдварда не так легко было вывести из равновесия, - с подросткового возраста он отличался довольно сильным самообладанием, не свойственным его годам. Уорвика иногда раздражала самоуверенность юноши, но сейчас стало понятно, как он привык полагаться на это качество Эдварда, на спокойствие, с которым на него можно было рассчитывать, на сохранение безмятежного внешнего вида под оказываемым давлением, на легкость в сдерживании эмоциональных проявлений. Перечисленные характеристики превращали Эдварда в неоценимого союзника и замечательного товарища.

Перед Уорвиком предстал незнакомец. Эдвард сильно побледнел, кровь так внезапно отхлынула от лица, что он стал похож на заболевшего. Глаза молодого человека не отрывались от чудовищного вида наверху. Уорвик заметил, что Эдвард связал поводья в узел, перекрутив их вокруг кулака, и теперь, методично натягивал и отпускал их. Сила родственника Уорвику была известна. Он в ожидании смотрел на дергающуюся узду, наблюдая, как кожа растягивается под нажимом, лопаясь в руке Эдварда.

Наконец, конь шарахнулся. Его всадник показался равно ошеломленным, опустив глаза на свои руки, действующие независимо от владельца. Разорванная кожаная полоска унеслась с порывом ветра, приземлившись у ног одного из близстоящих зрителей. Ее прикосновение заставило наблюдателя вздрогнуть, но какой-то малец ринулся вперед, сгреб обрывок и, задрав высоко, чтобы все могли видеть, одарил Эдварда восхищенным взглядом, обязанным способности совершить такой впечатляющий жест с совсем малым усилием.

Народ вновь мог прийти в движение, онемение исчезло. Толпа заволновалась, среди нее послышался взволнованный шепот. Но только до тех пор, пока Эдвард не обернулся к господину мэру и членам городского управления, спросив, почему головы его отца и брата не сняты с Миклгейтских ворот, переполненным от гнева голосом, не узнаваемым и им самим, и теми, кто хорошо знал его с пеленок.

Ответить было сложно после наблюдения за сжиганием Йорков, низведенных до дыма, пепла и обугленных тел. Некоторые в отчаянии посмотрели на Уорвика, но вперед выступил Джон Невилл, оказавшись рядом со стременами Эдварда.

'Нед, не было времени', объяснил он очень спокойно. 'Француженка покинула город только несколько часов назад, а пока она здесь распоряжалась, - ничего нельзя было поделать. И потом... Потом страх не позволял здраво размышлять. В оставшийся малый промежуток времени сомневаюсь, чтобы у них получалось. Слишком сильным оказалось опасение, как бы ты не взыскал с Йорка цену, уплаченную Ладлоу. И, по правде говоря, меня следует корить за происшедшее в равной степени. Я мог отдать приказ, но не сделал этого. Боюсь, сам утром обдумывал обстановку недостаточно ясно'. Он слабо улыбнулся. 'Считал, что сегодняшний день станет последним из череды проведенных в заключении тем или иным путем. Но выпал тот 'иной' путь, который подарил отсрочку'.

Эдвард взглянул на него с высоты скакуна. На щеке нового короля дернулась мышца. Пришлось поднять руку, чтобы ее успокоить. Воцарилась тишина. Все ждали.

'Хочу, чтобы их сейчас же сняли', в конце концов, очень тихо произнес Эдвард. 'Позаботься об этом ради меня, Джонни'.

Джон кивнул. На мгновение взгляды кузенов встретились, после чего Эдвард обернулся в седле, посмотрев на верхушку Миклгейтских ворот, прежде чем сказать жестким повелительным голосом: 'Мой господин Уорвик!'

'Ваша Милость?' Уорвик, подпав под воздействие неожиданного проявления неизлечимого горя, был поражен пониманием того, что не знает своего кузена Йорка так хорошо, как думал раньше. Приблизившись к Эдварду, он сдержанно спросил: 'Что угодно Вашей Милости?'

'Пленные, взятые...' - Эдвард обратил бездонные голубые глаза к Уорвику, глаза, сейчас отличающиеся ярким и пугающим сиянием.

'Не вижу причин откладывать казни. Их стоит провести. Сейчас'.

Уорвик кивнул. 'Господин мэр поведал мне, что граф Девон не стал уходить с Маргаритой. Свалившись с лихорадкой, сейчас он содержится под арестом в замке, ожидая ваших распоряжений. Должны ли мы', он мрачно взмахнул рукой, 'излечить его от болезни?'

Висельный юмор Уорвика покоробил его брата. Джон, еще совсем недавно сам являвшийся пленником, не имел сомнений по поводу вопроса казни больного заключенного. Едва открыв рот, чтобы высказаться, он увидел, как юный кузен снова созерцает головы, нанизанные на пики Миклгейтской заставы. Мало было в его лице юного, и уж совсем ничего милостивого. Все наблюдавшие мизансцену прекрасно знали, каким окажется его решение.

'Отведите Девона на рыночную площадь. На ту, что зовут Мостовой. И обезглавьте перед позорным столбом'.

'Сейчас же будет исполнено', согласно отозвался Уорвик. 'А потом?', подсказал он, безошибочно опережая следующий приказ Эдварда.

'Потом я хочу увидеть его голову там, где сейчас находятся голову моих отца и брата'.

Уорвик опять кивнул. 'Как Ваша Милость желает, так и будет', громко произнес он, но затем, понизив голос, чтобы слышал только Эдвард, спросил:

'Нед? С тобой все в порядке? Выглядел болезненно позеленевшим, когда...'

'Правда?' - бесцветным голосом поинтересовался Эдвард, и в этот раз Уорвик не представлял, о чем думает молодой человек, так как ничего не отражалось на его лице, совсем ничего.

В такой неожиданно неловкий момент и сказать больше было нечего, и потому Эдвард направил коня вперед, бросив через плечо: 'Пусть мне сообщат, когда все будет кончено. И никаких пленных рангом ниже рыцаря. Я не могу предложить краюху хлеба каждому человеку, у которого надежда лишь на крошки от нее. Проследи за этим, кузен'.

Он осадил скакуна перед господином мэром и членами городского управления. Взявший себя в руки мэр начал храбрую, но заранее обреченную речь от имени города, но Эдвард прервал его на полу-фразе.

'Господин мой мэр, я измотан до костей. Ничего не хочу так сильно, как принять горячую ванну, лечь на мягкую постель и выпить что-нибудь покрепче. Искренно говоря, я не настроен выслушивать ваши оправдания верности Ланкастерам. Поэтому, я могу пощадить нас двоих в отношении просьбы, которая не должна произноситься ... или выслушиваться?'

Мэр оцепенело кивнул, столь озадачен он оказался необычным ответом, осознав, что случилось бы, поставь он подобный вопрос перед Эдвардом.

При этом Эдвард почти улыбался, весомо подведя черту: 'У меня нет намерения подвергать город разграблению. Ваши опасения - беспочвенны и не делают мне чести. Я в конфликте с домом Ланкастеров, а не с населением Йорка'.

Он оглянулся на обращенные к нему напрягшиеся лица, заметил зарождающуюся радость и отыскал для них улыбку, сказав при этом: 'Вы доказали, что можете хранить верность своему монарху. Как вашего господина, это едва ли может разочаровать меня, правда?'

Когда он смог снова заставить слышать себя, то совершил еще один шаг, предложив господину мэру сопровождать их всех в город.

Наблюдая за собирающейся впереди толпой, пробивающейся через барбакан (сооружение, подкрепляющее защиту входа в город) в то время, как церковные колокола начали звонить по всему городу, выгоняя мужчин и женщин на улицы, подтвердить для себя произошедшую отмену казни, Уорвик бросил взгляд на брата, тихо произнеся: 'Не худшее начало, Джонни. Здесь более, чем достаточно ланкастерских недовольных, - спровоцировать беспорядки, но найдутся и другие, кто вспомнит острие меча у горла и то, что мы решили отвести его неокровавленным'.

Джон кивнул. 'Тем не менее, я пережил парочку неприятных минут. Он так отчаянно нуждался в мишени, нуждался в ком-то, кого можно укорить, что я боялся, - он может выплеснуть свою боль на Йорк. Видит Бог, это была самая очевидная мишень!'

'Думаю, та же мысль промелькнула и в моей голове', согласился Уорвик, затем усмехнувшись. 'Однако, мне следовало знать его лучше. Эдвард - хороший парень, Джонни. Храни его голову, когда он размышляет. Его характеристика до сегодняшнего дня была почти совершенной! Странно... Я сражался бок о бок с Недом, делил изгнание, напивался с ним, вместе предъявлял требования на корону, и это первый раз, когда я видел его действительно потрясенным. И Эдвард выглядел... странно!'

'Если считаешь, что вынесешь за одно утро два таких потрясения, Дик, то честно признаюсь тебе, когда я проезжал через эти чертовы ворота в первый раз, то тоже почувствовал, не лучший день в моей жизни настал сегодня'.

Уорвик бросил на Джона странный взгляд. 'Просто вопрос дисциплины, Джонни. Ты видишь только то, что позволяешь себе видеть, - вот и весь секрет. Сейчас, взгляни на ворота и представь там Тома или Неда, не важно, и посмотри на Эдмунда, Христе, парень, естественно, тебя вывернет! В данный момент я вижу только - '

'Не думаю, что хочу это знать, Дик', поспешно отреагировал Джон и выдавил кислую улыбку. 'Скорее всего, ты прав, но, если когда-нибудь моя голова украсит собой Миклгейтскую заставу, то предпочитаю, чтобы мои любимые люди так философски к этому не относились!'

Уорвик рассмеялся, - из всех своих родственников больше всего он любил брата. 'Буду иметь в виду!'

Посмотрев вокруг, Уорвик потребовал лошадь. 'Ну, мне лучше проследить за ходом казней для нашего юного кузена, короля. И, надеюсь, тогда мы направимся в собор святого Петра - совершать приношения и слушать мессу...'

В течение считанных минут он отдал необходимые распоряжения и вернулся к брату, уверенный, что приказы окажутся выполнены быстро и без оплошности. Все люди, служившие Уорвику отличались дисциплинированностью, надежностью и большинство из них - были лично ему преданы. Он платил щедрее, чем любой другой господин в Англии, и его гербовая эмблема - медведь и обструганный кол - создавала завидный социальный статус своему носителю. Сейчас Уорвик вновь нашел разорванную нить недавнего разговора, заметив: 'Нед сообщил, что намеревается остановиться у францисканцев, мы найдем там угол и тебе тоже, Джонни. Не у них ли гостила и французская девка? Не исключаю, после нее могли остаться отравленные напитки или, что похуже, целые винные бочки, как прощальный подарок нашему кузену, королю'.

'Думаю, она останавливалась в монастыре святой Марии", отсутствующе ответил Джон и повторил: 'наш кузен, король'.

'Что?'

'Наш кузен, король', отозвался Джон. 'Ты знаешь, Дик, что дважды в разговоре использовал эту фразу?'

'И?'

'Я не совсем уверен. Но, считаю для меня допустимее было бы, скажи ты - король, наш кузен'.

Уорвик взглянул на брата, рассмеявшись.

'Христе, мне не хватало тебя, Джонни, в эти прошедшие шесть недель! Надо ли объяснять, без чего было особенно плохо? Без сумрачного облака, захватывающего все вокруг тебя, словно подол одежды!'

Все еще смеясь, он легко вспрыгнул в седло, пустив скакуна в легком галопе через Миклгейтскую заставу. Уорвик не смотрел наверх, проезжая сквозь ворота, как и не оглядывался. Джон Невилл какое-то время смотрел на брата, потом улыбнулся сам себе и, поднявшись на собственного коня, последовал за ним.