Солнце в зените

Глава четвертая

Лондон

Февраль 1461 года.

Одна, опустившись на колени перед озаренным свечой алтарем капеллы Святой Девы в соборе святого Павла, Сесиль Невилл перекрестилась, потом склонила лицо в ладони и заплакала.

Сопровождающие ее ожидали за стенами, чтобы обеспечить безопасность на обратном пути в замок Байнард, дворец семьи Йорков, находящийся с юго-запада от собора, на берегу Темзы. Сесиль пришла в собор святого Павла с пристани, где попрощалась со своими двумя младшими сыновьями, в целости взошедшими на борт корабля, отправлявшегося в Бургундское королевство. Мальчики были растеряны, только что подняты со своей постели в замке Байнард, но возражений не выражали. Через семь недель после случившегося в замке Сандл, страх ни на миг не переставал мучить обоих детей. Страх того, что в один прекрасный день, ланкастерцы явятся и за ними. Сейчас это должно было произойти. Им не надо было говорить об этом матушке, опасающейся угрозы их жизням, они и так знали, не меньший страх мог вынудить ее отослать их из Англии.

Сесиль предпринимала такие отчаянные шаги, напуганная новостями. Городской совет проголосовал вечером за открытие ворот приближающейся армии Ланкастеров. По правде говоря, она уже четыре дня знала, что к этому все идет, - к маленьким мальчикам и верному оруженосцу, отплывающим с приливом в Бургундию в поисках укрытия. Не существовало другого развития событий, доступного для нее, с тех пор, как Лондона достигло известие о поражение Уорвика в битве при Сент-Олбансе, в каких-то двадцати милях севернее города. Лондон погрузился в тревогу. Все слышали рассказы о жестоких деяниях, совершаемых мародерствующей армией Маргариты, состоящей из пограничных наемников и шотландцев. Она дала обещание разрешить грабеж, заменивший бы оплату услуг, и, однажды, южнее реки Трент, солдаты поймали королеву на слове, что обернулось зверством, не встречающимся в исторической памяти Англии. По мере продвижения войск на юг, за ними тянулся след опустошения на целых тридцать миль в ширину, и разгром Ладлоу тускнел перед падением Грэнтема, Стамфорда, Питерборо, Хантингтона, Ройстона.

Список взятых городов казался бесконечным, постоянно протягивавшимся на юг, все ближе придвигающимся к Лондону. Устрашенному населению в пути ланкастерской армии виделось, что половина Англии исчезает в огне. Каждый слышал и делился историями о зверствах, сожженных городках, разграбленных церквях, изнасилованных женщинах и убитых мужчинах. Их детали преувеличивались и приукрашались каждым новым рассказчиком до тех пор, пока лондонцы не убедились, что столкнулись лицом к лицу с участью, превосходящей по ужасу ту, что грозила Риму со стороны гуннов.

Лондон не ожидал от Уорвика поражения. У него здесь всегда существовала свита из сторонников, в свои тридцать два он уже был прославленным воином, другом иностранных государей, человеком, окруженным роскошью, которой мог позавидовать даже король. Город вздохнул с облегчением, когда Уорвик проследовал на север, уведя с собой девятитысячную армию и марионеточного короля, Генри Ланкастера.

Спустя четыре дня йоркские беженцы вернулись в Лондон с искаженным рассказом о сражении, случившемся при Сент-Олбансе, несчастном городке, уже наблюдавшим йорско-ланкастерское столкновение каких-то пять лет назад. Казалось, Уорвик, захваченный врасплох, пал жертвой неожиданного ночного похода и флангового приступа, предпринятых армией Маргариты.

Вопреки всем предположениям сам Уорвик смог уйти, хотя его нынешнее местонахождение оставалось неизвестным, что послужило причиной разных догадок. Его брат, Джон Невилл, однако, попал в плен и стал свидетелем кровавого злодеяния в замке Сандл, где немногие получили возможность пережить битву.

Гарри Ланкастер был выздоровевшей марионеткой, сейчас примостившейся под деревом недалеко от поля боя. Ходили леденящие душу истории о йоркских рыцарях, оставшихся охранять государя после его обещания прощения. Они оказались под арестом Маргариты и затем обезглавлены на глазах ее семилетнего сына. Никто не мог с уверенностью поручиться, правдой это было или вымыслом, но настроение горожан располагало к широкому принятию этого эпизода на веру.

С поражением Уорвика, только Эдвард, граф Марч, сейчас получивший титул герцога Йорка, мог свободно бросить итоговый вызов Ланкастеру. Считалось, что он находился в Уэльсе. В середине февраля Лондона достигли отчеты о битве, произошедшей на западе, между ланкастерцем Джаспером Тюдором, сводным братом короля Гарри, и юным герцогом Йоркским. Отчеты звучали обрывочно, но, по-видимому, победа принадлежала Эдварду. Больше ничего не было известно, а остальное заслонила сокрушающая новость о битве в Масленичный Вторник при Сент-Олбансе.

Захваченный ужасом город ожидал прибытия Маргариты Анжуйской, и Сесиль не осмелилась более откладывать. Она разбудила Ричарда и Джорджа, проводила их на пристань, а сейчас плакала в отчаянии, не подступавшим так близко с январского дня, когда племянник, граф Уорвик, принес вести о сражении у замка Сандл, сражении, забравшем у Сесиль супруга, сына, брата и племянника.

В первые оглушающие дни, герцогиня обратилась к Уорвику за поддержкой, как к единственному взрослому родственнику-мужчине, попытавшись изгладить из памяти мнение, уже давно составленное ею о своем прославленном племяннике. Он напоминал ей увиденные хитро-устроенные шкатулки из черного эбенового дерева, продающиеся на ярмарках. Блестящие и цепляющие взгляд шкатулки, расписанные прелестными золотыми и алыми узорами, которые при ближайшем рассмотрении оказывались плотно запечатаны и никогда не намеревались открыться.

Какой-бы большой не являлась ее нужда, долго обманывать себя было нельзя. Племянник источал все сверкающее великолепие звездного неба и столько же сердечности и пыла. Ничего по-настоящему удивительного не произошло в день, когда она стояла в большом зале Гербера, его лондонского поместья, и слышала, как племянник диктовал послание в Ватикан. Послание воздавало хвалу услугам папского легата, перешедшего на сторону йоркистского дела, и упоминало уничтожение некоторых из родственников Уорвика в замке Сандл десять дней назад. Сесиль не могла отвести от него глаз. '... уничтожение некоторых из моих родственников'. Его отца, брата, дяди и кузена! Она попросила принести плащ, позабыла о перчатках и вернулась в замок Байнард, не взирая на метель.

По иронии судьбы, в этот же день она получила вести об Эдварде. Вечером, в сгущающихся сумерках, предвещавших еще больше снега, пришли письма. Доставленные специальным посыльным из Глостера от Эдварда. До этого Сесиль позволяла себе бальзам слез лишь в уединении собственных покоев, ночью. Но стоило прочесть письмо от старшего сына, как она перестала себя подавлять и заплакала, не сдерживаясь, в то время, как взволнованная жена Уорвика порхала вокруг нее, подобно изувеченной, но еще не способной сложить крылья бабочке.

Письмо Эдварда оказалось первым проблеском света во тьме, обступившей Сесиль, с появлением вестей об убийствах в замке Сандл. Это было чудесное письмо, совсем не такое, которое она ожидала получить от юноши его лет. И Сесиль, почти полностью лишенная чувствительности, представила себя совершающей наиболее несвойственный ей поступок. Она свернет письмо в маленький прямоугольник, вложит его в корсаж платья, сохраняя на грядущие дни в оболочке из тонкого шелка на своей груди. Она противопоставит его знакомому холоду цепочки от распятия.

Сесиль была тронута, но не удивлена, обнаружив, что Эдвард подумал написать также и детям. Эдмунд отличался большей ответственностью по отношению к мальчикам, но именно Эдвард всегда находил минутку для маленьких братьев и сестер. В этом ей упрекнуть сына было невозможно. Сесиль знала глубину и степень его верности семье. Сейчас, после произошедшего в замке Сандл, у матери оставался лишь Эдвард. Юноша, которому и девятнадцати не исполнилось, взявший на себя ношу, которую мало взрослых мужчин взвалили бы на плечи.

Герцогиня опасалась, тем не менее, не только за Эдварда. Сесиль теряла голову от ужаса за младших сыновей. Когда-то она пребывала в безмятежной уверенности, что никто не причинит вреда ребенку. Эта уверенность исчезла вместе с утешительным знанием ограничений, диктуемых приличиями. Сесиль разочаровалась в том, что было, до событий в замке Сандл, постулатом абсолютной веры, в том, что некоторых поступков люди никогда не совершат. Например, убийство ошеломленного и беззащитного семнадцатилетнего мальчика. Расчленение тел мужчин, с честью сложивших головы на поле битвы. Сегодня она видела природу противника, знала, что не может полагаться ни на статус, ни на невинность, которые могли бы защитить ее детей. Сесиль боялась за них так, как никогда в своей жизни до этого.

Она тревожилась не только по поводу физической безопасности, но, также, и за душевное благополучие. Герцогиню преследовали по ночам видения пораженных глаз ее детей. Даже ее неугомонный Джордж казался онемевшим. Что до младшего, Ричард был вне поля досягаемости, он отступил в тишину, не имевшую отношения к детству. В отчаянии, Сесиль поймала себя на желании, чтобы Ричард мучился от тех же пугающих кошмаров, которые начали рвать в клочья сон Джорджа.

Несколько раз в неделю она оказывалась сидящей на краю кровати Джорджа, прижимая влажную ткань к его намокшим от пота вискам и слушая запинающийся голос, рассказывающий об окровавленном снеге, обезглавленных телах и ужасах, стоящих за гранью вообразимого. Быть может, если бы Ричард тоже мучился от подобных кошмаров, она смогла бы подарить ему утешение и покой, которыми окутывала Джорджа. Но Ричард хранил каждое свое видение, не делал замечаний насчет ужасов, терзавших брата, не жаловался на проблемы со сном, жестоко разверзающимся перед ним ночь за ночью. Он молча смотрел на нее, садящуюся на кровать и гладящую спутавшиеся светлые волосы Джорджа, смотрел непроницаемыми серо-голубыми глазами, которым никогда не удастся вырвать из сердца матери глаза Эдмунда.

День за днем она наблюдала сына, уходившего все дальше от окружающего мира, и не знала, как ему помочь. Сесиль было известно исключительно то, что мучительные ужасы, вполне возможно, жили в детском мозгу, знала, что Ричард - ребенок с богатым, на редкость, воображением. Она горько сожалела, что не проводила больше времени с младшим сыном, когда он был еще достаточно маленьким, и не завоевала его доверия, горько сожалела, что, казалось, он не мог разделить со своей матерью личное горе. Если бы только Ричард оказался также открыт, как Джордж! Тот всегда приходил к ней, готовый признаться, что-то рассказать, редко, довериться. Странно, как отличались сыновья Сесиль в этом отношении. Ричард страдал молча, Эдвард казался вовсе не мучающимся, Джордж делился большим, чем она на деле могла вынести, и Эдмунд...

При этом Сесиль споткнулась, бросилась к алтарю в своей спальне, упала на колени, пытаясь отсрочить боль с помощью обращения к Богу. Она провела часы в молитвах о муже и сыне в те оцепенелые январские дни. Это было единственным, что Сесиль могла сделать. Но, в первый раз в жизни герцогини, ее мольбы принесли мало пользы.

Не то, чтобы она не сталкивалась со смертью. Сесиль выносила двенадцать детей, видела пятерых из них мертвыми, завернутыми в детские пеленки, стояла с сухими глазами, переживая свое горе, в то время, как крохотные гробы опускались в землю под разбросанные рядом могильные плиты. На плитах были выбиты лишь даты их скудных жизненных промежутков и имена, перебираемые ею каждый день, как четки: Генри, Уильям, Джон, Томас, Урсула.

Не прошлое горе, тем не менее, подготовило Сесиль к потере, произошедшей в замке Сандл. Ничто для нее не могло снова стать прежним, не с того момента, как герцогиня стояла на лестничной площадке замка Байнард, всматриваясь в племенника и зная, даже прежде, чем он заговорил, что младший родственник принес смерть в ее семью. Сесиль старалась обрести утешение в ненависти, потом в молитве, но, в конце концов, признала, - ее несчастье - неизлечимо. Ему суждено остаться открытой, зияющей раной, с которой герцогиня сойдет в могилу. Когда Сесиль пересмотрела свои взаимоотношения с этой проблемой, то обнаружила, что снова способна принять на свои плечи ношу ежедневных забот, оцепенелые обязанности материнства. Но герцогиня навсегда утратила способность сочувствовать слабости других, более не становилась терпеливой по отношению к тем, кто сломался под гнетом обстоятельств.

Если по ночам она позволяла себе горькими часами до рассвета скорбеть по мужу, по своему убитому сыну, то дни отдавались жизни, детям, чьи заботы должны были оказаться в приоритете. С получением письма от старшего сына, Сесиль увидела первую искру надежды. Сейчас Эдвард находился вне досягаемости для Ланкастеров. Он был молод, слишком молод. В отличие от своего супруга, Сесиль никогда не обманывалась необузданностью Эдварда, не позволяла себе недооценивать его способности. Мать знала, ее сын обладал проницательным, взыскательным умом, гранитной волей, беспечной верой в собственное предназначение. Она никогда полностью не оценила подобных его качеств по достоинству, но признавала их силу. Поведение Эдварда после событий в замке Сандл внушали Сесиль только гордость, - горячую, бурную, - материнскую.

Он продолжал собирать войска под свои знамена, с хладнокровием, которому позавидовал бы самый опытный боевой полководец, и уже пронеслась молва об одержании Эдвардом своей первой победы. Самым воодушевляющим для Сесиль из всего являлось то, что сын каким-то образом собрал деньги для выкупа Роба Апсала, молодого рыцаря, находившегося с Эдмундом на Уэйкфилдском мосту. Она не могла подавить смятение, что не подумала сделать это лично, рассматривала свою неспособность как непростительное нарушение долга, упущение, мало смягчаемое рассудком за счет значительности перенесенной потери. Но Эдвард не был так нерадив, как его мать, он признал свое обязательство перед тем, кто верно служил семье Йорков, служил Эдмунду. Сесиль видела больше, чем благородство в поступке сына, для нее это было ответственным и достойным проявлением взрослого человека. Именно поэтому мать так отчаянно нуждалась в нем в нынешней ситуации.

Для нее самым значительным шагом, предпринятым Эдвардом в память об убийствах в замке Сандл, стало написание писем младшим братьям и сестре. Сесиль увидела в них Божий дар, единственную надежду, подаренную встревоженным детям тогда, когда ее собственные усилия казались безвозвратно потраченными, не достигнув цели. Она поняла, осознала, - лишь мужчина мог встать между ними и невыразимыми ужасами, отныне связанными для маленьких Йорков с именем Ланкастеров. Эдвард, казалось, инстинктивно знал, что нужно услышать младшим.

Каждый из детей отозвался характерным для себя способом на письма, обращенные к их личному горю, к их собственным страхам. Джордж прочел свое послание вслух всем желающим его услышать и тем, кто подобного желания не выражал, гордо объяснив это тем, что это первое письмо, полученное им в жизни, отправленное его братом, графом Марчем, ныне герцогом Йоркским. Маргарет пришла в спальню Сесиль вечером, - поделиться избранными отрывками с матерью. Слезы неостановимо сползали по лицу дочери в процессе воспроизведения послания ясным недрогнувшим голосом. Но что Эдвард написал Ричарду, Сесиль так никогда и не узнала.

Мальчик ушел с письмом на конюшенный чердак, появившись часы спустя с распухшими глазами и затвердевшим бледным лицом. Он не сделал и упоминания о прочитанном, и Сесиль, действуя наугад, удержала себя от вопросов на эту тему. На следующий день, в ожидании поминальной службы по погибшим в замке Сандл в соборе святого Павла Ричард сильно заболел. Сесиль не знала о недомогании сына до окончания действа, когда вдруг увидела, что оба сына исчезли, и жена Уорвика, наклонившись через своих дочерей, шепчет, - Ричард и Джордж ускользнули с середины церемонии. Произошедшее было столь вопиющим оскорблением, что Сесиль ощутила тревожное сердцебиение, уверенная, - лишь крайняя необходимость могла вызвать подобное нарушение приличий. Она поспешила спуститься по длинному нефу и, по наитию, прошла сквозь маленькую дверь в южном крыле, которая выводила к крытым галереям. Герцогиня обнаружила сыновей на нижнем ярусе клуатров, находившихся почти напротив возвышающегося восьмигранного помещения для собрания клерикального общества собора. Ричард был белым как снег, лежащий прямо за внутренним двором галерей, осев, опираясь на сводчатую колонну, тогда, как Джордж безуспешно рыскал в поисках носового платка в своем дуплете. Ричард выглядел слишком слабым, а Джордж чересчур занятым, чтобы заметить приближение матери.

'Иисусе, Дикон, если чувствуешь, что тебя рвет, не делай этого здесь. Перегнись во внутренний двор!' С изумительным мастерством Джордж, который мог быть и проклятием в жизни Ричарда, и его самым верным союзником, держал младшего мальчика до тех пор, пока спазм не прошел. После этого Сесиль и показалась им.

Ричард внезапно понял, что мягким изголовьем ему служат материнские колени, и начал усаживаться, не доверяя себе, - изысканная, безупречная мама действительно сидела на полу, на самом проходе, позабыв о бархатных юбках, окаймленных песком.

'Лежи тихо', сказала она твердо, и Ричард, слишком слабый для возражений, благодарно вернулся в свое положение.

'Сожалею, мне было дурно, матушка'.

'Мне тоже было дурно, Ричард, когда я думаю о случившемся с твоими отцом и братом'. Сесиль увидела, как дернулось лицо сына, и тихо произнесла: 'Тебе стало дурно из-за этого? В течение службы ты... вспоминал'.

'Да', прошептал ее сын. 'Не могу перестать думать о... о произошедшем в замке Сандл. Мои мысли постоянно вращаются вокруг этого, матушка. Я не желаю этого, но помочь себе не могу'.

'Тебе страшно, Ричард?' осторожно спросила Сесиль, едва осмеливаясь поверить, что, в конце концов, пробилась сквозь преграды.

'Да...'

'Страшно, что это может случиться также с тобой и с Джорджем?'

Он кивнул. 'Да. И с Недом... С Недом больше всего'. Лицо мальчика обдавало жаром пальцы матери, ей были видны слезы, выступившие из-под загнутых мокрых ресниц и неровно прочертившие борозды на щеке.

'Но сейчас ничего не произойдет', прибавил Ричард, открыв свои, разрывающие сердце в клочки, темные глаза, чтобы доверчиво взглянуть на мать. 'Нед обещал мне', сказал он.

Младшие сыновья уже плыли в Бургундию. Было очень поздно, когда Сесиль возвращалась из капеллы Святой Девы собора Святого Павла в паланкине в находящийся рядом замок Байнард столичными улицами, лишенными всяких признаков жизни. Лондон уже походил на город, лежащий в осаде.

По пути в свою спальню, она замешкалась в нерешительности, в одиночестве застыв на мгновение на узкой покрытой тьмой лестнице, ведущей к комнатам на верхнем этаже. Потом герцогиня свернула направо, а не налево, как намеревалась, прошла через коридор к маленькой комнате, разделявшейся ее сыновьями.

Дверь туда была полуоткрыта, зажжена свеча, оплывшая и шипящая на окованном прикроватном сундуке. Портьеры над постелью - раздернуты, шерстяные одеяла - смяты и, когда Сесиль перегнулась, ей показалось, что еще можно ощутить тепло мальчиков в высеченных пустотах, где они лежали какие-то часы до этого. Почти безвольно, мать опустилась на край кровати, всматриваясь в темноту.

Из гардероба в дальнем углу комнаты раздавался звук. Сесиль резко подняла голову, внезапно встревожившись. Звук появился снова. Герцогиня не остановилась, чтобы поразмыслить, взяла свечу и перенесла ее за тяжелую портьеру, преграждавшую проход в гардероб.

В вышине над гардеробным креслом ярко сияло узкое окно, стрельчатая щель, расширенная в последнем столетии, действующая в роли сита на слабеющий лунный свет. Стены были задернуты красновато-коричневым и янтарным гобеленами, боровшимися с пронизывающим холодом камня и известняка. Сесиль почудилось, что в самом темном углу ткань колышется, отходя от стены, подозрительно собираясь рядом с полом. Пока она наблюдала, рябь возникла опять, и виной тому служил совсем не сквозняк. Герцогиня подвинулась к гобелену и отдернула его.

'Анна!'

Сесиль не знала твердо, что намеревалась увидеть, но точно не это миниатюрное личико, обращенное к ней, нежное маленькое сердечко, бледное и тонкое, словно белое испанское кружево, крайне хрупкое обрамление для громадных темных костров, казавшихся чересчур серьезными и чересчур перепуганными, намного большими, чем глаза ребенка, спустя три месяца после своего пятого дня рождения.

'Анна', повторила она, еще мягче и, опустившись на колени, стянула ребенка с места, где та пряталась. Анна по весу ощущалась Сесиль легче воздуха, не более материальной, чем лабиринты паутины, выхватываемые свечным отблеском над их головами.

'Не брани меня', прошептала девчушка и уткнулась личиком в шею герцогини. 'Пожалуйста, тетя Сесиль, пожалуйста'.

Хрупкие маленькие руки обхватили ее с изумительной цепкостью, и через мгновение Сесиль, больше не пытаясь освободиться от ее захвата, вместо этого села на кровать с Анной на коленях.

Сесиль очень любила Анну, самую младшую из двух дочерей Уорвика. Она была настолько любящей и мягкосердечной, что не встречалось взрослого в семействе Йорков, который был бы способен сопротивляться безыскусной осаде Анны. Даже Эдмунд, особо не ладивший с детьми, несмотря на это, находил время продемонстрировать девочке, как отбрасывать тени на стены, помогал ей искать заблудившихся домашних питомцев. Воспоминания вызывали обжигающие слезы, щипавшие глаза Сесиль. Она решительно их подавила и стала укачивать шелковистую голову, прижавшуюся к ее груди, недоумевая, что сподвигло Анну выбраться из кровати и прокрасться в тихие, покрытые темнотой комнаты замка в подобный час. Насколько ее тете было известно, Анна была застенчивым ребенком, последним вероятным кандидатом на такую необдуманную проделку.

'Анна? Что ты делала здесь в это время?'

'Я была напугана...'

Сесиль, проявлявшая так мало терпения со взрослыми, могла, в случае крайней необходимости, собрать все вообразимое человеком терпение по отношению к маленьким детям. Сейчас она ждала, не торопя Анну с ее рассказом.

'Белла... моя сестра', добросовестно разъяснила Анна, словно ее взрослая тетя в противном случае перепутала бы девятилетнюю Изабеллу Невилл с другой, также звавшейся девочкой, проживавшей в замке Байнард. Сесиль скрыла улыбку и поощрительно поинтересовалась: 'Что с Беллой, Анна?'

'Она сказала мне... она сказала, что папа умер, а королева забрала его... забрала и отрезала ему голову, как и нашему дедушке, и кузену Эдмунду, и дяде Тому! Она сказала мне...'

'Твой отец не умер, Анна', молниеносно произнесла Сесиль с убежденностью, заставившей девочку задохнуться и проглотить свое всхлипывание, уставиться на тетю с открытым ртом и невероятно длинными мокрыми ресницами, окаймленными слезами.

'Точно?'

'Точно. Мы не знаем, где находится твой отец сейчас, но у нас нет причин считать его мертвым. Твой отец, дитя мое, - человек, умеющий позаботиться о собственном благополучии. Кроме того, если бы ему причинили какой-либо вред, это уже стало известно близким. Вот... возьми мой носовой платок и объясни, как попала сюда, в спальню моих сыновей'.

'Я хотела повидать матушку, чтобы спросить, правду ли говорит Белла. Но ее дамы не позволили. Они сослались на то, что она уже в кровати из-за головной боли и сердито отправили меня спать. Я-то знаю, почему у матушки болит голова, тетя Сесиль. Она плакала. Целый день она плакала. Почему, - конечно же, потому что папа погиб, как и сказала Белла...'

Голосок Анны, приглушенный, пока она прижималась к своей тете, стал более уверенным. 'Вот я и пришла разбудить Дикона. Но он ушел, тетя Сесиль, он и Джордж - ушли! Я ждала его возвращения, потом услышала тебя, испугалась и спряталась в гардеробной, и, пожалуйста, тетя Сесиль, не ругай меня, но почему здесь нет Дикона, и почему Белла сказала, что папа погиб?'

'Белла - пуглива, Анна, а когда люди боятся, они часто путают то, что их пугает, с тем, что считают правдой. Что касается твоих кузенов... Ричард и Джордж вынуждены были уехать отсюда на время. Они не знали заранее о своем отъезде, и поэтому не могли попрощаться с тобой и с Беллой. Все произошло внезапно, понимаешь ли...'

'Уехать... куда уехать?'

'Далеко отсюда, Анна. Очень да...' Сесиль вздохнула, подбирая простое объяснение, чтобы дать возможность Анне понять, где находится Бургундия, когда девочка издала тихий приглушенный звук и зарыдала: 'Мертв! Он мертв, да? Мертв, как и дедушка!'

Сесиль испуганно взглянула на племянницу. 'Анна, милая моя, нет! Анна! Нет! Господи!'

Анна стала вырываться, так что бессознательно ее тетя была вынуждена сжать свои объятия. Она прикоснулась губами ко лбу ребенка и сказала со спокойным и убедительным нажимом: 'Анна, послушай меня. Люди уезжают и не умирая. Ты должна поверить мне, дорогая. Твой кузен Ричард не умер. Он вернется... как и твой отец. Обещаю тебе'.

С этими словами она откинула одеяла: 'Хочешь поспать здесь, в комнате Ричарда сегодня?' Сесиль была тронута и позабавлена, так как Анна с появлением такой возможности просветлела.

Девчушка этой осенью стала источником значительных сложностей для младшего сына герцогини. Легче всех других детей откликающийся, чувствительный, он был искренне не склонен обижать обожающую его маленькую кузину, которая с высоты восьми лет мальчика, казалась ему совсем ребенком. Кроме того, Сесиль подозревала, что Ричарду втайне льстило неподдельное восхищение Анны. Мать заметила, что ее ребенок охотно общался с девочкой, если рядом не крутилось других мальчишек, подходящих на роль товарищей по играм, или если Джордж находился где-нибудь в другом месте. Но Ричард достаточно ясно не проявлял довольства развлекающимися взглядами взрослых, наблюдающих, как Анна ходит за ним хвостиком, преследует его, проявляя любовь. Еще меньше он обращал внимания на безжалостное поддразнивание, которому подвергался со стороны Джорджа. Брат злил и смущал Ричарда, только на этой неделе громко объявив за ужином, что намерен назвать своих домашних горлиц Диконом и Анной.

Воспоминания могут как утешать, так и безжалостно разрывать на части. Эта ночь не должна была стать отдушиной для приветов из прошлого. Сесиль знала о собственной уязвимости. Она наклонилась, чтобы подтянуть одеяла на Анну, и остановилась на полудвижении, натолкнувшись взглядом на потертое шерстяное одеяло, кажущееся странным, находясь в стороне от других покрывал, собранных на кровати.

Одеяло, некогда яркого солнечно-желтого цвета, а сейчас, - оттенка желтовато-серой горчицы, принадлежало Ричарду. В одной из своих немногих очевидных уступок детским слабостям мальчик настаивал на пребывании его на своей кровати и иначе не засыпал. Как и почему данная вещь стала так много значить для сына, Сесиль не представляла, не находя времени спросить, просто пытаясь проследить, чтобы время от времени оно подвергалось стирке. Даже Джордж, слишком проворный, на взгляд матери, в осмеянии чужих слабостей, больше не приставал к брату с упоминаниями об одеяле. Однажды он вызвал у Ричарда дикую и несвойственную тому ярость, угрожая разрезать покрывало на издевательские боевые знамена для своих бесконечных военных игр. Сейчас Сесиль пощипывала увядшую золотую шерсть слабыми пальцами, размышляя о младшем сыне. Он был один в темноте посреди предательского Английского канала без талисмана, в котором отчаянно нуждался.

Она застыла в такой неподвижности, что Анна, встревожившись, скользнула маленькой ручонкой в рукав платья Сесиль жестом нерешительного утешения. Та улыбнулась маленькой племяннице и заботливо подоткнула одеяло вокруг нее, уверенно произнеся: 'Вот... Это одеяло Ричарда. Он оставил его тебе. Засыпай, Анна'.

С потертой знакомой шерстью, натянутой до подбородка, Анна успокоилась и тут же начала засыпать. 'Можно, оно останется у меня, пока Дикон не вернется домой?'

'Да, дорогая...пока он не вернется домой'. Если бы Сесиль была уверена, что когда-нибудь ее сыновья смогут вернуться домой.

Сесиль тихо прикрыла дверь спальни Анны, в нерешительности остановившись на время, необходимое для нескольких глубоких вздохов. Внутри старшая сестра Анны, Изабелла, спала, свернувшись в клубке покрывал, лежавших в ногах кровати. Мерцающая свеча Сесиль проследила дорожку из слез на лице девочки, осветила вспухшие и обветренные веки, перешла на большой палец, давно освобожденный от ночных оков, созданных говорящим что попало ртом Изабеллы, сейчас сжавшийся в прежней скованности. Герцогиня украдкой попятилась, борясь с собой, чтобы унять гнев, направленный на Нэн Невилл, собственную племянницу.

Жена Уорвика никогда не числилась в ряду ее любимиц. Когда Лондона достигли вести о разгроме Уорвика при Сент-Олбансе, Сесиль сделала все от себя зависящее, чтобы утешить его пораженную жену, настояв, чтобы Нэн и ее дочери покинули Гербер и устроились в замке Байнард. Но ее сочувствие скоро стало сдерживаться тонко завуалированным ответным пренебрежением. У Нэн не было причин считать мужа погибшим. Тем не менее, на протяжение трех дней она едва выбиралась из кровати, а когда Сесиль проводила ее напуганных маленьких девочек в комнату матери, она оскорбила тетку, в слезах прижав дочерей к себе и рыдая так бессвязно, что обе - Анна и Изабелла тут же стали надрывно ей вторить.

Сесиль думала о Нэн, изолировавшейся в спальне, в то время как Изабелла рыдала, прежде чем заснуть, а Анна была вынуждена искать утешения у своего восьмилетнего кузена, и чувствовала пробуждающийся сильный гнев. Нэн очень сильно любила Уорвика, ее тетка знала это. И она очень сильно любила Ричарда Плантагенета, человека, игравшего с ней мальчиком, являвшегося потом ее другом, возлюбленным, соратником и мужем в протяжении прочного и богатого событиями союза. Но Сесиль не позволяла своим детям видеть ее оплакивающей их отца.

Герцогиню переполняло настойчивое в своей напряженности желание предстать перед племянницей, спокойно лежащей в промокшей от слез кровати, обвинить ту в непростительном безразличии по отношению к дочерям. Они нуждались в матери больше, чем Ричард Невилл, граф Уорвик, когда-либо будет испытывать в ней нужду. Сесиль хотела излить на Нэн все страдание, гнев и крушение надежд последних семи недель. Тем не менее, она не являлась женщиной, сдающейся своим порывам. С Нэн придется побеседовать по душам, но завтра... завтра, когда ярость охладится до состояния льда.

Она нашла свою дочь Маргарет, освещаемую солнечными лучами, закутавшуюся в меховую накидку перед огнем, склонившую светловолосую голову над книгой. Сесиль незаметно застыла в дверях, наблюдая за девушкой. Маргарет было почти пятнадцать. Слишком хорошенькая, даже больше. Эта мысль казалась чуждой в мире, известном ее матери до замка Сандл, как и страх, который она никогда не ожидала испытывать за свою девочку.

'Матушка?' Маргарет, в конце концов, подняла взгляд. 'Ты видела как Джордж и Дикон в целости и сохранности взошли на корабль?'

Сесиль кивнула. Глаза дочери были подозрительно окружены тенями, веки покраснели. Маргарет поступала как вторая мать по отношению к младшим братьям во время частых отлучек герцогини.

'Мег, ты плакала?' спросила еле слышно Сесиль, в ответ на что Маргарет посмотрела на нее пораженным взглядом. Герцогиня - единственная из всей семьи - предпочитала обращаться к своим детям по данным им христианским именам. Она опустила книгу к очагу и подошла к матери. По темпераменту и воспитанию они происходили из сдержанной и не проявляющей своих чувств семьи. Только Маргарет и ее брат, Эдвард по природе своей, давали физический выход выражениям любви. Сейчас она колебалась, потом протянула руки, чтобы обвить их вокруг Сесиль в нерешительном объятии.

'Матушка, что с нами случилось?'

Сесиль была слишком измотана, чтобы лгать, слишком удручена, чтобы говорить правду, такую, какой боялась ее увидеть. 'Не знаю', ответила она и устало села на ближайшее доступное место, на не слишком удобный сундук. 'Хочу верить, что это самый тяжелый поступок, который я совершала когда-либо в жизни, - посадить именно этих детей именно на этот корабль. Они выглядели такими юными... такими напуганными... и так сильно старались скрыть это...'

Она поразилась собственному поведению также, как и Маргарет. Сесиль никогда не относилась к числу людей, делящихся своими печалями. Менее всего к тем, кто доверяется детям... испуганной четырнадцатилетней девочке, так отчаянно желающей успокоить и не знающей, как это сделать. Степень презрения, испытываемая ею к Нэн Невилл, теперь распределялась и на себя.

'Я устала, дитя мое. Слишком устала. Тебе не следует обращать внимание на то, что я сказала вечером. Уже поздно, нам лучше пойти спать'.

Маргарет стояла на коленях у сундука. Она еще намеревалась броситься к матери в жеребячьем самозабвении, раскрыв руки, и, по мнению Сесиль, смотрясь не соответственно своему возрасту.

'Матушка... неправильно молить Господа покарать француженку?'

Маргарет говорила слишком серьезно, и Сесиль, даже больше утомившись, чем представляла, была готова улыбнуться, но вовремя сдержалась.

'Неправильно... нет... самонадеянно, может статься'.

'Матушка, я - серьезно!' Лицо Маргарет застыло, мягкие губы внезапно строго сжались, и в серых глазах, смотрящих на Сесиль, мать мельком увидела женщину, в которую ее дочь однажды превратится. Затем зеркало помутнело, помутнело из-за слез, навернувшихся на глаза девушки и скатывающихся по ее лицу.

'Матушка, я слишком сильно ее ненавижу', прошептала она. 'Когда я думаю об отце и Эдмунде - '

'Не смей!' - резко перебила ее Сесиль. Она сдержала короткую горькую борьбу с самой собой, в которой победила, потом повторила: 'Не смей, Мег'.

В последовавшей затем тишине раздался знакомый успокаивающий звук. Колокол Габриэль собора Святого Павла пробил ежевечернее приветствие Благословенной Матери Божьей. Отголоски еще не успели отлететь с порывами ветра от реки, когда их настигла на последних солнечных лучах весть о корабле, едва причалившем к причалу, пропускающему течение дальше к замку. Приема герцогини ожидал человек со срочным посланием. Посланием от ее сына.

Сесиль смотрела на мужчину, преклонившего перед ней колени. Она гордилась своей памятью, которая и сейчас не подвела. Уильям Гастингс из Лейстершира. Старший сын сэра Леонарда Гастингса, верный друг ее мужа. В прошлом году был с ними в Ладлоу. Прощенный Ланкастерами вскоре после произошедшего, он тут же предложил свои услуги Эдварду в Глостере. Это случилось по горячим следам расправы в замке Сандл, когда дело Йорков могло иметь слишком мало притягательности для честолюбивых людей. Сесиль сложно было впечатлить, однако, она обнаружила, что ее сердце потеплело по отношению к человеку, охотно вставшему на сторону Эдварда, в момент наибольшей нужды того в подобной поддержке. Она оказалась также немного удивлена его присутствием здесь. Такое было почти беспрецедентно для человека его ранга, - исполнять полномочия простого посыльного. Значит, письмо Эдварда в самом деле является срочным.

'Мы слышали о сражении, состоявшемся на юге от Ладлоу, в котором мой сын одержал верх. Но никаких других вестей, до настоящего времени, до нас не доходило. Новости верны?'

'Более, чем верны, госпожа. Ваш сын совершил нечто большее, нежели одержал верх. Он получил сокрушительную победу'. Он ухмыльнулся. 'Я едва могу поверить тому, что он еще два месяца назад робко отметил девятнадцатилетие, потому что лучшего боевого командира не видел. Вполне возможно, ему нет равных на поле битвы во всей Англии'.

Сесиль услышала, как Маргарет издала тихий звук, нечто среднее между смехом и рыданием. 'Расскажите нам', попросила герцогиня, и они услышали в восхищенной тишине, как Уильям Гастингс воскрешал для них битву, произошедшую на Сретенье, 2 февраля, при Мортимер-Кросс, в четырех милях к югу от Вигмора. Когда-то Эдвард думал найти там убежище своей матери и маленьким братьям.

'Он намеревался двинуться на восток, чтобы присоединиться к лорду Уорвику. До нас донеслись слухи, однако, что Джаспер Тюдор, королевский уэльский сводный брат, и граф Уилтшир собирают значительные силы в Уэльсе. Ваш сын решил, что будет лучше отступить туда для предотвращения их продвижения. Мы захватили их врасплох, госпожа. Они не ожидали Его Милость Йорка с наступлением или двигающегося с такой скоростью. Мы поставили наши ряды недалеко от Ладлоу и стали готовиться к их прибытию. Когда битва подошла к концу, поле принадлежало нам'. Он умолк и затем прибавил с загадочной улыбкой: 'Это была такая победа, которой не смог достичь лорд Уорвик при Сент-Олбансе'.

'То есть, вы знаете о Сент-Олбансе! У Эдуарда есть новости от Уорвика?'

'Да, госпожа. Он отправил посыльного к вашему сыну с известием о его менее, чем потрясающем проявлении у Сент-Олбанса'. Сейчас злой умысел был уже очевиден. Как-бы в раздумье, он произнес: 'Мы намереваемся встретиться с графом у Котсволдса днем'.

'Не стоит ли сообщить кузине Нэн, матушка?', вмешалась Маргарет, затаив дыхание, и Сесиль в ответ покачала головой.

'Позже', произнесла она холодно, не спуская глаз с Гастингса. Он снова улыбнулся, сказав: 'Ваш сын просил меня, чтобы вы приняли во внимание, - под его руководством сейчас десять тысяч человек, и сейчас они почти в недельном переходе от Лондона. Он просил передать вам, что к следующему четвергу, надеется уже войти в городские ворота'.

'Благодарение Господу', прошептала Сесиль. Она закрыла глаза, губы неслышно произносили молитву. Маргарет засмеялась, казалось, будучи на грани того, чтобы броситься обнимать Гастингса, но затем, лучше поразмыслив, вместо этого обвила руки вокруг матери.

'Нед всегда был удачливым, матушка! Нам следовало запомнить!'

Гастингс также рассмеялся и покачал головой. 'Люди создают свою удачу, леди Маргарет, и мне никогда не доводилось видеть доказательства этому ярче, чем при Мортимер-Кросс. Перед битвой на небе появилось пугающее и странное явление'. Он помолчал. 'Три солнца наблюдали мы над собой, - светящиеся в полную силу'. (Феномен известный как паргелий, в общем вызванный образованием ледяных кристаллов в верхних слоях атмосферы.)

Маргарет задохнулась и перекрестилась. Глаза Сесиль заметно расширились, она тоже перекрестилась и медленно сказала: 'Мне доводилось слышать о подобном происшествии раньше, в девичестве, - в замке Рэби. Говорили, люди плакали на улицах, уверенные, что это предсказывает конец мира. Не были ли напуганы люди Эдварда?'

Гастингс кивнул. 'В самом деле! Я не знаю, что случилось бы, так как многие были готовы покинуть поле, если бы у вашего сына не хватило находчивости выкрикнуть, - это знак Божьего Промысла! Святая Троица прибегла к демонстрации трех солнечных дисков в ознаменование победы, которую одержат Йорки'.

Сесиль вздохнула и затем рассмеялась, впервые за много недель, хотя думала, что больше не будет способна улыбаться.

'Как это похоже на Эдварда!' Она одарила Гастингса улыбкой, и он поразился внезапной красотой, осветившей ее лицо. 'Он никогда не думает столь быстро, как в моменты, когда многое на кону!'

'Вам нельзя верить историям, которые он может накрутить на свои шпоры для объяснения обнаруженных проступков отцу!' - выпалила Маргарет с головокружительным легкомыслием надежды, пришедшим так неожиданно по пятам резкой отчаянности. Сесиль, все также улыбаясь, пропустила мимо ушей несдержанность, что в иных обстоятельствах стоила бы ее дочери сдерживающего замечания.

'Моя дочь преувеличивает. Но Эдвард всегда выходил из положения с помощью игры слов. Его брат Эдмунд клялся, что он думает языком, настолько убедительным он мог...'

Внезапно, услышав свои собственные слова, она остановилась, пораженная на середине фразы. В первый раз за семь недель имя Эдмунда прозвучало так естественно и легко в ее речи, - первый шаг в процессе исцеления, - но шаг, обжигающий сердце непереносимой болью. Сесиль резко отвернулась, слепо проследовав к камину.

'Что с Джаспером Тюдором?' - Маргарет неумело подыскивала слова, какие только могли быть, лишь бы разорвать удушающую тишину, которая заполнила помещение. 'Он взят в плен?'

'Боюсь, что нет. Оба, он и Уилтшир успели покинуть поле. Тем не менее, мы захватили достаточно людей, включая и отца Тюдора, Оуэна Тюдора. Уэльсца, тайно женившегося на матери короля Гарри, после того как она овдовела. Не то чтобы мы задержали его надолго'. Мрачная усмешка омрачила его губы. Гастинг сообщил с оживленным памятью удовлетворением: 'Мы привезли его в Херефорт, и там Его Милость приказал обезглавить Тюдора на рыночной площади с девятью другими, осужденными на предание смерти...'

Внезапно его голос понизился, последние слова прозвучали, словно наталкивались на словесный утес в смутном забытьи. Будучи восприимчивым человеком, Гастингс отметил резкую перемену в общем настроении и увидел, что обе дамы неотрывно смотрят на него.

'Эдвард сделал это?' - удивленно спросила Сесиль.

Гастингс кивнул. 'Да, госпожа, сделал', ответил он голосом, лишенным всяческого выражения, аккуратно ставшим безразличным.

'Я рада', внезапно вмешалась Маргарет. Серые глаза, схожие с глазами матери горели вызовом, блестящие от слез.

'Я не виню Неда... вовсе не виню!' Он имел право, матушка. Имел право!

'Тебе нет нужды защищать брата передо мной, дитя', в конце концов, отреагировала Сесиль. Отреагировала с усилием. 'Я была поражена, признаю. Но мне не следовало удивляться. Наоборот, стоило ожидать подобного развития событий'.

Герцогиня смотрела поверх их голов на огонь. 'Ты знаешь', произнесла она, и голос был чуть громче шепота, низкий и подрагивающий, но, несмотря на это, очень отчетливый 'он сильно любил своего брата'.

Когда повсюду в Лондоне разошлась молва об Эдварде Йорке, находящемся на расстоянии менее чем 50 миль и спешащим на выручку осажденному городу, жители отвергли свой испугавшийся Совет, вышли на улицы - поднимать бунт, сожгли телеги с провизией, загруженной для отправки в королевский лагерь в Барнете, что всего на 10 миль севернее столицы. Уже стало известно все то, что сотворили войска Маргариты в городке Сент Олбанса, сразу же как разгромили Уорвика. Это вынудило господина мэра Лондона сдаться перед упрямым неповиновением народа, отправив сообщение королеве, - городские ворота для нее будут закрыты.

К этому моменту даже Маргарита встревожилась из-за крайностей, в которые впадало ее войско, большинство из которого казалось расположенным скорее к мародерству, чем к столкновению с приближающейся йоркской армией. После совещания со своими военачальниками она решила отступить на север. У королевы не было возможности узнать, как долго Лондон способен выдерживать осадное положение, и Эдвард Йорк неожиданно стал военной силой, с которой следует считаться. Его армия, как говорили, с каждым днем разрасталась, а молва о победе при Мортимер Кроссе неслась уже с каждого языка. Маргарита совершила выбор в пользу стратегического отступления в Йоркшир, чтобы отпраздновать два месяца со дня триумфа, произвести перегруппировку и вновь утвердить дисциплину в войске, дважды превышающим в числе то, которым руководил Эдвард.

В то время, когда силы Маргариты отходили, опять подвергнув грабежу те несчастные города и села, что стояли вдоль дороги на север, получивший передышку Лондон почти одичал от радости и облегчения. Люди снова вышли на улицы, на этот раз, чтобы вознести пламенные благодарности Господу и Йорку, обнять чужаков, словно неожиданных друзей, разлить винные реки по водосточным желобам и наводнить таверны с церквями.

В четверг, 26 февраля, городские ворота широко распахнулись, чтобы позволить армии под предводительством Ричарда Невилла, графа Уорвика, и Эдуарда Плантагенета, герцога Йоркского и графа Марча вместе с их людьми въехать в настолько радушную столицу, какой ее не могли вспомнить сами лондонцы, там живущие.

Сесиль Невилл стояла с дочерью Маргарет и семьей графа Уорвика у северных врат собора Святого Павла, окруженная приближенными, одетыми в голубые и темно-красные цвета Йорков. Церковный двор был так наводнен людьми, что герцогиня чувствовала, - она наблюдает за нескончаемым морем человеческих лиц. Эта картина заставила ее почувствовать легкое головокружение; еще никогда Сесиль не приходилось видеть столь большое количество народа, собравшегося в одном месте. Было удивительно, что среди толкающихся и пробивающихся вперед никто еще не оказался растоптан ногами. Везде царила Белая Роза Йорков, украшая головные уборы и струящиеся локоны маленьких девочек, будучи приколота к плащам и камзолам, словно каждая пара рук в Лондоне устремилась мастерить бумажные цветы, бросая вызов снежной пороше, все еще прилипающей к земле. Многие, как было видно Сесиль, щеголяли символами пылающего солнца, отмечая победу ее сына под тремя солнечными дисками при Мортимер-Кроссе.

Племянник Сесиль, Джордж Невилл, епископ Эксетерский, обернулся к ней, улыбаясь; герцогиня видела, как шевелятся его губы, но не могла расслышать слов. Казалось, что звонил каждый церковный колокол в Лондоне. Заметив дым, кольцами вздымающийся к небу в дюжине разных направлений, и зная, что торжествующие горожане разводят костры на улицах, словно в июньский праздничный день Иоанна Крестителя, Сесиль выдохнула короткую молитву, чтобы Господь милостиво защитил Лондон от огня в этот полдень. Не находилось возможности для того, чтобы колокола, предупреждающие о пожаре, могли быть услышаны или хотя бы, обратили на себя внимание.

Степень шума возрастала; герцогиня и помыслить не смела, что это возможно. Уже различались выкрики: 'Йорк' и 'Уорвик'. Но, перекрывая все остальное, единственное имя, снова и снова хриплым напевом создавало взволнованный трепет, поднимающийся вверх по позвоночнику Сесиль. 'Эдвард! Эдвард!' И так пока весь город не отзывался именем ее сына.

Сесиль сглотнула и увидела, что дочь трет тыльную сторону ее ладони о свою щеку. Герцогиня машинально высвободилась, сжала руку девушки, и Маргарет обратила сияющее лицо к матери, прижалась, чтобы выкрикнуть ей на ухо: 'Они сейчас проехали через Новые Ворота! Скоро, матушка, скоро!'

Невероятно, но шум толпы становился все громче и гуще. Приветственная волна разразилась на церковном дворе, вихрем сметаясь с улицы в реве, столь оглушительном, что Сесиль понимала, это означает лишь одно, - Эдвард и Уорвик достигли ступеней собора. Закрутился внезапный водоворот движения вдоль двора; люди нехотя пропускали других, возвращаясь в направлении Креста святого Павла. Медленно освободилась дорога, очистившись перед Малыми Вратами, входом в Чипсайд; всадники через них уже проехали. Солдаты смеялись и подтрунивали над толпой, расходящейся так неохотно перед ними. Их лица покраснели от бурных приветствий, гривы норовистых коней, неурочно украсились яркими лентами для волос, полученными в награду от хихикающих девиц. Люди подтягивались, чтобы разделить глотки из фляг с элем, сделать необычные предложения стола и жилья, как если бы приветствовали кровных родственников, возвратившихся с войны. Именно сейчас, к огромному удовольствию толпы, один юный солдат азартно наклонился из седла, потребовав поцелуй у девушки с йоркистскими белыми розами, обрамляющими шапку ее сияющих светлых волос.

Сесиль не могла поверить происходящему, она никогда не видела ничего подобного, никогда. Герцогиня смотрела вокруг с недоверием, когда раздался крик Маргарет, пылко жестикулирующей, и перед ней появился граф Уорвик.

Он тут же был захвачен благожелателями. Уорвик пытался проехать на своем скакуне сквозь толкотню, смеясь, отмахиваясь от рук, тянущихся к нему, сохраняя строгость под внезапными порывами платков, колышущих красный цвет Невиллов. Сесиль мгновенно наклонилась, подняла Анну наверх, чтобы девочка могла все видеть. Когда она это делала, еще один всплеск приветствий качнул церковный двор, заглушив то, что звучало прежде, и мать узнала, как если бы она стояла прямо, что ее сын проехал через ворота.

Он был верхом на великолепном бледном белом скакуне с серебристым хвостом, ниспадающим почти до земли, и казался окутан светом, так как солнце находилось прямо над его головой, отражаясь на доспехах серебром, а на рыжеватых волосах - золотом.

'Ох, матушка!' - задохнулась Маргарет. В ее голосе сквозила странная неуверенность, даже неожиданный испуг. 'Он выглядит как король!'

'Да, как король,' тихо согласилась Сесиль, позабыв, что ей надо кричать, если хочет быть услышанной. 'Как король, и в самом деле'.

Он держал свой шлем в изгибе руки, и, пока герцогиня наблюдала за сыном, погрузив туда ладонь, начал рассыпать пригоршню монет над толпой. В последовавшей сутолоке юная девушка метнулась вперед и протянула триумфатору наверх какой-то предмет. Заметив ее углом глаза, Эдвард наклонился. На миг их пальцы соприкоснулись, а затем он поднял девичий дар над головой. Им оказался платок ярких и дерзких цветов, на котором было вышито, с невероятным терпением и упорством, сияющее солнце на поле из белых роз. Эдвард начал размахивать платком, чтобы все его увидели, а потом, вызывая дикие одобрительные возгласы толпы, повязал ткань вокруг шеи, так что она подхватилась ветром, изысканно развеваясь за спиной.

'Прекрасно сделано', прошептал голос на ухо Сесиль, заставив ее вздрогнуть, столь внимательно следила она за приближением Эдварда, что не заметила Уорвика, стоявшего сейчас рядом с ней.

Они обменялись приветствиями, и он снова кивнул в направлении ее сына, который немного продвинулся сквозь толпу.

'Прелестный поступок', заметил Уорвик самодовольно. 'Ход действий, точно рассчитанный на получение народной любви'. В его голосе сквозило удовлетворение учителя от результатов усилий способного ученика, и Сесиль, задержав на брате задумчивый взгляд, ничего не ответила.

Неспособный вывести скакуна из сдавливающей сутолоки, стеной окружающей его со всех сторон, Эдвард поднялся в седле и возвысил голос в требовании тишины, которая тут же установилась.

'Добрые люди, я страстно желаю поздороваться с моей госпожой матушкой и сестрой! Могли бы вы освободить мне путь?' - спросил он с ухмылкой, и внезапно, словно по волшебству, дорога перед Эдвардом очистилась.

Сесиль выступила вперед, когда он спешился. Она вытянула руки, и сын поднес их к своим губам, произнеся: 'Госпожа', с безукоризненным соблюдением всех формальностей. Затем Эдвард улыбнулся, и его мать обнаружила себя заключенной в мальчишеские, не рассчитанные по силе объятия, из которых она вышла ушибленной и задыхающейся. Эдвард обернулся к Маргарет, схватив сестру, когда она взметнула руки на его шею, и подняв ее от земли в легчайшем кружении. В качестве упражнения по завоеванию народной любви - все это было сделано мастерски. Уровень шума достиг физически причиняющего боль размера.

Сесиль держала себя хладнокровно, улыбаясь при взгляде на сына. 'Я никогда не видела такого радушного приема, Эдвард... никогда в жизни!'

'Радушного приема, Матушка?' - отозвался он и нежно поцеловал ее в обе щеки, так что его голос могла слышать только она. 'Я скорее думаю, это должно обернуться коронацией!'

На секунду их взгляды встретились, - дымчато-серый и ярчайший голубой. Сесиль медленно кивнула, и Эдвард обернулся к толпе, теснившейся на церковном дворе, подняв руку в беззаботном приветствии продолжающимся здравицам. Мать смотрела на сына с еле уловимой улыбкой, изгибающей уголки ее рта.