Солнце в зените

Глава четырнадцатая

Вестминстер, февраль 1478 года

Доктор Хоббис уже лег в постель, когда к нему пришли - звать к королю. Несколько изумившись требованию, так как он по пальцам одной руки мог пересчитать случаи, когда Эдвард нуждался в снотворном, доктор торопливо смешал напиток из вина, мака и высушенного корня переступня, забрав созданное зелье с собой в королевскую опочивальню. Атмосфера там насквозь сочилась подавленностью. Разворачивая одеяла и двигаясь по возможности незаметно, слуги следили за огнем в камине. Доктор Хоббис разделял их тревогу, он тоже слышал о состоявшейся чуть ранее этим вечером размолвке короля и его брата, герцога Глостера.

Дворяне Эдварда успели снять с него камзол и расстегивали рубашку, когда в дверном проеме появился швейцар. Миг или чуть дольше он неуверенно переминался с ноги на ногу, приблизившись затем к доктору Хоббису и прошептав ему на ухо несколько слов. Тот пораженно на него взглянул и нерешительно прочистил горло.

'Мой сеньор...' Он закашлялся и начал снова. 'Мой сеньор, как можно настоятельнее встречи с вами просит ваша-'

Эдвард резко повернул голову. 'Я никого в данный час не приму'.

'Но Ваша Милость, это-'

'Вы не услышали? Мне безразлично, кто это! Никого...совершенно никого!'

Доктор Хоббис разволновался, лихорадочно желая очутиться где-нибудь в другом месте. Тем не менее, он не мог умолчать о полученных сведениях. 'Но, мой сеньор, это ваша госпожа матушка!'

Установилась внезапная тишина, прервавшаяся быстро смолкнувшим криком боли, - один из комнатных слуг, зажигавший свечи, секундой дольше продержал руку у огня. Его товарищи обменялись незаметными взглядами, благоразумно сохраняя абсолютное затишье. Даже дворянин, стоявший перед Эдвардом на коленях, застыл, рука, тянувшаяся расстегнуть пуговицы на королевских чулках, обмякла, повиснув вдоль бока.

'Убирайтесь. Все'. Это было сказано низким голосом, без выражения и интонации, но никому из присутствующих не следовало повторять дважды. Оставив свои занятия, они удалились.

'У меня не возникло выбора, матушка. Как часто я должен вам это повторять? Каких действий вы от меня ожидали? Наблюдения сквозь пальцы за предательством Джорджа, за невинной кровью на его руках? Вы действительно хотели бы от меня презрения к правосудию, только потому что он - мой брат?'

'Прегрешения Джорджа не останутся без воздания, он за многое ответит в грядущий День Страшного Суда. Эдвард, я думаю о вас также сильно, как и о Джордже, умоляя тщательнее поразмыслить над вашими действиями. Вы не забыли, что Господь Наш Иисус Христос ответил, когда Петр спросил у него: 'Господи, как долго следует мне прощать преступления брата моего против меня? Семь раз?' Господь ответил: 'Я не остановлюсь, посоветовав прощать тебе брата на семи случаях, но предложу семьдесят раз по семь''.

Губы Эдварда сжались, он с трудом сдержал богохульство. 'Это ничего не принесет, матушка', холодно ответил король, - 'нам обоим известна данная истина'.

Внезапно он поймал себя на том, что смотрит в глаза цвета серого льда, способные сорвать призрачные побрякушки зрелости и вернуть основы и чувствительные островки забытых дней юности.

'Вы отпускаете меня, Ваша Милость?' - поинтересовалась Сесиль с холодностью, равной его сдержанности, и ее сын был вынужден сдать позиции.

'Разумеется, нет, матушка. Вам прекрасно известно, что я никогда не позволю, чтобы вы услышали из моих уст приказа'.

К тому, что его матушка сделала дальше, Эдвард не имел готовности. Герцогиня была одета в лишенное украшений совершенно простое платье чернильно-синего цвета, столь темным, что казалось почти черным, по мысли ее сына, неуютно смыкавшимся с оттенком траурного облачения, сохранившая тонкость талия обрамлялась узким поясом из переплетенного шелка, с которого свисали четки, кольцо для ключей и миниатюрный кожаный кошель. Именно на него Сесиль сейчас обратила внимание Эдварда, вытянув оттуда свернутый квадрат пожелтевшей бумаги.

'В недели, последовавшие за гибелью ваших отца и брата у замка Сандл, меня поддерживала только вера, - в Господа Всемогущего и в вас, Эдвард. Вы подарили мне возможность гордиться вами... Как вы сохранили голову на плечах, как сплотили вокруг себя людей с уверенностью опытного полководца, как выкупили из плена юного рыцаря, друга Эдмунда, Роба Апсала. Но, прежде всего, как вы позаботились написать послания со словами утешения вашим маленьким братьям и сестре...и мне. Это - то самое письмо, что вы мне тогда отправили'.

Сесиль протянула ему документ, и Эдвард, отступив на шаг, отпрянул.

'В течение семнадцати лет я заботливо хранила его, Эдвард. Сейчас же хочу, чтобы вы прочли это письмо. Прочли, как объясняли существование семейных уз, неподвластных даже смерти. Как писали о своей любви ко мне, к вашим братьям и сестрам. Как приносили торжественную клятву, что не позволите никакому злу коснуться нас, как обещали, что всегда будете рядом, отражая его. Ну же, возьмите бумагу... '

Эдвард поймал себя на взгляде не на протянутое ему письмо, но на держащую его руку. Он мог рассмотреть тонко переплетенные голубые вены, обнаружить вздутия на костяшках пальцев, неуловимую дрожь, поколебавшую некогда невидимую, но стальную волю. Перед ним была не рука, принадлежащая его матери, а прозрачная хрупкая длань постаревшей незнакомки. Король не потянулся в ответ за посланием, он отказался его брать, и, в конце концов, Сесиль положила бумагу на стол.

'Вам не следует делать этого, Эдвард. Не следует проливать кровь родного брата. Ради спасения вашей души - не следует'.

Он до боли стиснул челюсть, продолжая молчать, и герцогиня обратилась к нему с мольбой, которой Эдвард опасался больше всего.

'Ради меня', - произнесла она. 'Если не ради Джорджа, сделайте это ради меня'.

Сесиль быстро к нему приблизилась, и, в течения полных смятения секунд, Эдвард испугался, что матушка встанет перед ним на колени. Однако, герцогиня относилась к числу женщин, добровольно склоняющихся только перед Всевышним, она просто протянула руку, положив ладонь на запястье сына.

'Я когда-нибудь обращалась к вам с просьбой? Обращалась, Эдвард?'

'Нет', - сжато и неохотно ответил он.

'Сейчас я обращаюсь к вам с просьбой - сохранить жизнь моему сыну'.

Сесиль стояла довольно близко к нему, чтобы Эдвард мог видеть ее глаза. Способные прожечь от костей до самой души, сейчас они были наполнены слезами. Потрясение от картины сказывалось почти физически, король не помнил, неужели матушка когда-нибудь плакала?

'Если для вас недостаточно того, что Джордж приходится вам братом, пощадите его жизнь ради меня, Эдвард... Ради меня'.

'Матушка...' Он обнаружил хрипоту и дрожь в своем голосе. 'Матушка, я...Я не могу...'

Сесиль прикрыла глаза, на миг ее пальцы сомкнулись на кисти сына, сжали запястье. Потом она отпустила руку Эдварда и отступила.

Он мог хорошо слышать ее дыхание, участившееся так, словно герцогиня бежала. Его собственное также было затруднено. На глазах у короля повисшие на ресницах Сесиль слезы внезапно закапали, начав стекать по ее лицу и тихо скатываясь на воротник платья. Герцогиня моргнула, но не сделала и попытки стереть их.

Ее пальцы метнулись к поясу, инстинктивно стараясь отыскать утешение в перебирании бусин на четках, когда сын шагнул к ней навстречу, герцогиня тут же подняла голову.

'Я хотела бы встретиться с ним, Эдвард'.

Это не было просьбой или вопросом, король знал - он слышит ультиматум. Он яростно покачал головой, не в силах довериться голосу.

Прошло время. Сесиль молча смотрела на сына, на ее лице застыло выражение ошеломленного недоверия, мучительного для него обвинения, которое, Эдвард знал точно, будет преследовать его всю оставшуюся жизнь.

Когда герцогиня заговорила, в голосе не осталось и намека на слезы. Он не обещал ни понимания, ни прощения, и ни на кварту не отменял категорического отказа в дальнейшей материнской любви.

'Может, Бог вас и простит за это', - медленно и очень отчетливо произнесла Сесиль, 'но я - никогда'.

Во сне Роба Апсалла струился поток мадейры и коричного вина, прекрасная девушка со смехом бросалась в него с берега, чтобы сделать из его глубин глоток. Но на далеких границах сна уже начал зловеще звучать гром.По мере усиления громкости он начал подергиваться, пока глаза, в конце концов, не распахнулись, а неустойчивые ощущения не соотнесли гром с приглушенным устойчивым стуком. Роб сонно выругался, - это был его тридцать девятый день рождения, отпразднованный с приятными излишествами в еде и напитках, отчего голова страдала тупой болью и все еще плыла от алкоголя. Рядом заворочалась жена, тут же снова успокоившаяся. По мощности звучания удары уступали колокольному перезвону, - монахи соседнего доминиканского братства созывались служить утреннюю мессу. Стук раздался с удвоенной силой, словно кто-то беспрестанно бил молотом, прося разрешения войти. Но кого могло принести в два часа воскресного утра? Роб сел и напряг слух.

'Роб?' - зевнула Эмми. 'Что за стук?'

Роб выпрыгнул из кровати и отпер ставни. Он воззрился в стену проливного дождя и тьмы, потом охнул.

'Святый Боже! Внизу солдаты!'

Апсал натягивал сапоги, когда услышал топающие по лестнице шаги. Мигом позже в спальню влетел управляющий. Как и Роб, он был не менее всклокочен и возбужден.

'Сэр Роберт, внизу королевские солдаты!'

Роб понятия не имел, чего ждал, но явно не этого. Апсал резко сел, позабыв о втором сапоге. 'Короля? Зачем ему посылать ко мне домой солдат посреди ночи?'

'Они говорят, вам следует пойти с ними, сэр Роберт. Король отправил их вернуть вас в Вестминстер'. Управляющий до сих пор задыхался, - он бежал сюда, перепрыгивая через ступеньку, хотя возраст его давно нельзя было назвать юным. 'Я спросил у них, неужели вы....неужели вас арестуют. Солдаты ответили, что им сие неведомо, они только получили приказ доставить вас к королю'.

'Роб! Господи Небесный, Роб, что...' Эмми выскочила из постели, инстинктивно схватив простыню, чтобы скрыть свою наготу. 'Зачем королю вызывать тебя в такой час? Роб, что ты натворил, что скрываешь от меня?'

'Ничего! Ничего, Эмми, клянусь тебе'. Роб замотал головой, отчаянно стараясь прояснить мысли и проклиная себя за все опорожненные ночью бутылки с вином и за отказ потрясенного мозга осознавать все происходящее.

'Понятия не имею, чего от меня хочет король'. Сердце Роба начало с болью колотиться о ребра. 'Видит Бог, понятия не имею'.

Глаза Роба достаточно привыкли к темноте комнаты, чтобы различить смутные очертания фигуры человека, сидящего за круглым трехногим столом. Обычно Апсал не страдал от робости, но не настолько, чтобы сейчас считать события ночи относительно обыденными. Он осторожно нащупал дорогу к Эдварду. Когда Роб уже приготовился встать на колени, король подтолкнул к нему стул и нетерпеливо произнес: 'Думаешь, я могу просто так в этот час послать к черту придворный протокол? Сядь'.

Роб поступил, как ему велели. Эдвард стоял спиной к камину, скрывая лицо в тени. Апсал подождал, но потом неуверенно спросил: 'Мой сеньор, я не понимаю. Почему я здесь? Меня...меня взяли под стражу?'

У локтя Эдварда находилась бутыль с вином. Взяв ее, он ответил: 'Нет, тебя не брали под стражу. Вот, выпей'. Бутыль помчалась по столу, и Роб схватил ее как раз тогда, когда она почти собиралась упасть к нему на колени.

Следуя логическому развитию действия, страху следовало уменьшиться, но такого не случилось. В комнате все пропиталось напряжением, мрачным и не подвластным осознанию, но неясно подающим сигналы о своей опасности.

'Я хотел с тобой поговорить', - объяснил Эдвард, и сейчас Роб различил в словах легкий намек на неразборчивость. 'Давай, выпей'.

'Я нахожусь на королевской службе', - начал Роб, но Эдвард прервал его уличным ругательством.

'Вот дерьмо', - сказал он, потягиваясь, чтобы забрать бутылку. 'Разве я не велел тебе забыть про этикет? Расслабься, парень. Я не деспот, кровь невинных младенцев не пью, насилием над девчонками не развлекаюсь. С какой стати ты сидишь тут с лицом, цвета испортившегося сыра, и глазами, как у овцы, связанной для бойни?'

Роб мог бы растолковать, сложно вести себя непринужденно, оказавшись вытащенным из постели посреди ночи людьми, охотно говорящими только, что пришли по приказу короля. Борясь с нарастающим чувством нереальности, он удовольствовался скромным признанием: 'Правда в том, что этой ночью я перебрал, и сейчас голова готова расколоться'.

Апсал тут же увидел, что его откровенность явилась лучшим из всех возможных ответов. Эдвард резко расхохотался, что больше напоминало кашель.

'Вот', - произнес король, 'ты нуждаешься в этом больше меня!' Он снова пустил бутылку по столу. Пока Роб медлил, не представляя, можно ли дерзнуть разделить с монархом выпивку, Эдвард наклонился к нему и неожиданно попросил: 'Хочу, чтобы ты рассказал мне про Эдмунда'.

Открыв рот, Роб уставился на него: 'Про Эдмунда?'

'Брата моего Эдмунда помнишь?' - огрызнулся Эдвард в поражающем движении настроения, лишившим Роба дара речи. 'Того, который погиб на Уэйкфилдском мосту?' С ядовитой язвительностью он добавил: 'Думаю, вспомнишь, если постараешься'.

В один миг вернувшись в юность, Роб почти тонул, скользя по Мурфилдскому полю, лед трескался без предисловий, расходясь под ногами, пока молодой человек карабкался, подползая к берегу. Он и сейчас чувствовал все это.

'Я бы хотел, чтобы ты рассказал мне', - повторил Эдвард, 'как он погиб'.

Роб сглотнул, начиная спрашивать себя, насколько собеседник успел залиться горячительным. 'Мой сеньор, я...я в предельно болезненных подробностях рассказал вам это семнадцать лет назад'.

'Я не забыл'. Голос Эдварда звучал ровно, и, на взгляд Роба, давая возможность ожидать нечто худшее. 'Но не против услышать все снова'.

Роб решил, что разгадка должна оказаться большим, нежели перебор алкоголя. Намного большим. 'То, что вы от меня требуете - крайне сложно', - медленно ответил он, инстинктивно ощущая такой выход единственно верным. 'Даже после всех этих лет, я не нахожу разговор о произошедшем на Уэйкфилдском мосту легким...'

Эдвард заерзал на стуле, и отблески от камина впервые осветили его лицо, внезапно поместив короля в центр вспышки от искр. Увиденного хватило, чтобы во рту у Роба пересохло. Он понял, монарх напился, заливая страдание, и некоторая часть его страхов и обиды сменилась сочувствием. Апсал, конечно, все еще был должен действовать с огромной осмотрительностью. Каждый, кто мучился также глубоко, мог оказаться непредсказуемым в настроении, способным сорваться при незначительнейшем поводе. А Эдвард...Эдвард являлся его королем, этого нельзя отмести со счетов, как нельзя и мечтать о полете. Но Эдвард был прав, заявляя, что не имеет качеств тирана. Он никогда не получал удовольствия от злоупотребления властью. И также любил Эдмунда.

В легком замешательстве Роб скосил взгляд на стол, не желая смотреть в чужую распахнутую душу.

Он не очень хорошо знал Эдварда, но понимал, тот не относился к людям, обычно подпускающим других к отражающемуся на его лице этой ночью.

'Я выпью'. Сейчас Роб без колебаний забрал у короля бутылку, не отпустив ее, пока глаза не стало жечь и не поплыло в голове. Только тогда поставив бутылку, он начал подбирать слова, сумбурно рассказывая об Эдмунде.

Эдвард низко сгорбился на своем стуле, подняв руку, чтобы заслонить глаза от сереющего света, старающегося просочиться в каждое окно. Встав потянуться, Роб с усталым изумлением обнаружил, - небо на востоке покрылось светлыми прожилками.

Оглянувшись на Эдварда, он взглянул на лежащую под столом опустошенную бутылку из-под вина.

'Мы прикончили последнюю из них, Ваша Милость. Позвать слугу с непочатой флягой?'

Эдвард сморщился. 'Господи, нет!' - отозвался он с отвращением, заставившем Роба усмехнуться.

'Хотя есть то, что ты мог бы для меня сделать, Роб. Видишь сундук? Достань мне лежащую в нем шкатулку'.

Шкатулка нашлась без труда, но вид ее привел Роба в состояние некоторой неподвижности. Это была железный ларец, предназначенный для хранения ценностей, собрания серебряных и золотых монет.

Проблема заключалась не в том, что Роб не чувствовал себя вправе получить возмещение за все случившееся в самую необычную ночь на его памяти, он решительным образом хотел компенсации. Однако Апсал сопротивлялся настолько кричащему вознаграждению. Помимо прочего, Роб являлся рыцарем, человеком, занимающим в обществе определенное положение, а не вышедшим из низших слоев дворовым, чтобы его отпускали, подарив пригоршню монет.

Но Эдвард потянулся в шкатулку не за ожидаемым кошелем с золотыми и полуреалами. Вместо этого он достал искусно созданный кулон с рубином. Под пораженным взглядом Роба медленно вращающийся по траектории мерцающего круга камень казался постоянно оборачивающимся навстречу свету.

'Мне бы хотелось, чтобы твоя жена приняла этот скромный дар вместе с моими извинениями за нарушение ее сна и временное похищение супруга'.

'Она всегда будет беречь его, Ваша Милость!' Роб осторожно спрятал кулон в платье. Ему следовало сразу сообразить, поистине - сразу...Какие бы ошибки не числились за Эдвардом, он не был дураком, являясь на редкость проницательным в вопросе сохранения ценности достоинства другого человека.

Эдвард поднял кулак, подавляя зевоту, он выглядел изможденным, страдающим от похмелья, внешне преодолевшим границу своих тридцати пяти лет. Роб до сих пор не понимал, какого черта короля понесло искать сомнительное утешение в его обществе. Тем не менее, воспоминания о давно погибшем юноше оказались возымевшим действие мостом, перекинутым от монарха к подданному. Действительно, в Робе настолько возобладало чувство близости в измученности, что он сейчас ощущал себя вправе задать искренний вопрос: 'Ваша Милость...я хоть как-то помог?'

Эдвард поднял на него взгляд, устало улыбнулся, но не ответил.

На полу, почти у ног Роба, лежал сложенный лист бумаги. Наклонившись, рыцарь обнаружил, - это было письмо, прочитанное множество раз и от времени утратившее цвет.

'Кажется, оно выпало, мой сеньор. Думаю, - это послание личного характера. Возьмете?'

Эдвард покачал головой. 'Нет', - ответил он. 'Брось его в огонь'.