Солнце в зените

Глава третья

Замок Сандл. Йоркшир.

1460 год.

Второй сын герцога Йоркского сидел, перекинув ногу на ногу, на подоконнике эркерного окна (окна в полукруглой части стены) Западной башни, недоверчиво наблюдая за своим двоюродным братом, Томасом Невиллом. Тот поглощал содержимое через край наполненной тарелки - остывшего жаркого из каплуна (откормленного на мясо холощеного петуха) и помпоны (одна из искусственно выведенных разновидностей аквариумной золотой рыбки), похороненных в масле. Когда Томас сделал знак пажу в третий раз наполнить свою кружку эля, Эдмунд не смог себя сдержать.

'Не смущайся, кузен. Что не говори, прошло целых два часа с нашего обеда в полдень... а до ужина еще четыре часа'.

Томас поднял глаза с ухмылкой, снова доказав свою невосприимчивость к сарказму, и пронзил внушительный кусок зажаренного мяса. Эдмунд подавил вздох, тоскуя по оживленным спорам, придававшим перчинку его беседам с Эдвардом. Проблема, с точки зрения Эдмунда, заключалась в том, что Томас был слишком добросердечен, его нельзя было не любить. Однако, спустя десять дней, проведенных с ним в уединении замка Сандл, неизменная бодрость Томаса и его безжалостный оптимизм до крови протерли нервы Эдмунда.

Наблюдая за принятием Томасом пищи и угрюмо думая, что тоска утащит его в новые глубины, если не обнаружится лучшего способа проводить время, Эдмунд снова изумился, как четверо братьев могут так отличаться друг от друга, как его четыре двоюродных брата Невилла.

Двоюродный брат Уорвик был уверенным в себе, высокомерным, отчаянным, тем не менее, он обладал несомненным обаянием, воздействующим на всех вокруг. Эдмунд никогда не воспринимал Уорвика как Эдвард, но даже он не мог противиться силе яркой личности кузена. Как бы то ни было, более глубокую привязанность он питал к младшему брату Уорвика - Джонни, сдержанному и степенно осмотрительному, обладающему ироничной йоркширской находчивостью и чувством долга. Это качество являлось настолько непоколебимо, насколько оно оказывалось инстинктивным. Совсем не вызывал симпатии, тем не менее, третий брат Невилл, носящий имя Джордж, как и одиннадцатилетний брат Эдмунда. Джордж Невилл был священником, но только потому, что принадлежать к церкви считалось традиционным для сына значительной семьи. Он являлся максимально светским человеком из всех, кого Эдмунд когда-либо знал, и самым честолюбивым. Сейчас Джордж был уже епископом Эксетера, хотя успел разменять лишь второй десятой лет.

А еще у них есть младший брат - Томас. Он вполне мог оказаться перевертышем, так мало общего у него было со старшими. Белокурый, а они отличались черными волосами, высокий, как Эдвард, едва ли на двадцать пять фунтов тяжелее того, с молочно-голубыми глазами, столь прозрачными, что Эдмунд язвительно сомневался, принадлежит ли Томас к тому же миру, что и они. Чуждый нанесению кому-либо вреда и, кажется, причинению волнения кому бы то ни было, но до предела отважный, словно огромные мастиффы, натренированные для травли медведей. Как взвешенно считал Эдмунд, проявляющийся в большей степени в деле, в меньшей - парящий в мечтах.

'Расскажи мне, как вы с Джонни оказались в плену у Ланкастеров в прошлом году! После битвы при Блор-Хите, Том! С вами плохо обращались?'

Том отломил кусок хлеба и покачал головой. 'Нет, это слишком просто, - захватывать пленных, чтобы оскорбить их. Помимо всего, ты всегда понятия не имеешь, когда можешь оказаться в плену'.

'Но, совершенно точно, ты должен был испытывать некоторую тревогу... по крайней мере, сначала?' - настаивал Эдмунд. Томас задержал нож на полувзмахе, глядя на двоюродного брата в легком недоумении.

'Нет', ответил он в итоге, словно он обдумывал обсуждаемое происшествие.

'Нет, я не припоминаю'. Томас завершил путешествие ножа к своему рту, после чего снова ухмыльнулся, пошутив с неуклюжей игривостью, настолько жизнерадостной, насколько лишенной злобы: 'В чем дело, Эдмунд? Ты волнуешься о толпах ланкастерцев в наших воротах?'

Эдмунд холодно взглянул на него. 'Мутит с испуга', огрызнулся мальчик желчно, так, что никто не усомнился бы, он произнес это в насмешку.

Пока Томас вернулся к жаркому, Эдмунд перевел взгляд к окну позади себя, выглянув во внутренний замковый двор, глубоко утонувший в снегу. У него не было ни малейшего сомнения, - Нед ответил бы Томасу совершенно иначе, рассмеялся бы и с готовностью согласился, что да, Иисусе, он расстроен. Нед, казалось, никогда не терзал себя на тему мнения остальных и обычно обезоруживал этим, сам изумляясь собственной беззаботной искренности. Эдмунд хотел бы поступать также и знал, это было почти невозможно. Он слишком заботился о том, что о нем думают другие, даже те, кого он не воспринимал всерьез, подобные Томасу. Единственный, кому Эдмунд мог бы доверить свои страхи, был Нед. Но старший брат находился далеко на юге, возвращаясь в Ладлоу, чтобы поднять войска под знаменами Йорков. Он еще долго не приедет на север в замок Сандл.

Подозрительно, думал Эдмунд, что он все еще так сильно ощущал отсутствие Неда. Уже стоило привыкнуть к настоящему моменту. Спустя четырнадцать месяцев после их бегства из Ладлоу, он и Эдвард были разлучены в течение года. Они воссоединились только десятого числа в прошлом октябре, когда Эдмунд и отец, в конце концов, достигли Лондона, где Нед и дядя Солсбери уже ожидали их. Им пришлось задержаться в Лондоне на два неполных месяца, после чего Нед отбыл в Ладлоу и к уэльским границам 9 декабря, в тот же самый день, в который Эдмунд, отец и дядя Солсбери отправились на север в Йоркшир.

Эдмунд радовался, что остался только день от благословенного 1460 года. Это был полный событий год для дома Йорков, но далеко не счастливый для него. Для Эдмунда 1460 год оказался временем ожидания, оцепенения и раздражения в изоляции и бездействии ирландского изгнания. Нед извлек лучшее из договора, с точки зрения его младшего брата, так как пребывал в Кале с Солсбери и Уорвиком.

Когда они бежали из Ладлоу в Уэльс, Эдмунд хотел бы тоже поехать с родственниками Невиллами. Свободный порт Кале представлял намного больший соблазн для него, чем спокойное дублинское уединение. Но Эдмунд был связан долгом чести и вынужден сопровождать отца, завидуя в это время свободе Неда в совершении абсолютно другого выбора. Сделанный выбор пришелся совсем не по душе их родителю. Любезно не склонный оскорбить Невиллов просьбой не позволять Неду большего, чем удовлетворяющее того наблюдение, он, тем не менее, сделал все, чтобы донести свою точку зрения до сына. Тот почтительно выслушал отца, а затем продолжил действовать по собственному усмотрению, то есть сопровождал родственников Невиллов в Кале.

Дело заключалось, в общем, в этом, заключил мальчик. Нед никогда не пререкался с отцом, напротив, был безукоризненно вежлив, но потом, все равно, шел своим путем, тогда как Эдмунд, послушно принимая во внимание власть родителя, затем обнаруживал себя возмущенным как батюшкиными суровыми порядками, так и собственной несклонностью к мятежу.

Эдмунд представлял себе, какое удовольствие получал Эдвард в Кале. Недовольство юноши вылилось в затянувшееся подавленное состояние, когда в июле Дублина достигла новость, - Нед и Невиллы высадились на английскую землю. Они были радушно приняты в Лондоне и начали быстро действовать, чтобы упрочить свое положение. Восемью днями позже родственники двинулись из Лондона на север, чтобы встретиться лицом к лицу с королевскими силами у городка Нортгемптон. Королева находилась в каких-то тридцати милях - в Ковентри, но ее незадачливый супруг после битвы все же попал в руки победивших его Йорков. Тем не менее, Эдмунду посчастливилось поехать на поле боя. Обуреваемый двойственными чувствами, он узнал, что кузен Уорвик возложил на Неда ответственность командовать одним из йоркистских флангов. В тот день, когда отец сделает повоихдобное для него, Эдмунд был уверен, можно будет спокойно катиться в ад. Сразу после сражения короля отправили назад в Лондон и с подобающими почестями разместили в монаршей резиденции в Тауэре. Так как королеве, а не Его Милости, доброму королю Гарри, они противодействовали, Йорки взяли на себя труд заверить всех и каждого в Лондоне, что горожанам предстоит дождаться возвращения герцога Йоркского из Ирландии.

Йорк прибыл в октябре и ошеломил Уорвика, Солсбери и своего сына Эдварда, прошествовав в Вестминстерский зал и возложив длань на свободный престол. В течение месяцев, проведенных в ирландском изгнании, герцог, в конце концов, решился. Ему следует даже требовать корону, исходя из своих прав на нее или быть обреченным сражаться в бесконечном ряду кровавых и горьких перестрелок с королевой и ее приспешниками.

Эдмунд искренне принял отцовское решение - ему марионеточный король виделся опаснее короля-ребенка. Писание высказалось довольно ясно на эту тему: 'Горе тебе, земля, если твой правитель - дитя!' Гарри Ланкастер являлся не более, чем бледным портретом могущества, тенью, искусно управляемой, чтобы вдохнуть силы в действия верховной власти, осуществляемой от его имени сначала Маргаритой, а теперь Уорвиком.

Кроме того, герцог Йоркский обладал первоочередными правами на трон. Шестьдесят лет назад королевская династия оказалась прервана, жестоко разорвана. Тогда дед Гарри Ланкастера сместил и лишил жизни человека, имевшего законные основания на пребывание на английском троне. Шесть десятилетий спустя отголоски насильственного переворота все еще отдавались в воздухе. Убитый правитель остался бездетен, корона должна была, в соответствии с английскими законами, перейти к наследникам его дяди, - Лайнела Кларенса, третьего сына Эдварда Третьего. Человек, захвативший эту корону, являлся сыном Джона Гонта, четвертого отпрыска вышеупомянутого Эдварда Третьего. Но он не продемонстрировал ни малейшей склонности придерживаться мельчайших точек английского наследственного права. Так началась история ланкастерской династии.

Был ли Гарри Ланкастер так отягощен катастрофой, не окажись он правителем? Похоже, мало кто осмеливался бросить вызов последствиям узаконенного или нет удара по прошествии шестидесяти лет. Гарри показал себя слабым и благонамеренным, женился на Маргарите Анжуйской, ко всему прочему, семь лет назад он сошел с ума. Внезапно народ припомнил зловещую несправедливость, совершенную по отношению к наследникам давно почившего Лайнела Кларенса. В ответ Маргарита продемонстрировала готовность пойти насколько угодно далеко, дабы погубить человека, однажды способного предъявить права на корону, - герцога Йоркского, ведущего свое происхождение от покойного Лайнела Кларенса.

В глазах Эдмунда конкретное сложное династическое столкновение имело очень простой исход. Правильно, справедливо и основано на чистом здравомыслии было самосохранение его отца, вынуждавшее предъявлять законные права на корону. Однако, вскоре юноша обнаружил, что каким бы правильным и справедливым это ни было, прежде всего, происходящее стало политической ошибкой. Пока некоторые оспаривали обоснованность требований Йорка, все неожиданно оказались не расположены срывать корону с головы человека, родившегося королевским сыном, признанным английским королем с десятимесячного возраста.

Маргарите потребовалось почти десять лет безжалостной вражды, дабы обратить Йорка из преданного королевству лорда в королевского соперника, каковым она его всегда воспринимала. Сейчас герцог пересек Рубикон, как переплыл Ирландское море и был упорно и целеустремленно уверен, - у него не оставалось иного выбора, кроме как предъявлять права на корону. Он не поддавался увещеваниям, даже встретившись с бросающимся в глаза отсутствием восторга родственного клана Невиллов и собственного старшего сына. Не то, чтобы они испытывали чувствительную привязанность к человеку, между собой называемому 'святой Гарри'. Они считывали настроения народа и страны точнее и тщательнее, чем Йорк. Был ли Гарри безумен или нет, он являлся помазанником Божьим на царство, и факт его острой неспособности править стал казаться внезапно, приводящим к слишком малым последствиям, стоило встать на повестку дня вопросу о низложении.

В итоге, судьбоносный компромисс оказался достигнут, - никого не устраивающий и для большинства оскорбительный. В Акте Согласия, ратифицированном 24 октября, Ричард Плантагенет официально признавался наследником английского трона, но, в течение жизни Гарри, он обязывался задержать действие своих требований. Восхождение на трон в качестве Ричарда, Третьего со времени Завоевания, становилось возможным только после смерти Гарри.

Учитывая, что Гарри исполнилось тридцать девять лет, на целых десять лет меньше, чем герцогу Йоркскому, и что он наслаждался крепким здоровьем человека, расслабленного житейскими условиями, в отличие от старших и обремененных заботами людей, неудивительна взволнованность Йорка и его сторонников этим Соломоновым решением. Из-за того, что в соответствии с Актом Согласия, семилетний сын Маргариты был бесцеремонно лишен права наследования, целесообразное решение многие находили в доказательстве подозрений, столь широко распространенных, как отцовство ребенка. Оттого не было и тени вероятности согласия Маргариты и ее сторонников на иное разрешение вопроса, чем с помощью заостренного лезвия меча. Единственным лицом, заявившем об удовлетворении Актом, был сам Гарри. Он в собственной безоблачной взбалмошной манере, припав цепко к короне, несмотря на это, засвидетельствовал странно мало интереса к тому, что его сын будет нагло вырван из линии наследования.

После того, как июльская битва предала короля во власть Уорвика, Маргарита отступила в Уэльс, а затем в Йоркшир, уже долго являвшиеся островками, окруженными верноподданными Ланкастеров. Там она объединила силы с герцогом Сомерсетом и Эндрю Троллопом, которые провели несколько разочаровывающих месяцев, пытаясь выбить Уорвика и Эдварда из Кале.

Эти ланкастерские лорды сейчас надежно укрылись в мощной крепости замка Понтефракт, в каких-то восьми милях от йоркского собственного замка Сандл, и совсем недавно приняли двух персон, в течение долгого времени вынашивающих ненависть к дому Йорков. Ими были лорд Клиффорд и лорд Нортумберленд, чьи отцы вместе с родителем Сомерсета сложили головы в сражении при Сент Олбанс, выигранном Йорком и Уорвиком пять лет назад. Лорды Клиффорд и Нортумберленд произошедшего не забыли и не простили. Маргарита лично отважилась отправиться в Шотландию в надежде сковать союз с ее жителями. Наживкой, которой она решила воспользоваться, стало предложение брачного союза между ее маленьким сыном и дочерью шотландской королевы.

Вот так Эдмунд оказался в рождественские дни в местах, мало ему приятных, обнаружив Йоркшир суровым, холодным и недружелюбным к дому Йорков. Впереди мерцала зловещая перспектива скорого сражения в новом году. Оно решит Йорки или Ланкастеры встанут у руля Англии, но ценой человеческих жизней, слишком высокой, чтобы о ней даже подумать.

Это был один из мрачнейших рождественских периодов на его памяти. Отец и дядя оказались слишком заняты грядущим противостоянием с Ланкастерами, чтобы иметь время или желание для торжественного веселья. Эдмунд, остро чувствительный к неблагоприятным условиям бытия семнадцатилетнего новичка в военных действиях среди бывалых солдат, принуждал себя отринуть нехватку праздничных увеселений с тем, что он считал взрослым равнодушием. Втайне он горевал об отмечании Рождества прошлых лет, думал с тоской об игрищах этого времени года, которых ему недоставало в Лондоне.

Его двоюродный брат Уорвик остался в столице обеспечивать охрану ланкастерского короля. Эдмунд знал, Уорвик проведет роскошное Рождество в Гербере, своем дворцовом Лондонском имении. В Уорвикском замке родились его жена и юные дочери - Изабелла и Анна. По сведениям молодого человека, матушка гарантированно должна была присоединиться к обитателям владения с его младшими братьями, Джорджем и Диконом, а также с Мег, которая в свои четырнадцать лет, оставалась единственной незамужней из всех сестер Эдмунда. Там станут пить эгг-ног (традиционный рождественский сладкий напиток на основе сырых куриных яиц и молока) у вечнозеленого дерева, а в галерее менестрелей над большим залом будут слышаться от зари до сумерек музыка и звуки веселья.

Эдмунд вздохнул, взглянув на оплывающий снег. В течение десяти бесконечных дней к настоящему моменту, они были изолированы в замке Сандл, не считая единственной короткой поездки в городок Уэйкфилд, в двух милях к северу, чтобы развеять однообразие. Он снова вздохнул, услыхав, как Томас просит еще хлеба. Традиционное рождественское перемирие подходило к концу, к моменту его завершения Нед должен вернуться из Валлийской марки с достаточным количеством людей, необходимым для придания Йоркам неоспоримого военного превосходства. Эдмунд был бы счастлив видеть брата по ряду причин, не последней из которых являлась возможность поговорить с Недом так, как он не мог поговорить с Томасом. Юноша решил вечером написать Неду. От этого сразу полегчало, и молодой человек слетел с подоконника.

'В моей комнате лежат кости, Том. Если я их принесу, ты оставишь своего каплуна ради азартной игры?'

Томас предсказуемо и любезно согласился, от чего настроение Эдмунда улучшилось. Он обернулся, намереваясь отправить слугу за костями, когда дверь распахнулась, и в комнату вошел сэр Роберт Апсал, молодой рыцарь, приходящийся обоим юношам другом и наставником. Комната была вместительная, вполовину величины большого зала, наполненная скучающими парнями, но спешил он к Эдмунду и Томасу. Сбивая снег с сапог, он произнес без предисловий: 'Я отправлен вызвать вас двоих в большой зал'.

'В чем дело, Роб?', спросил Эдмунд, резко напрягшийся, по своему обыкновению ожидая беду, тогда как Томас, оттолкнув свой стул от раскладного стола, неспешно встал на ноги.

'Проблемы, боюсь. Группа фуражиров, которую мы послали на рассвете, сильно опаздывает. Им следовало отчитаться несколько часов назад. Его Милость герцог опасается, что Ланкастеры разорвали перемирие и устроили нашим посланникам засаду'.

'Тогда почему мы мешкаем?', спросил Эдмунд и достиг двери прежде, чем двое других смогли ответить.

'Погоди, Эдмунд, накинь плащ'. Томас потянулся за одеждой, рассыпавшейся по подоконнику, увидев двоюродного брата уже в дверях, и, пожимая плечами, последовал за ним из комнаты.

Герцог Йоркский скоро увидел, - его подозрения подтвердились. Попав в засаду у Уэйкфилдского моста, устроенную ланкастерскими силами, фуражирная группа погибла почти целиком. Малочисленные выжившие, тем не менее, прорубили себе путь к отступлению и, с ланкастерцами в считанных шагах от себя, бросились в укрытие замка Сандл. Между замком и берегами реки Кальдер лежала обширная болотистая земля, называемая местными Уэйкфилдской пустошью. Она представляла собой пространство, соединявшее замок с городком. Отступающие йоркисты знали, - их единственный шанс спастись лежал через пересечение этой пустоши. Он шел через вступление в густую древесную чащу, через трясину, справа и слева угрожающую утопить лошадей в глубоко раздуваемых сугробах и заставить людей барахтаться перед тем, как их схватят и убьют.

Они быстро проскакали вдоль Уэйкфилдской пустоши, в скудных ярдах (1 ярд=91 см) от преследователей. Когда уже казалось, - плен неизбежен, стрелы пронзили небо над их головами. Ланкастерцы отступили перед воздушной атакой, и внешний подвесной мост спешно опустился на каменную площадку, выступавшую надо рвом. Стоило ему прикоснуться к ней, выжившие солдаты бросились через ров, сквозь сторожевые ворота во внутренний замковый двор. Позади них мост снова поднялся и, стоило спасшимся спешиться, послышались успокаивающие звуки железных решеток, выдвигающихся вдоль сторожевой лестничной площадки.

Дождь со снегом шел непрерывно весь день, но тучи над замком к тому моменту более не придавали небу льдистый оттенок. Обзор вдаль позволял йокистам, укрепившимся в замке, наблюдать за противником, стягивающим силы на лугу внизу. Казалось, враг находился в состоянии беспорядка, даже на расстоянии, словно колебались, - отзывать войска или осаждать цитадель.

В большом зале меж йоркских лордов полыхали жаркие доводы. Острый и непримиримый раскол углублялся. Он отделил отдающих предпочтение втягиванию ланкастерцев в сражение от считающих безумием покидать безопасность крепостных стен. Представитель последней точки зрения был давним другом герцога Йоркского, сэр Дэвид Холл. Он отстаивал с убеждающим нажимом то, что здравый смысл вел только к одному течению событий, - удержать людей в замке и дождаться прибытия старшего сына Его Милости, Эдварда Марча, с подкреплением, собранным им в землях Валлийской Марки.

Остальные, тем не менее, выражали презрение к отсиживанию, словно это может бросить тень на их отвагу, и заявляли с равным пылом, что им доступна лишь одна дорога чести, - принять вызов, брошенный ланкастерцами.

На короткое время решение казалось зависшим в воздухе, но две причины перетянули его в пользу активного отражения приступа. Герцог Йоркский лично придерживался линии отпора. А между тем, ланкастерцы на Уэйкфилдской пустоши разворачивали свои ряды. С подходом подкрепления они стали смелее на вызывающе близком расстоянии от цитадели, однако, держась поодаль от поля достижения стрелы.

Эдмунд стоял в тени, молча слушая. В отличие от большинства своих близких он был обладателем темных глаз поразительного серо-голубого оттенка, точно отражающих его переменчивое настроение. Сейчас эти глаза блестели ясным серым цветом, переходя с одного лица на другое с максимально испытующем выражением. Даже в семнадцать лет он не был, и никогда не являлся, романтиком. Здравый смысл направлял молодого человека, вовсе не надуманные понятия, такие как 'честь' или 'любезность'. Эдмунду представлялось глупым ставить на кон столь многое просто ради труднодостижимого удовлетворения от мести за фуражирную группу. Да, по правде, риск не был чрезмерным, - на их стороне находилось числовое превосходство над ланкастерцами. Но ему все это казалось ненужным, исключительно себе потакающим способом подтверждения рыцарства.

Эдмунд раздумывал, не руководит ли отцом желание отомстить за происшедшее в Ладлоу? Затем его посетило предположение, в здравом смысле ли коренится личное нежелание вступать в бой с ланкастерским войском? А что, если это трусость? Он никогда не участвовал в сражении и мог почувствовать, как желудок переворачивается узлом кверху при одном лишь упоминании подобной перспективы. Нед всегда настаивал, что страх свойственен всем людям, как блохи собакам и постоялым дворам, но у его младшего брата находились свои причины сомневаться. Он свято верил, отец и дядя Солсбери не могли, вероятнее всего, знать как подскакивает сердце, внезапно допрыгивая до самого горла, не могли, возможно, разделять тот ледяной пот, что прокладывает замораживающую тропинку от подмышек до колен. Они были старыми, что ни говори, отцу почти пятьдесят, дяде даже больше. Эдмунд и вообразить не мог, что смерть внушает им такой ужас, каким мучает его, также как не мог подумать, что они подвластны тому же плотскому голоду. Только не в их лета.

Нет, он никогда не мог согласиться с Недом... С Недом, совершенно искренне признавшимся бы в испуге до мокрых штанов, и, тем не менее, расцветающим в минуты опасности, осознанно ищущим риска, с ним Эдмунд, скорее всего, расходился. Он угрюмо составлял брату пару, опасность к опасности, в течение всего их мальчишества, проезжая по крошащемуся скалистому обрыву, проплывая верхом на лошадях через разбухшие от дождя реки, берега которых соединялись абсолютно уравновешенными мостами. Но Эдмунд никогда не был способен убедить себя, что Неду знаком известный ему страх, и, когда другие хвалили его отвагу, юноша испытывал тайный стыд, словно совершил каким-то образом серьезный обман. Обман, который в один прекрасный день окажется разоблачен.

Сомневаясь в собственной храбрости, сейчас Эдмунд точно также сомневался в правильности своего суждения. Он больше не мог быть уверенным, почему посчитал запланированную атаку невыгодной. Да и при уверенности, для него оказывалось невозможным дать иной ответ, нежели тот, что он дал отцу, в конце концов обернувшемуся к сыну и спросившему: 'Ладно, Эдмунд, а ты что скажешь? Стоит нам показать Ланкастерам, какую цену следует заплатить за нарушение перемирия?' 'Думаю, выбора у нас нет', спокойно прозвучал сыновний ответ.

Там, где река Кальдер резко и извилисто вливалась в изгиб лошадиной подковы, направленной на запад, ландшафт внезапно несколько поднимался и позволял увидеть незамутненный вид замка Сандл и покатое пространство Уэйкфилдской пустоши. Маленькая группа всадников стояла сейчас в ожидании, прикрытая лесной порослью, населявшей заснеженный холм. Пока они наблюдали, подвесной замковый мост стал опускаться, медленно устанавливаясь на другой стороне рва. Любимые знамена Йорков - сокол в путах и белая роза - зареяли на ветру, развеваясь во всю длину сквозь водоворот падающего снега.

Генри Бофорт, герцог Сомерсет, намеренно наклонился вперед, позволив себе непроницаемую улыбку. 'Наступают', объявил он без особой на то необходимости, ибо его товарищи обозревали замок с равным его вниманием. Крайне сомнительно было, что у Йорков существовала на свете более горькая троица врагов, чем эти три человека - Сомерсет, лорд Клиффорд и Генри Перси, граф Нортумберленд. Только сама Маргарита питала недоброжелательство мощнее к человеку, что вел войска против Ланкастеров на Уэйкфилдскую пустошь. Ланкастерцы не держали закрепленный за собой участок, отступая перед йоркистской атакой. Троим наблюдающим мужчинам было ясно, - их силы стояли на краю катастрофы, на краю западни, меж берегами реки Кальдер и наступающей йоркистской армии. Однако, никто из троицы не демонстрировал признаков тревоги, напротив, они предавались созерцанию с угрюмым удовлетворением, в то время как их люди освобождали дорогу одолевавшему противнику. Враг в торжествующем вихре продвигался к легкой победе. В конце концов показалось, что ланкастерцы остановились. Войска сошлись в содрогающемся столкновении. Сталь блестела, кровь окропляла снег. Лошади поднимались на дыбы, теряли равновесие на льду и падали на спины, сминая наездников под собой.

Рядом с Сомерсетом лорд Клиффорд сдерживал дыхание, прорывавшееся сквозь сжатые зубы. 'Сейчас, разрази тебя, сейчас!' Словно его проклятие было услышано, из леса, с обоих сторон Уэйкфилдской пустоши выступили скрытые до этого левый и правый фланги ланкастерской армии. Под командой графа Уилтшира конница пронеслась вокруг и позади йоркистов, отделила их друг от друга и от далеких заснеженных стен замка Сандл. Пехотинцы от правого фланга продолжали подтягиваться из леса, пока вся Уэйкфилдская пустошь не показалась затопленной морем сражающихся людей. Даже неискушенному глазу было очевидно, что попавшие в ловушку йоркисты безнадежно бесчисленны. Натренированный взгляд Сомерсета и Клиффорда насчитывал не более пяти тысяч вражеских солдат. Лицом к лицу стоявших против пятнадцати тысяч.

Напрасно Клиффорд искал личный штандарт Йорков. К настоящему моменту он оставил попытки и пришпорил скакуна в спуске с холма, туда, что уже не было битвой, а превратилось в убийство. Сомерсет и Нортемберленд тоже подстегнули коней вперед, следуя за ним. Эдмунд взмахнул мечом, когда его лошадь поймали за удила. Лезвие врезалось в поднятый щит, заставив солдата зашататься в коленях. Но Эдмунд не извлек пользы из своего преимущества; его выпад мечом оказался инстинктивным защитным движением, усовершенствованным годами упражнений на ристалище замка Ладлоу. Юноша был поражен, - на его глазах только что убили его двоюродного брата Томаса, стащили с коня в окровавленный снег, зажатого в доспехах, изрубленных множеством клинков.

Плотные снежные хлопья стали падать быстрее; сквозь зазор забрала Эдмунд видел только пятно подхлестываемой ветром белизны. Люди вокруг бежали, кричали, умирали. Прошло много времени с тех пор, как из поля его зрения пропали и отец, и дядя, сейчас же юноша безнадежно искал глазами Роба Апсала, наблюдая лишь ланкастерских солдат и гибель йоркских ополченцев.

Кто-то снова добрался до его поводьев, а рядом уже взялись за стремя. Эдмунд глубоко вонзил шпоры в бока скакуна. Животное встало на дыбы, сбрасывая руки со своей головы, и полетело вперед. Раздался испуганный крик, конь споткнулся, копыта врезались в плоть, после чего Эдмунд вырвался от окруживших его противников и освободился. Он отпустил голову коня и увидел, что очутился посреди бегущих солдат, неуклюже спотыкающихся в снегу, отбрасывающих в сторону оружие и щиты в процессе отступления, оказавшихся пораженной испугом добычей преследующих их ланкастерцев.

Конь Эдмунда внезапно отпрянул направо, сменив направление столь резко, что чуть не выбросил своего всадника из седла. Только тогда юноша увидел смутно вырисовывающуюся реку впереди и осознал, от какой участи уберег его подкованный друг. Тонущие люди хватались обмерзшими пальцами за всплывающие тела товарищей-йоркистов, в то время как на берегу над ними ланкастерские солдаты пиками и полэксами зондировали водную поверхность, как человек, что на глазах у Эдмунда, словно бы пронзал рыбу в бочке.

Зрелище нанесло молодому человеку еще более глубокое потрясение. Он дернул за поводья в необдуманной решимости заставить коня вернуться на поле битвы, чтобы отыскать отца. Стоило ему это сделать, как путь преградил ланкастерский солдат, кованой булавой описавший дугу над головой Эдмунда. Юноша выхватил меч, и вояка отпрянул в поисках жертвы послабее.

Внимание юного рыцаря рассредоточилось, и он не заметил второго солдата, пока тот не выпростал окровавленный клинок прямо в живот коня Эдмунда. Скакун заржал, его копыта начали дико молотить снег. У молодого человека достало времени лишь выбросить ноги из стремян и отпрыгнуть в сторону, пока животное упало наземь. Он больно ушибся о наледь, боль обожгла позвоночник и вспыхнула в голове яркими лучами лихорадящего цвета.

Открыв глаза, он увидел странный белый свет и фигуру в доспехах, плывущую над ним. Из другого мира, другой жизни пришло воспоминание о мече, который юноша стал нащупывать, натыкаясь лишь на снег. 'Эдмунд! Господи! Эдмунд, это я!'

Голос был знаком. Он заморгал в поисках обратного пути к действительности, прошептал: 'Роб?' Рыцарь яростно кивнул. 'Слава Богу! Я боялся, что ты мертв'

Роб потащил его. Каким угодно образом Эдмунд хотел принудить тело двигаться, но когда оперся на левую ногу, то она подогнулась, и только поддерживающая рука Роба позволила ему устоять.

'Колено...', вздохнул Эдмунд. 'Роб, я... я сомневаюсь, что смогу идти. Уходи, спасайся...'

'Не мели чушь! Считаешь, я случайно тебя нашел? Я обшарил все поле в поисках тебя. Я побожился твоему господину батюшке, что обеспечу твою безопасность'.

Эдмунд моментально ощутил смертельное оскорбление от такого постыдного родительского попечения. Слишком давно, часть жизни, прожитой задолго до этого, он прибыл, охваченный ужасом, на Уэйкфилдскую пустошь.

Туша его коня лежала слева. Ближе, под рукой, находилось тело человека, чей череп был пробит до пугающего смешения кости и мозга. Эдмунд скосил взгляд на окровавленный боевой топор, оброненный Робом в снег рядом с ними, потом поднял глаза на лицо друга, посеревшее и усталое в кругу приподнятого зазора шлема. Он открыл рот поблагодарить Роба за спасение своей жизни, но юный наставник, не склонный медлить, торопливо произнес: 'Поспеши, Эдмунд!'

'Мой отец....'

'Если он жив, то сейчас покидает поле. Если нет, ты уже ничего не можешь сделать для него', прямо сказал Роб и подтолкнул Эдмунда к своей ожидающей лошади.

'Придется ехать вместе. Обопрись на меня. Вот так... Сейчас держись...'

Как только Роб пришпорил коня, чтобы он поскакал вперед, отбросив двоих лежащих ланкастерцев со своей дороги, Эдмунд закричал: 'Мой меч! Роб, обожди!'

Ветер отнес крик прочь. Роб повернул скакуна к городку Уэйкфилд.

Боль кусала Эдмунда. С каждым сделанным шагом она вспыхивала в ноге, прожигая до кости и костного мозга, раздирая легкие в вызывающей тошноту, удушливой судороге. Конь Роба был потерян, - удвоенная тяжесть закованных в латы мужчин оказалась чрезмерной, чтобы ее можно было вынести. Он учащенно спотыкался, в конце концов, покалечившись и скинув юношей в снежный нанос, чересчур обледенелый для смягчения их падения. Роб тряс его, но поврежденное колено Эдмунда ударилось о ледяную скалу, и молодого человека закружило в закручивающую темноту. Он пришел в себя позже, обнаружив Роба отчаянно растирающим его лицо снегом.

Сбросив те части доспехов, которые могли, они заковыляли дальше. Роб задыхался, сердце колотилось при вызывающих тошноту вздрагиваниях и порывах. Рука Эдмунда обвилась вокруг его плеч; он знал, - молодой человек почти не стоял на ногах и уже долгое время как исчерпал все источники своей выносливости. Вдобавок, каждый раз, когда Эдмунд покачивался, каждый раз, когда он опирался на Роба, тот ощущал пугающую уверенность, что юноша снова провалится в небытие. Каким-то чудом Эдмунд нашел силы удержаться в сознании, сделать еще один шаг в сугроб, глубиной доходивший до колен, что лежал на их дороге.

В конце концов, перед Робом промелькнули очертания Уэйкфилдского моста. Наполовину таща за собой, наполовину неся Эдмунда, он потянулся туда. С другой стороны моста лежал городок Уэйкфилд. Эдмунд не мог идти дальше. Стоило Робу взглянуть на молодого человека, он обнаруживал новые причины для беспокойства. Его тревожила кровь, запекающаяся на волосах Эдмунда, стекленеющий блеск, заволакивающий глаза. Зная, что замок взят в кольцо ланкастерцами, Роб инстинктивно направлялся к городку. Сейчас он осмеливался надеяться, что они могли добраться до приходской церкви, стоявшей за Церковными Воротами, могли молить о праве убежища. Он хватался за соломинку и осознавал это, но это был единственный путь для них. Роб сделал еще один неверный шаг вперед, ослепленный снегом, и втащил Эдмунда на мост.

Они находились на середине, когда Роб увидел ланкастерцев, вырисовывающихся на фоне сумерек и неторопливо движущихся в дальнем конце моста. Он резко повернулся, так что Эдмунд пошатнулся, схватившись за каменные поддерживающие перила. Солдаты преградили путь к отступлению, пристально наблюдая за юношами и торжествующе ухмыляясь. Роб на миг зажмурил глаза, прошептал: 'Господи, Эдмунд, прости. Я завел тебя в ловушку'.

Сумерки спустились только час назад, но свет еще медленно покидал небеса. Эдмунд резко осел, держась за парапет моста, и глядя вниз на темные воды под собою. Он давно снял свои боевые рукавицы, и сейчас пальцы окоченели и рассыпали снег, который он намеревался донести до рта. Поглощая снег, пока жажда не оказалась утолена, молодой человек протирал оставшимся лоб, пока не отметил равнодушным взглядом, - кровь смыта. До этого он не мог осознать, что, в результате падения с лошади, разбил голову. Никогда еще он не чувствовал себя таким замерзшим, таким вымотанным, а, тем временем, разум начал вытворять с ним пугающие проделки. Уже нельзя было доверять собственным ощущениям, казалось, голоса наплывают со всех сторон, непривычно громкие и странно искаженные. Потом они растают в глохнущем беспамятстве, превратившись в тончайший, слабейший отзвук.

Осознав, что еще один из ланкастерских захватчиков наклоняется над ним, Эдмунд оцепенело взглянул вверх, отшатываясь назад, пока человек тянулся к его запястьям. Не замечая его отвращения, солдат быстро связал его руки, плотно стянув их вместе в запястьях, и отступил, осматривая свой труд.

'Это же еще пацан', заметил он лениво, разглядывая Эдмунда с заметным отсутствием неприязни.

'И носит доспехи, которые придутся по нраву даже самому высоко занесенному господину.... Мы поступим с ним правильно. Ручаюсь вам, у него море родни, готовой заплатить, и притом дорого, чтобы увидеть его дома в целости и сохранности'.

Солдаты в этот момент развернулись, разглядеть приближающихся всадников. Эдмунд, с безразличием слушавший соображение, обоснованное противником, различил резкий приказ - очистить мост и угрюмый ответ бойцов. Мужчины нехотя расступались, позволяя проехать новоприбывшим. Они продвигались по мосту, окутанные снежной крупой, к бормотавшим проклятия людям, до которых долетали брызги от лошадиных копыт. Эдмунд неуклюже пытался поднять связанные руки вверх, чтобы вытереть снег с глаз, когда прямо перед ним остановился скакун. Со значительного расстояния он разобрал отголосок фразы: 'Тот малец там! Покажите мне его!'

Эдмунд поднял голову. Лицо в забрале было смуглым, почти знакомым, но точная идентификация ускользала от него.

'Я так и думал.... Рутланд!'

При звуке своего имени Эдмунд вдруг признал говорившего. Эндрю Троллоп, бывший союзник Йорков, человек, предавший их в Ладлоу. Предательство Троллопа стало для Эдмунда горьким посвящением во взрослую жизнь, ведь он ему симпатизировал. Сейчас, тем не менее, юноша чувствовал себя лишенным гнева, не говоря о неприязни. Он ничего не чувствовал, совсем ничего.

На мосту сразу возникло столпотворение. Захватившие Эдмунда едва могли поверить собственному везению. Граф Рутланд! Принц крови! Ни один выкуп не может оказаться слишком большим для такого подарка; внезапно юноши осознали, что повзрослели.

'Сомерсет захочет узнать об этом', произнес один из сопровождающих Троллопа, и его голос нажал на спусковой курок памяти, похороненной в оцепеневшем мозгу Эдмунда. Генри Перси, граф Нортумберленд. Все эти люди были заклятыми врагами отца юноши. Что он делал здесь, среди них, связанный, замерзший и больной, полностью в их милости? Эдмунд услышал, как Нортумберленд сказал: 'Осталось неучтенным только Солсбери'.

Эдмунд попытался подняться, понял, - колено больше не подчиняется приказаниям его мозга. Вопрос вылетел прежде, чем молодой человек осознал, что хочет сказать.

'Троллоп! Что с моим отцом?'

Оба мужчины обернулись в седле. 'Он мертв', ответил Троллоп.

Они поехали дальше. Вдоль моста слышались отзвуки голоса Нортумберленда, расписывавшего спутникам подробности гибели своего врага.

'... под теми тремя ивами, что растут с восточной стороны замка. Да, на этом месте... тело, вытащенное из лат и провозглашенное 'Королем без королевства!' Или без головы, ежели Клиффорд действовал в своем репертуаре! Конечно, не в обычаях обезглавливать покойника после битвы, но скажите это Клиффорду!'

Голоса пропали из сферы слышимости. На другой стороне моста Роб Апсал, пытаясь пробраться к Эдмунду, был грубо отброшен назад.

'Эдмунд... Эдмунд, я сожалею'.

Эдмунд ничего не ответил. Он отвернулся, смотря на водную гладь рядом с мостом, Роб видел лишь взъерошенную темно-каштановую шевелюру.

Тем временем появлялись другие всадники, едущие с поля боя. Начался грабеж мертвых тел. На конце моста образовалось смятение. Солдат не отступил с нужной живостью перед одним из наездников, и тот направил на обидчика своего скакуна. Заживо впечатавшийся в парапет моста, человек в ужасе закричал и тщетно вытянулся рядом со вздымающимися боками животного. Захватчики Роба торопливо освободили путь, вытянувшись вдоль перил. Роб последовал их примеру. Он резко закаменел, чувствуя, как воздух помимо его воли выдавливается из легких. Отягощенный дурным предчувствием, Роб смотрел на всадника, приближающегося к ним с другой стороны моста. Лорд Клиффтон Скриптон-Кравен. Клиффорд, одна из рук, руководившая из-за кулис ловушкой на Уэйкфилдской пустоши. Клиффорд, чей дикий нрав уже долго был притчей во языцех, даже среди его людей. Клиффорд, известный своей хранимой безжалостной ненавистью к герцогу Йоркскому.

Эдмунд понемногу осознавал внезапно наступившую тишину. Повернув голову, он заметил рыцаря в седле, рассматривающего его, причем с немигающей напряженностью. Это необъяснимо напомнило юноше взгляд любимого кречета на первую замеченную тем добычу. Молодой человек ответил таким же пристальным взглядом, с трудом сглотнув. Странно, но язык больше не чувствовался неотъемлемой принадлежностью его рта. Почему вдруг он должен ощутить такой чисто физический страх, было необъяснимо. Словно тело пришло к пониманию того, что еще находилось в обработке мозга.

'Кто он?' Рыцарь обратился к стоящему ближе к нему солдату, не отрывая глаз от Эдмунда. Когда ответа не последовало, всадник прорычал: 'Ты не слышишь меня, глупый сын гулящей девки? Его имя! Сейчас же! Мне надо услышать, как оно произносится во весь голос!'

Мужчина казался напуганным, промямлив: 'Рутланд', как только Эдмунд вернул себе голос, нетвердо произнеся: 'Я - Эдмунд Плантагенет, граф Рутланд'.

Клиффорд знал. В голосе не было удивления, когда он чересчур мягко отметил: 'йоркский щенок'.

Он вылетел из седла, позволив узде упасть на мост, чтобы привязать лошадь. Все глаза остановились на нем. Эдмунд внезапно узнал Клиффорда, узнал его с волной страха, ощущавшейся теперь не инстинктивно, а хорошо подтвержденной действительностью. Юноша дотянулся до парапета, хотя его кости слишком сдерживали движения, помешав схватиться за поручни.

'Помогите мне подняться'.

Солдат вытянул руку, но потом отступил, быстро скосив глаза на Клиффорда, который кивнул, приказав: 'Поставьте его на ноги'.

Страх сделал солдата неловким, но не в силах Эдмунда было помочь ему, учитывая, что его собственные мускулы скручивались холодом, сжимаясь внутри от боли и ужаса. Мужчине удалось помочь молодому человеку подняться, но в процессе, ударившись вдвоем о парапет. Боль пучком лучей полетела вверх от травмированного разрывом колена, вручая тело в тиски пытке. Темнота прервалась кроваво-красной дымкой, закручивающимся жарким цветом, причиняющей страдание яркостью, померкшей затем до черноты.

Когда он пришел в себя на мосту, то оказался в звуковой осаде, то бросающейся на него волнами, то отступающей. Орали солдаты, орал Роб. Эдмунд слышал слова, но они не имели для него значения. Юноша качнулся в направлении парапета, мужчина, державший его прямо, опрометчиво отступил, так что молодой человек стоял самостоятельно. Что-то неладное происходило с его зрением, - люди казались шатающимися, размытыми. Он видел искаженные лица, скривленные рты, видел Клиффорда, а затем разглядел вытащенный из ножен кинжал в его ладони.

'Нет', произнес он с крайним недоверием. Это не взаправду. Невозможно, чтобы это могло случиться. Не с ним. Пленных не убивают. Разве Том не уверял? Том, которого тоже взяли в плен. Том, который погиб. Эдмунда стало потрясывать. Это было безумием, обманом затуманенного болью мозга. Менее часа назад он стоял рядом с отцом в большом зале замка Сандл. Вот это взаправду, но не сейчас. Не сейчас.

'Иисусе, господин, у него же связаны руки!' - закричал солдат, словно данный факт каким-то чудесным образом ускользнул от внимания Клиффорда и нуждался в его привлечении.

Зажатый до неподвижности людьми, выглядящими едва ли менее пораженными страхом, чем он, Роб резко дернулся из сдерживающих веревок и закричал на Клиффорда. 'Подумайте! Подумайте! Он сын принца и больше пригодится вам живым, чем мертвым!'

Взгляд Клиффорда на короткое время вырвал Роба из общей картины. 'Он сын Йорка, и, Богом клянусь, я отомщу'.

С этими словами он обогнул ошеломленного юношу. Роб освободился, кинулся вперед. Кто-то схватил его, но рука тут же сорвалась. Кто-то вцепился в ногу и толкнул с такой силой, что молодой человек тяжело приземлился на землю. Выплюнув кровь, он попытался подняться, и уже никто не мешал ему. Напротив, Робу позволили проползти несколько футов, разделявших его и Эдмунда.

Стоя на коленях возле умирающего друга, он пытался прижать его к себе и укачать, остановить кровь, прижав ладони, продолжая делать это долго, когда Эдмунд уже умер.

Мучительные рыдания Роба перекрыли все другие звуки на мосту. Клиффорд созерцал происходящее в полной тишине, собрав вокруг себя общее омерзение. Он почувствовал это, увидел на лицах людей, солдат, тем не менее, отличающих друг от друга различные виды убийства. На их глазах произошла не гибель на поле боя, а совершилось хладнокровное убийство. Кроме того, такое которое лишило их внушительного выкупа.

'На Йорке лежала ответственность за смерть моего отца', громко произнес Клиффорд. 'Я был вправе лишить жизни его сына!' Ответа не последовало. Роб держал Эдмунда и плакал. Наконец он поднял глаза, направив на Клиффорда настолько пылающий взгляд, что один из ланкастерских солдат шагнул, - положить удерживающую руку на его плечо. 'Полегче, господин', предостерег он тихо. 'Это была проклятая часть работы, уверяю. Но все кончено, и вам ничего не исправить, даже пожертвовав собственной жизнью'.

'Кончено?' - недоверчиво отозвался Роб огрубевшим голосом. 'Кончено, по-вашему? Господи Иисусе! После сегодняшнего, все только начинается'.

Не успела Маргарита Анжуйская проехать через йоркское предместье к городу, как укрытые снегом поля заискрились прозрачным блеском, слепящем глаз, а небо над ее головой окрасилось глубоким и ярким голубым, больше свойственным июлю, чем январю.

Путешествие сквозь суровую землю западной Шотландии принесло плоды. В Линкладенском аббатстве, что севернее Дамфриса, состоялась встреча с шотландской королевой-регентшей, и осуществился договор, запечатанный предначертанным браком их детей - принца и принцессы. В ответ на обещание сдать Шотландии пограничную крепость Бервик на Твиде, Маргарита получала в подкрепление армию, которая должна была отправиться на Лондон. Она находилась в Карлейле, когда пришли новости об убийствах в замке Сандл, а при приближении к Рипону, - по пути на юг к Йорку, - Маргарита увиделась с герцогом Сомерсетом и графом Нортумберлендом и услышала развернутые и приятные подробности о гибели своего врага.

Впереди выросли белые, покрытые известняком, городские стены Йорка. Толстые сдвоенные башни и барбакан Миклгейтской заставы отмечали главный въезд в Йорк, охраняющий Горностаеву дорогу, ведущую на юг, в Лондон. Когда Маргарита приближалась с северо-запада, она предполагала войти в город через Бутемскую заставу. К ее некоторому изумлению, Сомерсет настоял, чтобы Бутемская застава была обойдена. Он предлагал совершить крюк подлиннее и предпочесть ей Миклгейтскую.

Сейчас Маргарита поняла, почему он этого хотел. Она увидела толпу, собравшуюся перед городскими воротами и готовую приветствовать свою королеву в Йорке. Господин мэр был облачен в лучшие свои голубые одежды, как и другие представители городского управления, тогда как шерифы надели красное. Наблюдалось очевидное отсутствие некоторых людей, - в Йорке нашлись те, кто попал под магнетическое воздействие графа Уорвика. Его любимая усадьба была в каких-то 45 милях на северо-запад от города в Мидлхеме. Но, в целом, перед глазами представало впечатляющее собрание, еще раз доказывающее, - Йорк основательно попал в руки Ланкастерской династии.

Честь приветствия королевы оказали лорду Клиффорду, который не относился к людям, способным отказаться от многого. Маргарита одарила его улыбкой, сначала, когда лорд опустился перед ней на колени, потом, - когда вручила руку для поцелуя. Он тоже улыбался, отдавая восхищенную дань и ее красоте, и ее шотландскому успеху.

'Господин Клиффорд, я не забуду услугу, оказанную вами мне и моему сыну. Я никогда не забуду замок Сандл.'

'Госпожа, ваша война окончена'. Он отступил, взмахнув рукой вверх - к городским воротам над их головами. 'Сюда я принес вам дань для короля'.

Маргарита, проследив направление выпростанной длани, взглянула на Миклгейтские ворота и впервые заметила, - они были увенчаны вызывающими суеверный страх пригвожденными человеческими головами, посаженными на пики.

'Йорк?' произнесла она наконец. Клиффорд мрачно кивнул, королева посмотрела наверх, доли мгновения храня молчание, затем бросила: 'Жаль, его голова не обращена к городу, господин Клиффорд. Тогда бы Йорк мог присматривать за Йорком'. Ее смех прозвучал на грани слышимости.

'Матушка?' Чудесный ребенок, ехавший на своем пони в стременах Маргариты, подтянулся ближе, глядя, как и взрослые, на Миклгейтские ворота. Королева тут же обернулась, с любовью окинула взглядом сына и взмахнула милостивой рукой.

'Они наши враги, любимый, не более того. За что следует возблагодарить господ Сомерсета и Клиффорда'.

'Все наши враги?' - спросило дитя, утратив интерес к неприглядным трофеям, помещенным так высоко, что ему сложно было их подробно рассмотреть.

'Все, за исключением одного, Эдуард', тихо ответила его мать. 'Все, за исключением Уорвика'.

'И Эдуарда Марча тоже, госпожа', напомнил Сомерсет. 'Старшего сына Йорка не было в замке Сандл, не было его и в Ладлоу'.

'Жаль', сжато процедила Маргарита, пожав плечами. 'Но он не представляет угрозы, мальчишке всего восемнадцать или около того, как я помню. Уорвик... Уорвик - враг'. В ее темных глазах заблистали искры. 'Я бы отдала половину всего, что у меня есть, чтобы увидеть также его голову, венчающую Миклгейтские ворота'.

'Госпожа, я оставил место еще для двух голов'. Клиффорд опять взмахнул рукой. 'Между Йорком и Рутландом... для Уорвика и другого сына Йорка'.

При упоминании имени Эдмунда Рутланда ироническая ухмылка исказила губы Сомерсета. 'Я удивился, господин Клиффорд, вашему решению, - поднять голову Рутланда здесь в Йорке. Думал, может быть, вы пожелаете видеть ее над въездными воротами собственного замка Скиптон... в память о доблестном поступке, достойно совершенном'.

Лицо Клиффорда окрасилось темным, опасным оттенком красного, и нервный шелест смеха, прошуршавший по стоявшим рядом людям, резко смолк.

'А как насчет Солсбери?' Голос играл густыми переливами, хрипел раздраженным оскорблением человека, чувствующего себя несправедливо обвиненным, но находящимся в силах отыскать немногих, готовых сразиться за его дело. 'Когда Солсбери оказался пленен, через несколько часов после боя, вы и Нортумберленд всю ночь обсуждали, принять ли сумасбродную цену, им предложенную за свою жизнь, а потом отправили его на плаху на следующее же утро, стоило Нортумберленду решить, что скорее у него будет голова врага, чем золото того. Чем смерть Солсбери отличается от смерти Рутланда, осмелюсь вас спросить?'

'Если мне следует объяснять это вам, мой господин, боюсь, что вы не поймете', ответил с издевкой Сомерсет, и рука Клиффорда опустилась к рукояти меча.

Маргарита пришпорила скакуна, оказавшись между оппонентами. 'Господа, успокойтесь! Мне нужны вы оба; я совсем не хочу, чтобы вы убили друг друга, не сейчас, пока Уорвик еще дышит. Что же относится к этим нелепым спорам о Рутланде, важен сам факт его смерти, а не способ, благодаря которому она произошла'.

В этот момент к ним подъехал сын королевы, тут же ухватившись за поводья ее коня, столь внезапно, что ошарашенное животное шарахнулось, накренившись к жеребцу Сомерсета.

'Матушка, мы можем не поехать в город сейчас? Я проголодался'.

Маргарите стоило определенных усилий успокоить своего скакуна, но даже если она оказалась раздражена неуместным вмешательством своего ребенка, то это не отразилось ни в ее лице, ни в ее голосе.

'Конечно, Эдуард. Нам следует поехать немедленно'. Она вскинула голову,бросив прощальный взгляд на головы над Миклгейтской заставой.

'Йорк хотел корону. Я бы посмотрела на него в венце. Сделайте соломенную, господин Клиффорд, и наденьте на него'.