ПУШКИН И ДЕКАБРИСТЫ

135

не, выдающие властям революционного вождя Риего, - все это склоняет к пессимистическим выводам: ведь Испания и Италия считались не менее «просвещенными», чем Россия, и если там народ не созрел для свободы, то дело плохо… Правда - есть Занды, Лувели, есть кинжалы, но в конце концов торжествуют Меттернихи, Бурбоны, Магницкие. Конечно, сохраняет силу мысль, записанная Долгоруковым: «Вот и расчислите, чья возьмет, монархи или народы?» Но когда народы возьмут верх? Через пять лет? Пятьдесят? Сто?

1823 год был тяжелым. Накапливавшийся пессимизм «обогащался» греческими впечатлениями: единственное освободительное движение, которое начиналось у Пушкина на глазах, сначала вызвало энтузиазм, сочувствие, затем - все большее разочарование. 2 апреля 1821 года Пушкин, по его собственным словам, еще «между пятью греками ‹…› один говорил как грек, - все отчаивались в успехе предприятия Этерии…» (XII, 302).

Позже поэта разочаровывает слабость, жестокость, корысть вождей, темнота и неразвитость народа.

Через три года он пишет Вяземскому: «Греция мне огадила ‹…›. Чтобы все просвещенные европейские народы бредили Грецией - это непростительное ребячество ‹…›. Ты скажешь, что я переменил свое мнение, приехал бы ты к нам в Одессу посмотреть на соотечественников Мильтиада и ты бы со мною согласился» (XIII, 99). Невеселые вести из родных столиц дополняли картину - мистика, аракчеевщина, отсутствие даже намека на перемены и реформы, казалось бы, обещанные в варшавской речи 1818 года. Орлов смещен, Раевский - в тюрьме: о тайных обществах Пушкин знает немало («Кто же, кроме полиции и правительства, не знал о нем?»), но, видно, интуитивно не слишком верит в успех; неудачных образцов кругом хватало (как раз в 1823-м пала последняя революция, испанская, а Риего был казнен).

«Свобода - неминуемое следствие просвещения» - на этом Пушкин будет стоять всю жизнь. Но, видимо, незрелый плод принят за созревший. В 1822-м он пишет:

Нет, нет! оно прошло, губительное время,

Когда Невежества несла Россия бремя.

(«Послание цензору»)

Но притом ему все яснее, что просвещение - не столь еще сильно, а свобода - еще не столь близка.