Пушкин и декабристы

156

на» Пушкин изъял несколько строк, явно не желая публичного обсуждения -

Не посвящал друзей в шпионы

…

Но уважал в других решимость,

Гонимой Славы красоту,

Талант и сердца правоту.

Это написано в Одессе в 1824 году, в то самое время, когда только и могла родиться презренная клевета, что дойдет до Василькова и год спустя будет передана «соединенным славянам».

Несколько месяцев спустя, уже в Михайловском, Пушкин создает «Коварность». Вот как Т. Г. Цявловская анализирует содержание этого стихотворения:

«Пушкин обвиняет своего «друга» в том, что он употреблял «святую власть» «дружбы» на «злобное гоненье», «затейливо язвил» «пугливое воображенье» поэта, находил «гордую забаву» «в его тоске, рыданьях, униженье», был «невидимым эхом» «презренной клеветы» о «своем друге», иначе говоря - поддерживал ее, «накинул ему цепь» и «сонного предал врагу со смехом»… Впрочем, поэт ничего не утверждает. Он еще оставляет и своему «другу», и самому себе надежду, что все это ошибка…

Оканчивается стихотворение убийственно:

Ты осужден последним приговором».

О чем же здесь речь?

В «Коварности», - полагает Цявловская, - речь идет о клевете, «уже сыгравшей свою роль. Неясно, что имеет тут в виду Пушкин. Мы лишены возможности читать эти строки в черновике - этом кладезе драгоценностей, так часто помогающем понять намеки, выраженные в беловике более общо» ¹.

Ахматова же включает «Коварность» в тот самый цикл, что начат строкой: «Не посвящал друзей в шпионы».

В четвертой главе «Евгения Онегина» (1825):

…нет презренной клеветы…

которой бы ваш друг с улыбкой

не повторил сто крат ошибкой…

В «19 октября» (1825) (не попавшем в перечень Ахматовой):

¹ Т. Г. Цявловская. «Храни меня, мой талисман…» - «Прометей», кн. 10. М., 1974, с. 44.

Друзьям иным душой предался нежной,

Но горек был небратский их привет…

Проходят годы, но в 1830 году в восьмой главе «Евгения Онегина» появляются «клеветники и трусы злые», которые «его шпионом именуют».

Наконец, за полтора года до смерти, в 1835-м - стихотворение «Вновь я посетил…»; в его черновике осталась память о душевном состоянии, в котором пребывал Пушкин летом и осенью 1824 года, при переезде с юга в Михайловское:

Я зрел врага в бесстрастном судии,

Изменника - в товарище, пожавшем

Мне руку на пиру, - всяк предо мной

Казался мне изменник или враг.

Пушкин как бы упрекает себя в чрезмерной мнительности, подозрительности. Страсти десятилетней давности миновали, но память о них горька - «чем старе, тем сильней». И как выразительны черновые варианты «Вновь я посетил…», определяющие ту старую клевету!

О клевете насмешливой…

О клевете язвительной…

О клевете, мне сердце уязвившей…

О клевете, о строгой света…

О строгом заслуженном осужденьи

О [мнимой] дружбе, сердце уязвившей

Мне горькою и ветреной обидой.

Пушкин никогда ни разу не назвал имени того, кого подозревал в клевете; не разрешает подозрениям превратиться в уверенность… «Но если…»

Мемуаристы и исследователи, однако, давно назвали это имя: Александр Раевский. «В нем, - пишет современник и очевидец Ф. Ф. Вигель, - не было честолюбия, но из смешения чрезмерного самолюбия, лени, хитрости и зависти составлен был его характер… ¹ Я напрасно усиливаюсь

¹ Аналогичную характеристику дает Александру Раевскому его отец генерал Раевский в письме к дочери Екатерине. «С Александром живу в мире, но как он холоден!… Он не рассуждает, а спорит, и чем более он неправ, тем его тон становится неприятнее, даже до грубости… У него ум наизнанку; он философствует о вещах, которых не понимает, и так мудрит, что всякий смысл испаряется… Я думаю, что он не верит в любовь, так как сам ее не испытывает и не старается ее внушить» (см.: М. О. Гершензон. История молодой России. М.-Пг., 1923, с. 45).