это впечатление. Он, как дитя, был рад нашему свиданию, несколько раз повторял, что ему еще не верится, что мы вместе. Прежняя его живость во всем проявлялась, в каждом слове, в каждом воспоминании: им не было конца в неумолкаемой нашей болтовне. Наружно он мало переменился, оброс только бакенбардами; я нашел, что он тогда был очень похож на тот портрет, который потом видел в Северных цветах и теперь при издании его сочинений П. В. Анненковым» 1 (79).
Общее настроение, дух ситуации - у Пущина наиболее достоверная часть рассказа. Большой мастер общих психологических оценок, декабрист (как это видно на многих примерах) сразу схватывал главное, и вслед за добрыми словами в адрес художника сам рисует портрет: пушкинская живость во всем, и притом - «несколько серьезнее»… Тут мемуарист как бы беседует сам с собою. Ведь чуть раньше он записал послелицейское впечатление:
«Странное смешение в этом великолепном создании! Никогда не переставал я любить его; знаю, что и он платил мне тем же чувством; но невольно, из дружбы к нему, желалось, чтобы он наконец настоящим образом взглянул на себя и понял свое призвание».
С высоты прошедших лет, обогащенный знанием того, что случилось потом, Пущин комментирует свой тогдашний взгляд, не отменяя, но умудряя:
«Видно, впрочем, что не могло и не должно было быть иначе; видно, нужна была и эта разработка, коловшая нам, слепым, глаза» (70-71).
«Нам, слепым» - это должная критика собственных выводов, плод многолетних размышлений при жизни и после гибели поэта.
Пущин восстанавливает разговор таким, каким он остался в его сознании после многочисленных устных воспроизведений. Заходя вперед, отметим только еще одну особенность его памяти: умение извлечь главный смысл - «конфликт» эпизода. То есть опять вспоминается общее и поэтому особенно достоверное впечатление.
Разговор, вопреки часто встречающимся представлениям, предельно драматичен.
«Пушкин сам не знал настоящим образом причины своего удаления в деревню; он приписывал удаление из
1 Портрет работы О. А. Кипренского.