Пушкин и декабристы

162

Чьи бы рассказы о Пушкине ни слушали Муравьев-Апостол и Бестужев-Рюмин, вновь и вновь возникает вопрос: как они могли поверить?

И здесь мы сталкиваемся с тем сложным историко-психологическим явлением, которое удачно определено В. Вацурой как «социальная репутация».

При всей пестроте и многообразии человеческого материала современные исследователи выявили то общее, что было присуще морали русских революционеров, объединенных высоким словом «декабризм».

В воспоминаниях декабристов содержатся ценные свидетельства о признаваемых, одобряемых ими этических правилах, нормах бытового поведения.

Ю. М. Лотман, сопоставляя понятия о моральном и аморальном у свободолюбца Дельвига и революционера Рылеева, справедливо заметил, что для первого из них, сторонника «игрового» отношения к жизни, сфера бытового поведения никак не соотносится с идеологической, в то время как Рылеев - человек «серьезного поведения». Не только на уровне «высоких идеологических построений, но и в быту такой подход подразумевает для каждой значимой ситуации некоторую единственную норму правильных действий. Дельвиг, как и арзамасцы или члены «Зеленой лампы», реализует игровое поведение, амбивалентное по сути: в реальную жизнь переносится ситуация игры, позволяющая считать в определенных позициях допустимой условную замену «правильного» поведения противоположным» ¹.

Критику Пушкина за «чрезмерную подвижность пылкого нрава», неугомонные проказы мы находим, как отмечалось, в дружественных мемуарах Пущина, который, при всей своей привязанности к лицейскому другу, мечтал, чтобы поэт «не переступал некоторых границ и не профанировал себя…».

Подобные мотивы встречаются и у других декабристов, хуже знавших Пушкина (Якушкина, Матвея Муравьева-Апостола).

¹ Ю. М. Лотман. Декабрист в повседневной жизни (Бытовое поведение как историко-психологическая категория). - «Литературное наследие декабристов». Л., «Наука», 1975, с. 32.

Речь идет, понятно, не о том, что декабристы тут безусловно правы, а Пушкин нет (или наоборот): многие члены тайных обществ, как и поэт, неоднократно настаивают, что их оценки не абсолютны. Пущин, желавший, чтобы его друг «настоящим образом взглянул на себя и понял свое призвание», много лет спустя находит, что «видно, нужна была и эта разработка, коловшая нам, слепым, глаза»; Пушкин же, не переставая эпатировать серьезных, молодых заговорщиков, постоянно бичует себя.

Я не стоил этой чести…

(О тайном обществе.)

И с отвращением читая жизнь мою…

Если же вычесть отдельные резкие отступления обеих сторон от нормы - остаются все же реальные, разобранные Ю. М. Лотманом, отличия морального модуля активных декабристов, с одной стороны - и Пушкина, Дельвига, большинства арзамасцев, «декабристов без декабря» - с другой.

Поскольку эти различия были зафиксированы даже в близком, максимально лояльном к поэту декабристском кругу, - в более удаленных и притом более радикальных сферах тайного общества оценки, естественно, обострялись.

Анализируя сатиру Аркадия Родзянки «Два века» (1822), метившую во многих современников, в частности, в Пушкина, В. Э. Вацуро отмечает, что «в нашем распоряжении есть несколько противоречивых и разрозненных свидетельств о том, как «южные декабристы» воспринимали личность и деятельность поэта. Стихами его широко пользовались в агитационных целях ‹…›. Наряду с этим мы все же можем предполагать, что характеристика Пушкина в сатире Родзянки («гений - беспутное дитя»), скорее, была повторена памфлетистом, нежели изобретена заново. Именно эту «социальную репутацию» Пушкина и - шире - лицейского круга в определенных сферах «южных» декабристов отразило известное письмо И. И. Горбачевского к М. Бестужеву от 12 июня 1861 г.».

Не обращаясь к конкретному анализу этого письма, В. Э. Вацуро далее справедливо констатирует, что «оно не может быть заподозрено как социально-психологический документ. Горбачевский, не знакомый лично с Пушкиным,