Пушкин и декабристы

283

даже упрекнул няню, зачем она не велит отапливать всего дома. Видно, однако, мое ворчанье имело некоторое действие, потому что после моего посещения перестали экономничать дровами. Г-н Анненков в биографии Пушкина говорит, что он иногда один играл в два шара на бильярде. Ведь не летом же он этим забавлялся, находя приволье на божьем воздухе, среди полей и лесов, которые любил с детства. Я не мог познакомиться с местностию Михайловского, так живо им воспетой: она тогда была закутана снегом» (83-84).

Память Ивана Ивановича исчерпала, вероятно, почти все сложные изгибы того разговора, который, не останавливаясь, продлился часов девятнадцать (с восьми утра до трех ночи). Снова, после радостей и наслаждений дружбы - момент спада и грусти: печаль от невеселого, тяжкого положения Пушкина, брошенного в глушь, в маленький домик, где поэта подстерегают холод и угар. Видно, впечатление было очень сильным, если добрейший Пущин напустился с упреками на Арину Родионовну… Впрочем, зима, снег, угар - это, как уже говорилось, для Пущина 1858 года символы собственной тридцатилетней неволи. Оттого он особенно тонко чувствует, и через треть века, угрюмое пушкинское заточение. «Зима» - это как общий знак их судеб - «пред грозным временем, пред грозными судьбами».

«Между тем время шло за полночь. Нам подали закусить; на прощанье хлопнула третья пробка. Мы крепко обнялись в надежде, может быть, скоро свидеться в Москве. Шаткая эта надежда облегчила расставанье после так отрадно промелькнувшего дня. Ямщик уже запряг лошадей, колоколец брякал у крыльца, на часах ударило три. Мы еще чокнулись стаканами, но грустно пилось: как будто чувствовалось, что последний раз вместе пьем, и пьем на вечную разлуку! Молча я набросил на плечи шубу и убежал в сени. Пушкин еще что-то говорил мне вслед; ничего не слыша, я глядел на него: он остановился на крыльце, со свечой в руке. Кони рванули под гору. Послышалось: «Прощай, друг!» - Ворота скрипнули за мной…» (84).

Последние строки об этой встрече. За ними в тетради Пущина просвет - и затем сразу:

«Сцена переменилась.

Я осужден; 1828 года, 5 генваря, привезли меня из Шлиссельбурга в Читу…» (84).