Пушкин и декабристы

261

рогие подробности, если бы тогда при нас был стенограф» (81).

«Стенограф» - прямое обращение к увлекавшемуся стенографией, «фотографу» и «литографу» Евгению Якушкину. То есть, если бы он был при той встрече (состоявшейся ровно за год до его рождения) - сколько бы фактов сохранилось! Угадываем «бесконечные расспросы» Е. Якушкина о Пушкине, требование новых деталей, «стенографических подробностей»…

Но тут разговор, или воспоминание о нем, идет к третьему «пику».

«Пушкин заставил меня рассказать ему про всех наших первокурсных Лицея, потребовал объяснения, каким образом из артиллеристов я преобразовался в Судьи. Это было ему по сердцу, он гордился мною и за меня! Вот его строфы из «Годовщины 19 октября» 1825 года, где он вспоминает, сидя один, наше свидание и мое судейство:

И ныне здесь, в забытой сей глуши,

В обители пустынных вьюг и хлада,

Мне сладкая готовилась отрада,

….

…Поэта дом опальный,

О Пущин мой, ты первый посетил;

Ты усладил изгнанья день печальный,

Ты в день его Лицея превратил.

…

Ты, освятив тобой избранный сан,

Ему в очах общественного мненья

Завоевал почтение граждан» (81).

Пущин цитирует «19 октября», вписанное в его тетрадь заветных сокровищ, что велась на каторге и в ссылке. Однако последние три строки стихотворной цитаты - черновые, и он мог узнать их от Е. Якушкина или Анненкова только накануне или даже после возвращения из Сибири. Очень любопытно, что последовательность разговора в изложении Пущина совпадает и с тем, что мы находим в другом пушкинском черновике (близком по смыслу к «19 октября») - первом варианте «Мой первый друг, мой друг бесценный…». Ведь стихотворение писалось до восстания, и после 14 декабря Пушкин изъял строки о гражданском служении Пущина… Однако между январем и декабрем 1825 года Пушкин стихотворно записывает (а Пущин много лет спустя прочтет) то, о чем говорили 11 января: воспоминания о Лицее, «о всех наших первокурсных».