Английская поэзия XIV–XX веков в современных русских переводах

Все лорды, сквайры всей земли,

Кто Ваши, мисс, несёт оковы,

На Ваш призыв сюда пришли

И в письмах страсть излить готовы.

Средь них — и я, не то глаза,

Что прочитать не смогут сами,

Метнут огонь, и мне — гроза,

Хоть властны вмиг смирить то пламя.

Ни знатность не претят, ни слава

Писать про пламень чувства тот;

Друзья мы с пятилеткой, право —

Пишу, пока не разберёт.

Клянусь всем нежным в мире всём:

Когда постели устилает

Она червям, а целый дом

Ей про любовь мою читает,

Я весь- её, ей всё отдам;

Ведь знают скромницы прекрасно:

Она — из благородных Дам,

А я — Поэт её несчастный.

Когда потом она порвёт

Все письма юных со стихами,

Мне разрешит писать, и вот

Мы с ней останемся друзьями.

Судьбы нам не поправить нить,

Бегут — хоть разны — наши лéта.

Я больше не смогу любить,

Когда она поймёт про это.

«Не спрашивай, о чём печаль —

Так пастушку сказала Хлоя —

Мне двух своих овечек жаль,

Умершей белки жалко вдвое

А что вчера писал ты там?

Вопросы хитрые, ответы..

Всё хитрости ты учишь дам,

Всё Купидоновы советы!

Твердишь о тайнах красоты,

И что же власть Любви такое,

Но хоть стихом единым ты

Сказал бы, как прекрасна Хлоя?!

Хитрец! В Венерин мой чертог

Ты зеркальце принёс беспечно,

Венок (а, скажешь, мой цветок?),

Что говорит: «Краса не вечна».

Такие пустячки ничуть

Не сердят, не волнуют вовсе;

Ты всем по нраву? — тихой будь,

А любишь, так страдать готовься

Красуясь в зеркальце своё,

Чего прошу я у Венеры?

Всё, что возьму я от неё,

Пусть друга радует без меры.

В стихах твоих, равно мне, да,

Где носит бравого героя.

Пусть косит глазом хоть куда,

Но верен будет мне душою.

И красоты моей цветок

Утратит блеск неповторимый,

И, от ветвей своих далёк,

Завянет на груди любимой

Глупей предчувствий в мире нет:

Увянет роза — юность — с нею.

По мне, Любовь прочнее лет,

А Верность — Времени прочнее

Не спрашивай, что слёзы лью,

Пускай текут неудержимо.

Я первую печаль свою

Скрываю от тебя, любимый.

Кровящей тайной раны след,

С собою схороню, дружочек.

На камне скорбном — мой ответ

На твой сомнительный стишочек».

В речушке, днём (был жарким он),

Венера вдруг устрой купанье.

Шёл на охоту Купидон:

И лук, и стрел полно в колчане.

Одну он выбрал — поострей,

Лук натянув, что было силы,

Её, прицелившись верней,

В грудь матери направил милой.

«Ах! Гибну я! — раздался стон —

Жестокий! Не нашёл другую,

Чтоб развлекаться?! Как Нерон,

Ты мать убил свою родную!»

Бедняга-Купидон рыдал:

«Не знал я, мама! Что такое?!

Как я легко впросак попал:

Ведь так похожи ты и Хлоя!»

О, Хлоя! Зачем сей заплаканный вид,

И щёчки красны, и в кудряшках — не стройно

Капризы оставь; как Фальстаф говорит,

Давай по-людски потолкуем, спокойно.

Как можешь ты портить улыбку весны,

Твой дар, что Венера дала, как признанье?

Ведь взгляды твои вдохновлять рождены;

Всем прочим глазам оставляем рыданья.

Надулась на стих мой пустячный, и зла,

Напрасно его и меня осуждая,

Ты шутку простую за быль приняла.

Неужто в куплетах всё — правда святая!?

Где — слово, где — стих, я различье ловлю;

Искусство и жизнь так же, Хлоя, разделишь.

В стихах волочусь я, а в прозе — люблю.

Другим — только прихоть, а сердце — тебе лишь.

Так, бог рифмоплётов (то — солнце, мой друг),

Весь путь завершая, на отдых стремится;

С утра начинает небесный свой круг,

А к ночи Фетиде на грудь приклонѝтся.

И я находился весь день, и устал.

К тебе прихожу, восхищаясь знакомо.

Неважно, каких я красавиц видал;

У них я — в гостях, а с тобою я — дома.

К чему нам, о, Хлоя, пастушья война?

Гораций-то с Лидией — в мире, и славно;

Ведь ты же намного милей, чем она,

А он поэтичней меня и подавно.

Давно Офелии беда

Гнетет нас и тревожит;

Но есть ли в слезах тех нужда?

Быть безрассудство иногда

Благоприятным может.

Блаженством вольность мы зовем;

От потрясений рока,

От счастья, от скорбей — во всем

Она свободна, и о том

Не знали мы до срока.

Пусть Парки довершат дела —

Их труд проходит втуне:

Не различав добра и зла,

Собой Офелия была

Наперекор Фортуне.

Так скроем разум тишиной —

О мире мы мечтали,

Душевный возмутив покой

Иль бурных радостей волной,

Иль омутом печали.

Все доктора рукой махнули,

Но я за Рэдклиффом послал —

Он щупал пульс, он дал пилюли,

И с ложа смерти я восстал.

Но тут политик, мне на горе,

Стал философствовать, ворча,

И я, излеченный от хвори,

Скончался в корчах от врача.

Любой поэт — большой дурак,

Нас убеждает в этом Нед.

Но можно ведь сказать и так:

Любой дурак — большой поэт.

Он подхватил простуду под дождем,

В саду упорно дожидаясь даму;

Она же всё не шла, не шла упрямо —

И не пришла. И жизнь угасла в нем.

Мораль: сады не место для объятий,

И дам любить желательно в кровати.

Она: Нет, нет! О девственность моя!

Расставшись с ней, скончаюсь я.

Он: Но ведь вчера в саду у нас

Уж ты скончалась пару раз.