Английская поэзия XIV–XX веков в современных русских переводах

I sprang to the stirrup, and Joris, and he;

I galloped, Dirck galloped, we galloped all three;

“Good speed!” cried the watch as the gate-bolts undrew;

“Speed!” echoed the wall to us galloping through;

Behind shut the postern, the lights sank to rest,

And into the midnight we galloped abreast.

Not a word to each other; we kept the great pace

Neck by neck, stride by stride, never changing our place;

I turned in my saddle and made its girth tight,

Then shortened each stirrup, and set the pique right,

Rebuckled the cheek-strap, chained slacker the bit,

Nor galloped less steadily Roland a whit.

’Twas moonset at starting; but while we drew near

Lokeren, the cocks crew and twilight dawned clear;

At Boom, a great yellow star came out to see;

At Düffeld, ’twas morning as plain as could be;

And from Mecheln church-steeple we heard the half-chime,

So Joris broke silence with, "Yet there is time!"

At Aershot, up leaped of a sudden the sun,

And against him the cattle stood black every one,

To stare through the mist at us galloping past,

And I saw my stout galloper Roland at last,

With resolute shoulders, each butting away

The haze, as some bluff river headland its spray:

And his low head and crest, just one sharp ear bent back

For my voice, and the other pricked out on his track;

And one eye’s black intelligence, — ever that glance

O’er its white edge at me, his own master, askance!

And the thick, heavy spume-flakes which aye and anon

His fierce lips shook upward in galloping on.

By Hasselt, Dirck groaned; and cried Joris, "Stay spur!

"Your Roos galloped bravely, the fault’s not in her,

"We’ll remember at Aix" — for one heard the quick wheeze

Of her chest, saw the stretched neck and staggering knees,

And sunk tail, and horrible heave of the flank,

As down on her haunches she shuddered and sank.

So, we were left galloping, Joris and I,

Past Looz and past Tongres, no cloud in the sky;

The broad sun above laughed a pitiless laugh,

’Neath our feet broke the brittle bright stubble like chaff;

Till over by Dalhem a dome-spire sprang white,

And “Gallop”, gasped Joris, “for Aix is in sight!”

“How they’ll greet us!”—and all in a moment his roan

Rolled neck and croup over, lay dead as a stone;

And there was my Roland to bear the whole weight

Of the news which alone could save Aix from her fate,

With his nostrils like pits full of blood to the brim,

And with circles of red for his eye-sockets’ rim.

Then I cast loose my buff-coat, each holster let fall,

Shook off both my jack-boots, let go belt and all,

Stood up in the stirrup, leaned, patted his ear,

Called my Roland his pet-name, my horse without peer;

Clapped my hands, laughed and sang, any noise, bad or good,

Till at length into Aix Roland galloped and stood.

And all I remember is — friends flocking round

As I sat with his head ’twixt my knees on the ground;

And no voice but was praising this Roland of mine,

As I poured down his throat our last measure of wine,

Which (the burgesses voted by common consent)

Was no more than his due who brought good news from Ghent.

Oh Galuppi, Baldassaro, this is very sad to find!

I can hardly misconceive you; it would prove me deaf and blind;

But although I take your meaning, ’tis with such a heavy mind!

Here you come with your old music, and here’s all the good it brings.

What, they lived once thus at Venice where the merchants were the kings,

Where Saint Mark’s is, where the Doges used to wed the sea with rings?

Ay, because the sea’s the street there; and ’tis arched by. what you call

Shylock’s bridge with houses on it, where they kept the carnival:

I was never out of England — it’s as if I saw it all.

Did young people take their pleasure when the sea was warm in May?

Balls and masks begun at midnight, burning ever to mid-day,

When they made up fresh adventures for the morrow, do you say?

Was a lady such a lady, cheeks so round and lips so red,—

On her neck the small face buoyant, like a bell-flower on its bed,

O’er the breast’s superb abundance where a man might base his head?

Well, and it was graceful of them — they’d break talk off and afford

— She, to bite her mask’s black velvet — he, to finger on his sword,

While you sat and played Toccatas, stately at the clavichord?

What? Those lesser thirds so plaintive, sixths diminished, sigh on sigh,

Told them something? Those suspensions, those solutions—"Must we die?"

Those commiserating sevenths—"Life might last! we can but try!

"Were you happy?" — "Yes." — "And are you still as happy?" — "Yes. And you?"

— "Then, more kisses!" — "Did I stop them, when a million seemed so few?"

Hark, the dominant’s persistence till it must be answered to!

So, an octave struck the answer. Oh, they praised you, I dare say!

"Brave Galuppi! that was music! good alike at grave and gay!

"I can always leave off talking when I hear a master play!"

Then they left you for their pleasure: till in due time, one by one,

Some with lives that came to nothing, some with deeds as well undone,

Death stepped tacitly and took them where they never see the sun.

But when I sit down to reason, think to take my stand nor swerve,

While I triumph o’er a secret wrung from nature’s close reserve,

In you come with your cold music till I creep thro’ every nerve.

Yes, you, like a ghostly cricket, creaking where a house was burned:

"Dust and ashes, dead and done with, Venice spent what Venice earned.

"The soul, doubtless, is immortal — where a soul can be discerned.

"Yours for instance: you know physics, something of geology,

"Mathematics are your pastime; souls shall rise in their degree;

"Butterflies may dread extinction, — you’ll not die, it cannot be!

"As for Venice and her people, merely born to bloom and drop,

"Here on earth they bore their fruitage, mirth and folly were the crop:

"What of soul was left, I wonder, when the kissing had to stop?

"Dust and ashes!" So you creak it, and I want the heart to scold.

Dear dead women, with such hair, too — what’s become of all the gold

Used to hang and brush their bosoms? I feel chilly and grown old.

I wonder do you feel to-day

As I have felt since, hand in hand,

We sat down on the grass, to stray

In spirit better through the land,

This morn of Rome and May?

For me, I touched a thought, I know,

Has tantalized me many times,

(Like turns of thread the spiders throw

Mocking across our path) for rhymes

To catch at and let go.

Help me to hold it! First it left

The yellowing fennel,* run to seed

There, branching from the brickwork’s cleft,

Some old tomb’s ruin: yonder weed

Took up the floating wet,

Where one small orange cup amassed

Five beetles, — blind and green they grope

Among the honey-meal: and last,

Everywhere on the grassy slope

I traced it. Hold it fast!

The champaign with its endless fleece

Of feathery grasses everywhere!

Silence and passion, joy and peace,

An everlasting wash of air —

Rome’s ghost since her decease.

Such life here, through such lengths of hours,

Such miracles performed in play,

Such primal naked forms of flowers,

Such letting nature have her way

While heaven looks from its towers!

How say you? Let us, O my dove,

Let us be unashamed of soul,

As earth lies bare to heaven above!

How is it under our control

To love or not to love?

I would that you were all to me,

You that are just so much, no more.

Nor yours nor mine, nor slave nor free!

Where does the fault lie? What the core

O’ the wound, since wound must be?

I would I could adopt your will,

See with your eyes, and set my heart

Beating by yours, and drink my fill

At your soul’s springs, — your part my part

In life, for good and ill.

No. I yearn upward, touch you close,

Then stand away. I kiss your cheek,

Catch your soul’s warmth, — I pluck the rose

And love it more than tongue can speak —

Then the good minute goes.

Already how am I so far

Out of that minute? Must I go

Still like the thistle-ball, no bar,

Onward, whenever light winds blow,

Fixed by no friendly star?

Just when I seemed about to learn!

Where is the thread now? Off again!

The old trick! Only I discern —

Infinite passion, and the pain

Of finite hearts that yearn.

Ah, did you once see Shelley plain,

And did he stop and speak to you?

And did you speak to him again?

How strange it seems, and new!

But you were living before that,

And you are living after,

And the memory I started at—

My starting moves your laughter!

I crossed a moor, with a name of its own

And a certain use in the world no doubt,

Yet a hand’s-breadth of it shines alone

’Mid the blank miles round about:

For there I picked up on the heather

And there I put inside my breast

A moulted feather, an eagle-feather —

Well, I forget the rest.

That’s my last Duchess painted on the wall,

Looking as if she were alive. I call

That piece a wonder, now: Fr Pandolf’s hands

Worked busily a day, and there she stands.

Will’t please you sit and look at her? I said

«Fr Pandolf’’ by design, for never read

Strangers like you that pictured countenance,

The depth and passion of its earnest glance,

But to myself they turned (since none puts by

The curtain I have drawn for you, but I)

And seemed as they would ask me, if they durst,

How such a glance came there; so, not the first

Are you to turn and ask thus. Sir, ’twas not

Her husband’s presence only, called that spot

Of joy into the Duchess’ cheek: perhaps

Fr Pandolf chanced to say» Her mantle laps

«Over my lady’s wrist too much’’, or» Paint

«Must never hope to reproduce the faint

«Half-flush that dies along her throat:’’ such stuff

Was courtesy, she thought, and cause enough

For calling up that spot of joy. She had

A heart-how shall I say? — too soon made glad,

Too easily impressed; she liked whate’er

She looked on, and her looks went everywhere.

Sir, ’twas all one! My favour at her breast,

The dropping of the daylight in the West,

The bough of cherries some officious fool

Broke in the orchard for her, the white mule

She rode with round the terrace-all and each

Would draw from her alike the approving speech,

Or blush, at least. She thanked men, — good! but thanked

Somehow-I know not how-as if she ranked

My gift of a nine-hundred-years-old name

With anybody’s gift. Who’d stoop to blame

This sort of trifling? Even had you skill

In speech-(which I have not)-to make your will

Quite clear to such an one, and say,»Just this

«Or that in you disgusts me; here you miss,

«Or there exceed the mark’’-and if she let

Herself be lessoned so, nor plainly set

Her wits to yours, forsooth, and made excuse,

— E’en then would be some stooping; and I choose

Never to stoop. Oh sir, she smiled, no doubt,

Whene’er I passed her; but who passed without

Much the same smile? This grew; I gave commands;

Then all smiles stopped together. There she stands

As if alive. Will’t please you rise? We’ll meet

The company below, then. I repeat,

The Count your master’s known munificence

Is ample warrant that no just pretence

Of mine for dowry will be disallowed;

Though his fair daughter’s self, as I avowed

At starting, is my object. Nay, we’ll go

Together down, sir. Notice Neptune, though,

Taming a sea-horse, thought a rarity,

Which Claus of Innsbruck cast in bronze for me!

Let us begin and carry up this corpse,

Singing together.

Leave we the common crofts, the vulgar thorpes

Each in its tether

Sleeping safe on the bosom of the plain,

Cared-for till cock-crow:

Look out if yonder be not day again

Rimming the rock-row!

That’s the appropriate country; there, man’s thought,

Rarer, intenser,

Self-gathered for an outbreak, as it ought,

Chafes in the censer.

Leave we the unlettered plain its herd and crop;

Seek we sepulture

On a tall mountain, citied to the top,

Crowded with culture!

All the peaks soar, but one the rest excels;

Clouds overcome it;

No! yonder sparkle is the citadel’s

Circling its summit.

Thither our path lies; wind we up the heights:

Wait ye the warning?

Our low life was the level’s and the night’s;

He’s for the morning.

Step to a tune, square chests, erect each head,

’Ware the beholders!

This is our master, famous calm and dead,

Borne on our shoulders.

Sleep, crop and herd! sleep, darkling thorpe and croft,

Safe from the weather!

He, whom we convoy to his grave aloft,

Singing together,

He was a man born with thy face and throat,

Lyric Apollo!

Long he lived nameless: how should spring take note

Winter would follow?

Till lo, the little touch, and youth was gone!

Cramped and diminished,

Moaned he,»New measures, other feet anon!

«My dance is finished?’’

No, that’s the world’s way: (keep the mountain-side,

Make for the city!)

He knew the signal, and stepped on with pride

Over men’s pity;

Left play for work, and grappled with the world

Bent on escaping:

«What’s in the scroll’’, quoth he,»thou keepest furled?

«Show me their shaping,

«Theirs who most studied man, the bard and sage, — —

«Give!’’-So, he gowned him,

Straight got by heart that hook to its last page:

Learned, we found him.

Yea, but we found him bald too, eyes like lead,

Accents uncertain:

«Time to taste life’’, another would have said,

«Up with the curtain!’’

This man said rather,»Actual life comes next?

«Patience a moment!

«Grant I have mastered learning’s crabbed text,

«Still there’s the comment.

«Let me know all! Prate not of most or least,

«Painful or easy!

«Even to the crumbs I’d fain eat up the feast,

«Ay, nor feel queasy’’.

Oh, such a life as he resolved to live,

When he had learned it,

When he had gathered all books had to give!

Sooner, he spurned it.

Image the whole, then execute the parts —

Fancy the fabric

Quite, ere you build, ere steel strike fire from quartz,

Ere mortar dab brick!

(Here’s the town-gate reached: there’s the market-place

Gaping before us.)

Yea, this in him was the peculiar grace

(Hearten our chorus!)

That before living he’d learn how to live —

No end to learning:

Earn the means first-God surely will contrive

Use for our earning.

Others mistrust and say,»But time escapes:

«Live now or never!’’

He said,»What’s time? Leave Now for dogs and apes!

«Man has Forever’’.

Back to his book then: deeper drooped his head

Calculus racked him:

Leaden before, his eyes grew dross of lead:

Tussis attacked him.

«Now, master, take a little rest!’’-not he!

(Caution redoubled,

Step two abreast, the way winds narrowly!)

Not a whit troubled

Back to his studies, fresher than at first,

Fierce as a dragon

He (soul-hydroptic with a sacred thirst)

Sucked at the flagon.

Oh, if we draw a circle premature,

Heedless of far gain,

Greedy for quick returns of profit, sure

Bad is our bargain!

Was it not great? did not he throw on God,

(He loves the burthen) —

God’s task to make the heavenly period

Perfect the earthen?

Did not he magnify the mind, show clear

Just what it all meant?

He would not discount life, as fools do here,

Paid by instalment.

He ventured neck or nothing-heaven’s success

Found, or earth’s failure:

«Wilt thou trust death or not?’’ He answered» Yes:

«Hence with life’s pale lure!’’

That low man seeks a little thing to do,

Sees it and does it:

This high man, with a great thing to pursue,

Dies ere he knows it.

That low man goes on adding nine to one,

His hundred’s soon hit:

This high man, aiming at a million,

Misses an unit.

That, has the world here-should he need the next,

Let the world mind him!

This, throws himself on God, and unperplexed

Seeking shall find him.

So, with the throttling hands of death at strife,

Ground he at grammar;

Still, thro’ the rattle, parts of speech were rife:

While he could stammer

He settled Hoti’s business-let it be! — —

Properly based Oun —

Gave us the doctrine of the enclitic De,

Dead from the waist down.

Well, here’s the platform, here’s the proper place:

Hail to your purlieus,

All ye highfliers of the feathered race,

Swallows and curlews!

Here’s the top-peak; the multitude below

Live, for they can, there:

This man decided not to Live but Know —

Bury this man there?

Here-here’s his place, where meteors shoot, clouds form,

Lightnings are loosened,

Stars come and go! Let joy break with the storm,

Peace let the dew send!

Lofty designs must close in like effects

Loftily lying,

Leave him-still loftier than the world suspects,

Living and dying.

The rain set early in to-night,

The sullen wind was soon awake,

It tore the elm-tops down for spite,

And did its worst to vex the lake:

I listened with heart fit to break.

When glided in Porphyria; straight

She shut the cold out and the storm,

And kneeled and made the cheerless grate

Blaze up, and all the cottage warm;

Which done, she rose, and from her form

Withdrew the dripping cloak and shawl,

And laid her soiled gloves by, untied

Her hat and let the damp hair fall,

And, last, she sat down by my side

And called me. When no voice replied,

She put my arm about her waist,

And made her smooth white shoulder bare,

And all her yellow hair displaced,

And, stooping, made my cheek lie there,

And spread, o’er all, her yellow hair,

Murmuring how she loved me-she

Too weak, for all her heart’s endeavour,

To set its struggling passion free

From pride, and vainer ties dissever,

And give herself to me for ever.

But passion sometimes would prevail,

Nor could to-night’s gay feast restrain

A sudden thought of one so pale

For love of her, and all in vain:

So, she was come through wind and rain.

Be sure I looked up at her eyes

Happy and proud; at last I knew

Porphyria worshipped me; surprise

Made my heart swell, and still it grew

While I debated what to do.

That moment she was mine, mine, fair,

Perfectly pure and good: I found

A thing to do, and all her hair

In one long yellow string I wound

Three times her little throat around,

And strangled her. No pain felt she;

I am quite sure she felt no pain.

As a shut bud that holds a bee,

I warily oped her lids: again

Laughed the blue eyes without a stain.

And I untightened next the tress

About her neck; her cheek once more

Blushed bright beneath my burning kiss:

I propped her head up as before,

Only, this time my shoulder bore

Her head, which droops upon it still:

The smiling rosy little head,

So glad it has its utmost will,

That all it scorned at once is fled,

And I, its love, am gained instead!

Porphyria’s love: she guessed not how

Her darling one wish would be heard.

And thus we sit together now,

And all night long we have not stirred,

And yet God has not said a word!

My first thought was, he lied in every word,

That hoary cripple, with malicious eye

Askance to watch the working of his lie

On mine, and mouth scarce able to afford

Suppression of the glee, that pursed and scored

Its edge, at one more victim gained thereby.

What else should he be set for, with his staff?

What, save to waylay with his lies, ensnare

All travellers who might find him posted there,

And ask the road? I guessed what skull-like laugh

Would break, what crutch ‘gin write my epitaph

For pastime in the dusty thoroughfare,

If at his counsel I should turn aside

Into that ominous tract which, all agree,

Hides the Dark Tower. Yet acquiescingly

I did turn as he pointed: neither pride

Nor hope rekindling at the end descried,

So much as gladness that some end might be.

For, what with my whole world-wide wandering.

What with my search drawn out through years, my hope

Dwindled into a ghost not fit to cope

With that obstreperous joy success would bring,—

I hardly tried now to rebuke the spring

My heart made, finding failure in its scope.

As when a sick man very near to death

Seems dead indeed, and feels begin and end

The tears, and takes the farewell of each friend,

And hears one bid the other go, draw breath

Freelier outside, ("since all is o’er," he saith,

"And the blow fallen no grieving can amend;")

While some discuss if near the other graves

Be room enough for this, and when a day

Suits best for carrying the corpse away,

With care about the banners, scarves and staves:

And still the man hears all, and only craves

He may not shame such tender love and stay.

Thus, I had so long suffered in this quest,

Heard failure prophesied so oft, been writ

So many times among “The Band” — to wit,

The knights who to the Dark Tower’s search addressed

Their steps — that just to fail as they, seemed best,

And all the doubt was now — should I be fit?

So, quiet as despair, I turned from him,

That hateful cripple, out of his highway

Into the path he pointed. All the day

Had been a dreary one at best, and dim

Was settling to its close, yet shot one grim

Red leer to see the plain catch its estray.

For mark! no sooner was I fairly found

Pledged to the plain, after a pace or two,

Than, pausing to throw backward a last view

O’er the safe road, ’twas gone; gray plain all round:

Nothing but plain to the horizon’s bound.

I might go on; naught else remained to do.

So, on I went. I think I never saw

Such starved ignoble nature; nothing throve:

For flowers — as well expect a cedar grove!

But cockle, spurge, according to their law

Might propagate their kind, with none to awe,

You’d think: a burr had been a treasure trove.

No! penury, inertness and grimace,

In some strange sort, were the land’s portion. “See

Or shut your eyes”, said Nature peevishly,

“It nothing skills: I cannot help my case:

’Tis the Last Judgment’s fire must cure this place,

Calcine its clods and set my prisoners free”.

If there pushed any ragged thistle-stalk

Above its mates, the head was chopped; the bents

Were jealous else. What made those holes and rents

In the dock’s harsh swarth leaves, bruised as to balk

All hope of greenness? ’tis a brute must walk

Pashing their life out, with a brute’s intents.

As for the grass, it grew as scant as hair

In leprosy; thin dry blades pricked the mud

Which underneath looked kneaded up with blood.

One stiff blind horse, his every bone a-stare,

Stood stupefied, however he came there:

Thrust out past service from the devil’s stud!

Alive? he might be dead for aught I know,

With that red gaunt and colloped neck a-strain,

And shut eyes underneath the rusty mane;

Seldom went such grotesqueness with such woe;.

I never saw a brute I hated so;

He must be wicked to deserve such pain.

I shut my eyes and turned them on my heart.

As a man calls for wine before he fights,

I asked one draught of earlier, happier sights,

Ere fitly I could hope to play my part.

Think first, fight afterwards — the soldier’s art:

One taste of the old time sets all to rights.

Not it! I fancied Cuthbert’s reddening face

Beneath its garniture of curly gold,

Dear fellow, till I almost felt him fold

An arm in mine to fix me to the place,

That way he used. Alas, one night’s disgrace!.

Out went my heart’s new fire and left it cold.

Giles then, the soul of honor — there he stands

Frank as ten years ago when knighted first.

What honest man should dare (he said) lie durst.

Good — but the scene shifts — faugh! what hangman hands

Pin to his breast a parchment? His own bands

Read it. Poor traitor, spit upon and curst!

Better this present than a past like that;

Back therefore to my darkening path again!

No sound, no sight as far as eye could strain.

Will the night send a howlet or a bat?

I asked: when something on the dismal flat

Came to arrest my thoughts and change their train.

A sudden little river crossed my path

As unexpected as a serpent comes.

No sluggish tide congenial to the glooms;

This, as it frothed by, might have been a bath

For the fiend’s glowing hoof — to see the wrath

Of its black eddy bespate with flakes and spumes.

So petty yet so spiteful! All along,

Low scrubby alders kneeled down over it;

Drenched willows flung them headlong in a fit

Of mute despair, a suicidal throng:

The river which had done them all the wrong,

Whate’er that was, rolled by, deterred no whit.

Which, while I forded, — good saints, how I feared

To set my foot upon a dead man’s cheek,

Each step, or feel the spear I thrust to seek

For hollows, tangled in his hair or beard!

— It may have been a water-rat I speared,

But, ugh! it sounded like a baby’s shriek.

Glad was I when I reached the other bank.

Now for a better country. Vain presage!

Who were the strugglers, what war did they wage,

Whose savage trample thus could pad the dank

Soil to a plash? Toads in a poisoned tank,

Or wild cats in a red-hot iron cage —

The fight must so have seemed in that fell cirque.

What penned them there, with all the plain to choose?

No footprint leading to that horrid mews,

None out of it. Mad brewage set to work

Their brains, no doubt, like galley-slaves the Turk

Pits for his pastime, Christians against Jews.

And more than that — a furlong on — why, there!

What bad use was that engine for, that wheel,

Or brake, not wheel — that harrow fit to reel

Men’s bodies out like silk? with all the air

Of Tophet’s tool, on earth left unaware,

Or brought to sharpen its rusty teeth of steel.

Then came a bit of stubbed ground, once a wood,

Next a marsh, it would seem, and now mere earth

Desperate and done with: (so a fool finds mirth,

Makes a thing and then mars it, till his mood

Changes and off he goes!) within a rood —

Bog, clay and rubble, sand and stark black dearth.

Now blotches rankling, coloured gay and grim,

Now patches where some leanness of the soil’s

Broke into moss or substances like boils;

Then came some palsied oak, a cleft in him

Like a distorted mouth that splits its rim

Gaping at death, and dies while it recoils.

And just as far as ever from the end!

Naught in the distance but the evening, naught

To point my footstep further! At the thought,

A great black bird, Apollyon’s bosom-friend,

Sailed past, nor beat his wide wing dragon-penned

That brushed my cap — perchance the guide I sought.

For, looking up, aware I somehow grew,

’Spite of the dusk, the plain had given place

All round to mountains — with such name to grace

Mere ugly heights and heaps now stolen in view.

How thus they had surprised me, — solve it, you!

How to get from them was no clearer case.

Yet half I seemed to recognize some trick

Of mischief happened to me, God knows when—

In a bad dream perhaps. Here ended, then,

Progress this way. When, in the very nick

Of giving up, one time more, came a click

As when a trap shuts — you’re inside the den!

Burningly it came on me all at once,

This was the place! those two hills on the right,

Crouched like two bulls locked horn in horn in fight;

While to the left, a tall scalped mountain… Dunce,

Dotard, a-dozing at the very nonce,

After a life spent training for the sight!

What in the midst lay but the Tower itself?

The round squat turret, blind as the fool’s heart,

Built of brown stone, without a counterpart

In the whole world. The tempest’s mocking elf

Points to the shipman thus the unseen shelf

He strikes on, only when the timbers start.

Not see? because of night perhaps? — why, day

Came back again for that! before it left,

The dying sunset kindled through a cleft:

The hills, like giants at a hunting, lay,

Chin upon hand, to see the game at bay, —

“Now stab and end the creature — to the heft!”

Not hear? when noise was everywhere! it tolled

Increasing like a bell. Names in my ears,

Of all the lost adventurers my peers, —

How such a one was strong, and such was bold,

And such was fortunate, yet each of old

Lost, lost! one moment knelled the woe of years.

There they stood, ranged along the hillsides, met

To view the last of me, a living frame

For one more picture! in a sheet of flame

I saw them and I knew them all. And yet

Dauntless the slug-horn to my lips I set,

And blew. “Childe Roland to the Dark Tower came”.

Vanity, saith the preacher, vanity!

Draw round my bed: is Anselm keeping back?

Nephews — sons mine. ah God, I know not! Well—

She, men would have to be your mother once,

Old Gandolf envied me, so fair she was!

What’s done is done, and she is dead beside,

Dead long ago, and I am Bishop since,

And as she died so must we die ourselves,

And thence ye may perceive the world’s a dream.

Life, how and what is it? As here I lie

In this state-chamber, dying by degrees,

Hours and long hours in the dead night, I ask

"Do I live, am I dead?" Peace, peace seems all.

Saint Praxed’s ever was the church for peace;

And so, about this tomb of mine. I fought

With tooth and nail to save my niche, ye know:

— Old Gandolf cozened me, despite my care;

Shrewd was that snatch from out the corner South

He graced his carrion with, God curse the same!

Yet still my niche is not so cramped but thence

One sees the pulpit o’ the epistle-side,

And somewhat of the choir, those silent seats,

And up into the aery dome where live

The angels, and a sunbeam’s sure to lurk:

And I shall fill my slab of basalt there,

And ’neath my tabernacle take my rest,

With those nine columns round me, two and two,

The odd one at my feet where Anselm stands:

Peach-blossom marble all, the rare, the ripe

As fresh-poured red wine of a mighty pulse.

— Old Gandolf with his paltry onion-stone,

Put me where I may look at him! True peach,

Rosy and flawless: how I earned the prize!

Draw close: that conflagration of my church

— What then? So much was saved if aught were missed!

My sons, ye would not be my death? Go dig

The white-grape vineyard where the oil-press stood,

Drop water gently till the surface sink,

And if ye find. Ah God, I know not, I!..

Bedded in store of rotten fig-leaves soft,

And corded up in a tight olive-frail,

Some lump, ah God, of lapis lazuli,

Big as a Jew’s head cut off at the nape,

Blue as a vein o’er the Madonna’s breast…

Sons, all have I bequeathed you, villas, all,

That brave Frascati villa with its bath,

So, let the blue lump poise between my knees,

Like God the Father’s globe on both His hands

Ye worship in the Jesu Church so gay,

For Gandolf shall not choose but see and burst!

Swift as a weaver’s shuttle fleet our years:

Man goeth to the grave, and where is he?

Did I say basalt for my slab, sons? Black—

’Twas ever antique-black I meant! How else

Shall ye contrast my frieze to come beneath?

The bas-relief in bronze ye promised me,

Those Pans and Nymphs ye wot of, and perchance

Some tripod, thyrsus, with a vase or so,

The Saviour at his sermon on the mount,

Saint Praxed in a glory, and one Pan

Ready to twitch the Nymph’s last garment off,

And Moses with the tables. but I know

Ye mark me not! What do they whisper thee,

Child of my bowels, Anselm? Ah, ye hope

To revel down my villas while I gasp

Bricked o’er with beggar’s mouldy travertine

Which Gandolf from his tomb-top chuckles at!

Nay, boys, ye love me — all of jasper, then!

’Tis jasper ye stand pledged to, lest I grieve.

My bath must needs be left behind, alas!

One block, pure green as a pistachio-nut,

There’s plenty jasper somewhere in the world —

And have I not Saint Praxed’s ear to pray

Horses for ye, and brown Greek manuscripts,

And mistresses with great smooth marbly limbs?

— That’s if ye carve my epitaph aright,

Choice Latin, picked phrase, Tully’s every word,

No gaudy ware like Gandolf’s second line—

Tully, my masters? Ulpian serves his need!

And then how I shall lie through centuries,

And hear the blessed mutter of the mass,

And see God made and eaten all day long,

And feel the steady candle-flame, and taste

Good strong thick stupefying incense-smoke!

For as I lie here, hours of the dead night,

Dying in state and by such slow degrees,

I fold my arms as if they clasped a crook,

And stretch my feet forth straight as stone can point,

And let the bedclothes, for a mortcloth, drop

Into great laps and folds of sculptor’s-work:

And as yon tapers dwindle, and strange thoughts

Grow, with a certain humming in my ears,

About the life before I lived this life,

And this life too, popes, cardinals and priests,

Saint Praxed at his sermon on the mount,

Your tall pale mother with her talking eyes,

And new-found agate urns as fresh as day,

And marble’s language, Latin pure, discreet,

— Aha, ELUCESCEBAT quoth our friend?

No Tully, said I, Ulpian at the best!

Evil and brief hath been my pilgrimage.

All lapis, all, sons! Else I give the Pope

My villas! Will ye ever eat my heart?

Ever your eyes were as a lizard’s quick,

They glitter like your mother’s for my soul,

Or ye would heighten my impoverished frieze,

Piece out its starved design, and fill my vase

With grapes, and add a vizor and a Term,

And to the tripod ye would tie a lynx

That in his struggle throws the thyrsus down,

To comfort me on my entablature

Whereon I am to lie till I must ask

"Do I live, am I dead?" There, leave me, there!

For ye have stabbed me with ingratitude

To death — ye wish it — God, ye wish it! Stone—

Gritstone, a-crumble! Clammy squares which sweat

As if the corpse they keep were oozing through—

And no more lapis to delight the world!

Well, go! I bless ye. Fewer tapers there,

But in a row: and, going, turn your backs

— Ay, like departing altar-ministrants,

And leave me in my church, the church for peace,

That I may watch at leisure if he leers—

Old Gandolf, at me, from his onion-stone,

As still he envied me, so fair she was!

What, he on whom our voices unanimously ran,

Made Pope at our last Conclave? Full low his life began:

His father earned the daily bread as just a fisherman.

So much the more his boy minds book, gives proof of mother-wit,

Becomes first Deacon, and then Priest, then Bishop: see him sit

No less than Cardinal ere long, while no one cries "Unfit!"

But someone smirks, some other smiles, jogs elbow and nods head:

Each winks at each: “I-faith, a rise! Saint Peter’s net, instead

Of sword and keys, is come in vogue!” You think he blushes red?

Not he, of humble holy heart! “Unworthy me!” he sighs:

“From fisher’s drudge to Church’s prince — it is indeed a rise:

So, here’s my way to keep the fact for ever in my eyes!”

And straightway in his palace-hall, where commonly is set

Some coat-of-arms, some portraiture ancestral, lo, we met

His mean estate’s reminder in his fisher-father’s net!

Which step conciliates all and some, stops cavil in a trice:

“The humble holy heart that holds of new-born pride no spice!

He’s just the saint to choose for Pope!” Each adds “’’Tis my advice”.

So, Pope he was: and when we flocked — its sacred slipper on —

To kiss his foot, we lifted eyes, alack the thing was gone —

That guarantee of lowlihead, — eclipsed that star which shone!

Each eyed his fellow, one and all kept silence. I cried “Pish!

I’ll make me spokesman for the rest, express the common wish.

Why, Father, is the net removed?” “Son, it hath caught the fish”.

Я прыгнул в седло, Йорис прыгнул потом,

Дирк прыгнул за нами; помчались втроем.

«Путь добрый!» — нам страж прокричал у ворот;

Лишь замерло эхо, рванулись вперед.

Закрылись ворота; ни звезд, ни огней,

И в ночь мы галопом пустили коней.

И ни слова друг другу; мы ехали так:

Шея в шею, бок о бок, размеривши шаг,

Подпругу стянул я, нагнувшись с седла,

Поправил копье, стремена, удила,

Ремень застегнул, что придерживал шлем,

Но Роланд мой скакал, не тревожим ничем.

Мы в Локерн примчались, как крикнул петух,

И месяц в светлеющем небе потух.

Над Боомом огромная встала звезда,

Проснувшийся Дюффельд был тих, как всегда;

Колокольная в Мехельне грянула медь,

И Йорис сказал: — «Еще можно успеть!»

У Арсхота солнце вдруг прянуло ввысь;

Мы в тумане как черные тени неслись.

И рядом с другими Роланда гоня,

Наконец своего я увидел коня,

Что грудью могучей, храпя, разрывал

Туман, как скала набегающий вал.

И гриву, и кончики острых ушей,

Ожидающих трепетно ласки моей;

И черного глаза разумнейший взгляд,

О глаз этот, жарко косящий назад!

И пены клочки, что, кусая мундштук,

Он с губ окровавленных стряхивал вдруг.

У Хассельта Дирк застонал тяжело;

Сказали мы: «Время расстаться пришло.

Тебя не забудем!" Скакун был хорош,

Но в груди его хрип, и в ногах его дрожь;

Хвост повис, и мехами вздымались бока,

И упал он, едва не подмяв седока.

А Йорис и я — мы помчались вперед;

За Тонгром безоблачен был небосвод,

Лишь солнце смеялось безжалостно там,

И неслись мы по жниву, по голым полям.

У Далема Йорис совсем изнемог,

Он крикнул нам: «Ахен уже недалек.

Нас ждут там!» Но чалый его жеребец

Споткнулся и замертво пал наконец.

И так-то Роланду досталось везти

Ту весть, что могла этот город спасти;

Но не кровью ли ноздри полны до краев?

И глазниц ободок был как ноздри багров.

Я бросил ботфорты, и шлем, и копье,

И все дорогое оружье свое.

Наклонился, по шее его потрепал,

Роланда конем несравненным назвал,

Захлопал в ладоши, смеялся и пел,

Пока в самый Ахен Роланд не влетел.

Что было потом, вспоминаю едва.

У меня на коленях его голова.

Как хвалили Роланда — я знаю одно,

Я вливал ему в рот дорогое вино.

Он, из Гента привезший нам добрую весть,

Заслужил (все решили) подобную честь.

О Галуппи, Бальдассаро, очень горестно узнать!

Но чтоб не понять вас, нужно слух и зренье потерять;

И хотя я вас и понял, очень грустно понимать.

Ваша музыка приходит, — что же вы в ней принесли?

Что в Венеции торговцы жили точно короли,

Где Сан-Марко стал, где дожи море звать женой могли?

Да, там вместо улиц море, и над ним дугою стал

Шейлоков тот мост с домами, где справляют карнавал.

Англии не покидал я, но как будто все видал.

Молодежь там веселилась — море теплое и май?

Бал с полуночи, а утром: «Музыка, еще играй!»?

Да уславливались: — «Завтра будет то же, так и знай!»?

Дамы были вот такие: круглы щеки, красен рот,

Личико ее на шее колокольчиком цветет

Над великолепной грудью, что склонить чело зовет?

Так любезно было, право: оборвать им речь не жаль,

Он поигрывает шпагой, а она теребит шаль,

Вы ж играете токкаты, и торжествен ваш рояль!

Эти жалобные терцы слышали они от вас?

Говорили эти паузы, разрешенья: «Смерти час!»?

Септимы жалели: «Или жизнь еще цветет для нас?»

«Счастлив был ты?» — «Да». — «Еще ты счастлив?» —

«Да. Ты разве нет?»

«Поцелуй!» — «А на мильонном оборвать — был мой совет?»

Настоянье доминанты требует себе ответ!

И октава отвечает. Хвалят вас, благодарят:

«Вот Галуппи! Вот так звуки! Может он на всякий лад!

Если мастер заиграет, я всегда замолкнуть рад!»

А потом вас покидали для веселий. А в свой день —

Доблесть, что гроша не стоит, жизнь, что кончилась как тень, —

Смерть туда их уводила, где бессолнечная сень.

Но когда сажусь подумать, как на верный путь ступил,

Торжествую над природой, что секрет ее открыл,

Холод ваших нот приходит — и лишаюсь всяких сил.

Да, вы как сверчок загробный там, где дом сгорел дотла.

«Прах и пепел! Все Венеция расточила, чем жила.

Правда, что душа бессмертна… если здесь душа была.

Ваша, например; вы физик, изучили путь планет,

Вы любитель-математик; душу манит знанья свет.

Мотыльки боятся смерти, вы же не умрете, — нет!

А Венеция лишь цветеньем оказалась хороша.

Жатва вся ее — земная: смехом радости дыша,

Кончили они лобзанье, — уцелела ли душа?

Прах и пепел!» — вы твердите, и неотвратим удар.

Дамы милые, что с ними, и куда исчез пожар

Их кудрей над пышной грудью? Зябну, чувствую, что стар.

Скажи: с тех пор, как здесь сидим,

Мечтою вдалеке, —

Одним ли чувством мы горим?

Твоя рука в моей руке

И в майском утре — Рим.

Сейчас я тронул мысли нить;

(Сплетенный пауком

Узор умеет так дразнить),

Ее давно хотел стихом

Схватить — и отпустить.

О, разверни клубок! Слетел

Он на кирпич руин;

Цветок желтеющий задел,

И на полынь на миг один

Комок воздушный сел.

Вот там, где апельсин златой

Жуков кругом собрал,

Затем по всей траве густой

Ком быстро, быстро замелькал…

Схвати его рукой!

Руно травы, как яркий пух,

А воздух, — он живой!

Кампаньи бесконечный круг,

Страсть, и молчанье, и покой, —

То Рима падший дух.

Здесь жизнь творила чудеса,

Она цветы творит;

И первобытна их краса,

Земля открытая лежит

Над нею — небеса.

Так надо душу обнажить.

Стыдиться не должны;

Нам душу не за что простить,

Ведь разве мы с тобой вольны

Любить, иль не любить?

Со мной одно, и все ж одна —

О вся моею будь!

Ведь ты моя, но не до дна —

Так где ж вина, в чем раны суть,

Коль рана быть должна?

Тобою видеть, очи слить!

В них слит единый лик.

И сердце к сердцу приложить,

Чтоб рядом билось и родник

Души твоей испить!

Но нет. Уж вихрь меня поднял.

Я теплоту схватил

Твоей души, — цветок сорвал,

Невыразимо полюбил —

И сладкий миг пропал.

Опять ту правду, что искал,

Узнать я не успел,

Вихрь мимо звезд меня умчал,

Опоры нет. И где ж предел?

А нить я потерял.

Где ж эта нить? Была давно ль

Почти в руке моей!

Осталось различать одно ль?

Страсть бесконечную, и с ней

Сердец конечных боль.

Так, значит, с Шелли вы встретились раз?

И к вам подошел, быть может, он?

И разговор возник у вас?

Как странно всё, как сон!

И до — вы прожили много дней,

И после — жизнь идет, ровна.

И мысль, что дрожь пробуждает во мне,

Для вас она смешна.

Я шел пустырем. Я смутно знал,

Что смысл и значение есть и в нем,

Но участок земли один сверкал

Среди пустоты кругом.

И с вереска так рука подняла,

И бережно я на груди сокрыл,

Одно лишь перо — перо орла.

Что было потом, я забыл.

Взгляните, сударь: здесь, на полотне,

Портрет моей последней герцогини.

Не правда ль — как живая? Фра Пандольф —

Художник, сотворивший это чудо.

Желаете присесть полюбоваться?

Я упомянул имя живописца

Намеренно. Ни разу не бывало,

Чтоб новый гость, вглядевшись в этот образ,

В сияющую глубину зрачков,

Не повернулся бы ко мне (лишь я

Могу раздвинуть занавес картины),

И не спросил бы — но не вслух, а молча:

Что означает этот взгляд? Синьор,

Спросите — вы не первый! Я скажу вам.

Нет, не одно присутствие супруга

Зажгло такой румянец оживленья

На щечках герцогини. Может быть,

Сказал художник: «Обнажим слегка

Запястье» — или: «Эта кисть и краски

Бессильны передать игру теней

На шее госпожи». Подобный вздор

(Обычная галантность) мог тотчас же

Смутить ее до слез. Она была —

Как бы сказать? — уж слишком благодарной,

Чрезмерно впечатлительной, всегда

И всем кругом готовой восхищаться.

Чем — все равно. Обновкой от супруга —

Красиво догорающим закатом —

Вишневой веткой, сорванной в саду

Каким-нибудь шутом и поднесенной

С ужимкой глупой, — белоснежным мулом,

Катающим ее вокруг террасы:

Все вызывало в ней вздох удивленья

И радости. Она так горячо

Благодарила каждого, как будто

(Как объяснить вам?) будто бы равняя

То, что я дал ей — герб восьмивековый

И титул мой — с любым ничтожным даром.

Кто станет унижаться, упрекая

За эти пустяки? Когда б я даже

Нашел слова и объяснил: «Вот это

Мне неприятно, в этом — упущенье,

А в том — чрезмерность», — если бы она

Со всем без пререканий согласилась

И приняла урок, — и в этом был бы

Оттенок униженья; а к такому

Я не привык. Конечно же, синьор,

Она мне улыбалась; но кому

Она не улыбалась точно так же?

Шло время; это стало нестерпимым.

Я дал приказ; и все улыбки сразу

Закончились. Она здесь как живая,

Не правда ль? Но пора; нас ждут внизу.

Я полагаю, благородство графа,

Синьор посол, — ручательство того,

Что справедливые мои условья

Насчет приданого он не отвергнет,

Хотя, как я сказал, вся цель моя —

В его прекрасной дочери. Сойдемте

К другим гостям. Лишь задержите взор

На бронзовом Нептуне с колесницей

Морских коней. Не правда ль, мощно? Клаус

Из Инсбрука отлил мне это чудо.

Мертвое тело на плечи, и гимн начнем

Громко и вместе.

Мы покидает их во мраке ночном,

Долы и веси.

Спят они, пока не раздастся в хлеву

Крик петушиный.

Не обагрила ль уже заря синеву

Горной вершины?

Здесь человеческий ум строг, горделив,

Весь — нетерпенье!

Что перед мыслью, готовящей взрыв,

Ночь отупенья?

Мы оставляем низинам поля и стада.

(Мгла поредела.)

В гору несем, где горние ждут города,

Мертвое тело.

К гордой вершине, что в холод и мрак

Тучи одели.

Вот огонек уж мигает, никак

В той цитадели!

Прямо над бездной вьется наш путь.

Двинемся чинно!

Жизнь его, — горным простором будь,

Наша — низиной!

Голову выше, знаком вам этот мотив,

Двинемся в ногу.

Это учитель тихо лежит, опочив.

Гробу дорогу!

Спите, деревни, поля и стада, во мгле,

Пахоты, спите!

Лишь на вершине он будет предан земле.

Прах возвратит ей!

Статен он был, могуч и красив лицом, —

Лик Аполлона!

К цели великой, в безвестьи, забыв обо всем,

Шел непреклонно.

Годы прошли чередой, и юности нет!

Как не бывало!

Плакал он: «Новые люди за мной вослед!

Жизнь пропала!»

Нет, — пусть другие плачут, — он не стонал!

(С милю осталось…)

Презрел он, вещий увидев сигнал,

Горе и жалость.

Миру объявлена им война;

В схватке со светом

«Что, — он спросил, — говорят письмена?

Что в свитке этом?

Всё покажи мне, все слова мудреца!» —

Так говорил он.

Книгу мира он знал наизусть до конца,

Всё изучил он!

Но полысел он, глаза как свинец,

Голос усталый.

Слабый сказал бы: «Можно и в жизнь, наконец!

Время настало!»

Он говорил: «Что мне в жизни мирской?

Нужен мой дар ей?

Текст этот я изучил, но за мной

Весь комментарий.

Знать всё на свете — таков мой удел,

Падать без жалоб!

И на пиру я до крошки б всё съел,

Что ни лежало б!»

Даже не знал он: наступит ли миг

Успокоенья!

Жить он учился по строчкам книг

Без нетерпенья.

«Об украшеньи, частях не хлопочи.

В замысле дело!

Прежде чем складывать в ряд кирпичи,

Думай о целом!»

(Настежь ворота: уснувший базар

В мареве дымном.

Что же? Помянем его могучий дар

Медленным гимном.)

Не научившись жить, он жить не мог.

Путь этот скользок!

Верил он твердо: не даст ему бог

Сгинуть без пользы.

Плачут: «Безжалостен времени бег!

Жизнь, ты мила нам!»

Он: «Пусть вечность возьмет себе человек!

Жизнь — обезьянам».

Снова за книгу — и целую ночь над ней.

Calculus[60] знал он.

В бой, хоть свинца его очи мутней,

С tussis[61] вступал он.

Просят: «Учитель, пора отдохнуть!»

(По два — над бездной!

Узкой тропою идет наш прощальный путь.)

Все бесполезно.

Снова к занятьям и книгам своим.

С жаром дракона

Он (той священной жаждой томим)

Пил из флакона.

О, если жизнь нашу в круг замкнем

Жалкой торговли,

Жадно гоняясь за быстрым рублем,

Что в этой ловле?

Он же на бога ту тяжесть взвалил

(Гордого ношей!),

Сделают пусть небеса, так он решил,

Землю хорошей.

Разве не им был прославлен ум,

Вся его сила?

Не пожелал он тратить жизнь наобум,

Точно кутила!

Он рисковал всей жизнью своей всегда:

Смерть иль удача!

«Смерти доверишься ты?» Ответил: «Да,

Жизнь не оплачу!»

Медленно карлики здесь идут вперед:

Спорится дело.

Гордый, быть может, у самой цели умрет,

Жив неумело.

Карлик до сотни дойдет, — копит он

По единице.

Гордый, что целится в миллион,

Сотни лишится.

Карлику, кроме земли, ничего

В мире не надо!

Гордый от господа, и лишь от него

Жаждет награды.

Смертью, его не убившей едва,

Весь изувечен,

Он и в бреду все бормотал слова

Греческой речи,

Oun разъяснив, предлогом epi овладев,

Дал он доктрину

Даже энклитики De, омертвев

Наполовину.

Здесь, на вершине, он покой обретет.

Слава вершинам,

Вам, честолюбцы пернатых пород,

Стаям стрижиным!

Пик одинокий! Мы на села взглянем опять,

Весело там им.

Только учитель решил не Жить, а Знать.

Спи же над нами!

Здесь метеоры летят, зреет гроза,

Падают тучи,

Звезды играют! Да хлынет роса

В час неминучий.

Здесь, дерзновенный, где кличут стрижи,

Прямо под твердью,

Выше, чем мир уверяет, лежи,

Скованный смертью.

Под вечер дождь пошел сильней,

И ветер стал свирепей дуть:

Он злобно рвал листву с ветвей,

Старался пруд расколыхнуть;

И страхом сдавливало грудь.

Я вслушивался трепеща,

Как вдруг — из тьмы — скользнула в дом

Порфирия; не сняв плаща

(Вода текла с нее ручьем),

На корточках пред очагом

Присела, угли вороша —

И, лишь пошла струя тепла,

Шаль развязала не спеша

Перчатки, капор, плащ сняла.

Глядел я молча из угла.

Она шепнула: «Дорогой!» —

И села рядом на скамью,

И нежно обвила рукой

Мне плечи: «Я тебя люблю!» —

И бледную щеку мою

Склонила на плечо к себе,

Шатром льняных волос укрыв…

О, не способная в борьбе

Решиться с прошлым на разрыв,

Ради меня весь мир забыв!

Но и средь бала захлестнет

Вдруг сострадание к тому,

Кто ждет ее, скорбя; — и вот

К возлюбленному своему

Она пришла сквозь дождь и тьму.

Не скрою, я торжествовал;

Я ей в глаза глядел как Рок,

Блаженно, молча… Я решал,

Как быть мне — и решить не мог.

Прекрасный, бледный мой цветок,

Порфирия!.. Восторг мог рос,

Как вал морской. И я решил,

Как быть; кольцом ее волос

Я горло тонкое обвил

Три раза — и рывком сдавил.

Она, не мучась, умерла —

Клянусь! Как розовый бутон,

В котором прячется пчела,

Я веки ей раскрыл. Сквозь сон

Сиял в них синий небосклон.

Тогда ослабил я кольцо

Волос, сдавивших шею ей,

И в мертвое ее лицо

Вгляделся ближе и нежней:

Порфирия была моей!

Склонившись к другу на плечо,

Она казалась весела

И безмятежна — как еще

Ни разу в жизни не была:

Как будто счастье обрела.

Вот так мы с ней сидим вдвоем

Всю ночь — постылый мир забыт —

Сидим и молча утра ждем.

Но ни звезда не задрожит;

И ночь идет, и Бог молчит.

Сначала я подумал, что он лжет,

Седой калека, хитрый щуря глаз,

Глядел он — на меня насторожась,

Как ложь приму я. Был не в силах рот

Скривившийся усмешки скрыть, что вот

Еще обману жертва поддалась.

Не для того ль стоит он здесь с клюкой,

Чтоб совращать заблудших? Чтоб ловить

Доверчивых, решившихся спросить

Дорогу? Смех раздался б гробовой,

И он в пыли дорожной вслед за мной,

Мне стал бы эпитафию чертить.

Когда б свернул я, выполнив совет,

На путь зловещий, где, всего верней,

Скрывался Черный замок. Но в своей

Покорности свернул туда я. Свет

Надежды меркнет, гордости уж нет.

Любой конец, но только поскорей.

Так много лет я в поисках бродил,

Так много стран пришлось мне обойти,

Надежда так померкла, что почти

Я сердца своего не осудил,

Когда в нем счастья трепет ощутил,

Что неуспех — конец всему пути.

Так часто мертвым кажется больной,

Но жив еще. Прощанием глухим

Возникнув, смолкнет плач друзей над ним.

И слышит он — живые меж собой

Твердят: «скончался» — «свежестью ночной

Поди вздохни» — «удар непоправим".

Затем, найдется ль место, говорят,

Среди могил семейных, как пышней

Похоронить, в какой из ближних дней.

Обсудят банты, шарфы, весь обряд.

А тот все слышит, и ему назад

Вернуться страшно в круг таких друзей.

И я — блуждать так долго мне пришлось,

Так часто мне сулили неуспех,

Так значился всегда я в списке тех,

Кто рыцарский обет свой произнес

Увидеть Черный замок, что вопрос, —

Не лучше ль уж погибнуть без помех.

Спокойно, безнадежно, где старик

Мне указал с дороги вглубь свернуть,

Там и свернул я. День светлел чуть-чуть.

И мрачно стало к ночи. Но на миг

Багровым оком дымку луч проник —

На то, как схватит степь меня, взглянуть.

И точно, сделав несколько шагов,

Я обернулся, чтобы след найти

Пройденного, надежного пути.

Но сзади было пусто. До краев

Один степной, сереющий покров.

Вперед, мне больше некуда идти.

И я пошел. Бесплодный, гнусный край,

Печальнее я места не встречал. Цветы? —

Еще б я кедров здесь искал!

Но без помех бурьян и молочай

Обильный приносили урожай.

Здесь колос редкой бы находкой стал.

Но нет, нужда с бесплодием кругом

Слились в одно. "Смотри на этот вид,

Иль нет, — Природа, мнилось, говорит, —

Я здесь бессильна. Разве что огнем

Здесь судный день очистит каждый ком

И узников моих освободит".

Чертополоха рослые кусты

Обиты — это зависть низких трав.

Лопух шершавый порван и дыряв

До полной безнадежности найти

Побег зеленый. Видно, здесь скоты

Прошли, по-скотски жизни оборвав.

Трава — как волос скудный и сухой

На коже прокаженных. Из земли

Торчат кровавой поросли стебли.

И конь недвижный, тощий и слепой,

С конюшни чертом выгнанный долой,

Стоит, в оцепенении, вдали.

Живой? — сойти за мертвого он мог.

На бурой гриве — ржавчины налет.

Ослепший… шею вытянув вперед,

Он был смешон, ужасен и убог…

О, как мою он ненависть разжег,

И кару, знать, за дело он несет.

Тогда я в память заглянул свою.

Как ждет вина пред битвою солдат,

Так жаждал я на счастие, назад,

Хоть раз взглянуть, чтоб выдержать в бою.

Завет бойца — "обдумай и воюй".

Один лишь взгляд — и все пойдет на лад.

Но не моею памятью помочь.

Вот Кудберт милый… золото кудрей…

Лица румянец, вот руки моей

Коснулся словно, держит он, точь-в-точь

Как прежде… Ах, одна позора ночь,

И гаснет пламя, холод вновь сильней.

Вот Джайльс встает в сознании моем.

Вот, в рыцари впервые посвящен,

Клянется он, что честь ему закон.

Но фу! Какой пергамент палачом

На грудь ему приколот? Что кругом

Кричат друзья? — Изменник, проклят он!

Нет, лучше настоящая пора,

Чем эта быль. И я иду опять.

Все пусто. Тишь. Что вздумает послать

Навстречу ночь — сову ль, нетопыря?

Но что-то вдруг во мраке пустыря

Возникнуло, чтоб мысль мою прервать.

Подкравшись незаметно, словно змей,

Внезапно мне прорезал путь поток,

Он не был мрачно-медленным, он мог,

Бурля и пенясь, омывать скорей

Копыта раскаленные чертей,

Так в нем клубился пены каждый клок.

Он мелок, но зловреден. Вдоль воды

Склонялись ольхи. В злой водоворот

Стремились ивы, головой вперед —

Самоубийц отчаянных ряды.

О, то поток довел их до беды!

И равнодушно мимо он течет.

Я вброд пошел. О, как велик был страх,

Что вдруг ступлю на трупа я оскал,

Копьем ища свой путь, я ощущал,

Как вязнет, словно в чьих-то волосах,

Чуть крысу я копьем задел — в ушах,

Казалось, крик ребенка прозвучал.

Теперь уж путь не будет так суров.

Но нет, надежда снова неверна.

Кто здесь топтался? Кем велась война?

Чьей битвой стоптан почвенный покров?

Жаб в луже с ядом? Диких ли котов,

Чья клетка докрасна раскалена?

Так в адский круг был замкнут их порыв.

Среди равнины гладкой, что бойцов

Сюда влекло? Отсюда нет следов…

Сюда их нет… безумие внушив,

То сделал яд. Так турок рад, стравив

Евреев и христьян, своих рабов.

Что дальше там? Не колесо ль торчит?

Нет, то скорей трепало, чьи клыки

Тела людские рвали на клочки,

Как шелковую пряжу. То на вид

Орудье пытки. Брошено ль лежит?

Иль ждут точила ржавые клинки?

А вот участок гиблый. Прежний лес

Сменился здесь болотом. Болотняк

Стал пустырем. Безумец, верно, так

Вещь смастерив, — испортив, интерес

Теряет к ней и прочь уходит. Здесь

С песком смешались щебень, грязь и шлак.

То прыщиком, то ярким пупырем

Пестрит земля. Бесплодный каждый склон,

Как будто гноем, мохом изъязвлен…

И дуб стоит. Разбит параличом,

Разинутою щелью, словно ртом,

Взывая к смерти, умирает он.

А цель все так же скрыта, как была.

Все пусто. Вечереет. И никак

Путь не намечен дальше. Но сквозь мрак

Возникла птица — вестник духа зла —

Драконовыми перьями крыла

Меня коснулась, — вот он, жданный знак.

Тут поднятому взгляду моему

Открылось, что равнины прежней гладь

Замкнули горы, если так назвать

Громад и глыб бесформенную тьму.

И как я им попался — не пойму,

Но не легко уйти мне будет вспять.

И понимать я начал — в этот круг

Лишь колдовством сумел я забрести,

Как в страшном сне. Нет далее пути.

И я сдаюсь. Но в это время звук

Раздался вслед за мною, словно люк

Захлопнулся. Я, значит, взаперти.

И сразу вдруг узнал я все кругом:

Как два быка, направо пара скал

Сплелась рогами в битве. Слева встал

Утес облезлый. О, каким глупцом

Я выглядел в безумии своем,

Когда своей же цели не узнал.

Не Черного ли замка то массив,

Слеп, как безумца сердце, там лежит,

Округлый, низкий? В целом свете вид

Такой один. Так бури дух, игрив,

Тогда лишь моряку покажет риф,

Когда корабль надломленный трещит.

Как не увидеть было? Ведь назад

Нарочно день огнем сверкнул в прорыв:

Охотники-утесы, положив

В ладони подбородки, вкруг лежат

И как за дичью загнанной следят:

«Пора кончать, кинжал в нее вонзив».

Как не услышать? Звон врывался в слух,

И все гремело множеством имен.

Как тот был смел, как этот был силен,

Удачлив тот, но все, за другом друг,

Увы, увы, погибли. Вот вокруг

На миг поднялся гул былых времен

И встали все, чтоб жребий видеть мой,

Замкнувши рамой пламенною дол.

Я всех в огне на скалах перечел,

Я всех узнал, но твердою рукой

Я поднял рог и вызов бросил свой:

«Роланд до Замка черного дошел».

Всё, сказано когда-то, суета!

Поближе встаньте: где же мой Ансельм?

Племянники — сыны… Что до неё —

Могла бы матерью вам быть когда-то,

Завидовал Гандольфи — как прекрасна!

Что сделано, то сделано; к тому же

Она мертва давно, а я — епископ;

Скончаемся и мы за нею вслед,

Увидите вы сами — мир есть сон.

И что такое жизнь? В опочивальне

Лежу и умираю постепенно,

И ночью час за часом вопрошаю:

«Я жив еще иль умер?» — мира жажду.

Пракседы церковь — там всегда покой;

Так вот, насчёт гробницы. Чтобы нишу

Спасти, я бился из последних сил:

— Старик Гандольфи всё меня морочил;

Он отхватил кусок, что смотрит к югу,

И так украсил труп свой, о проклятье!

Но ниша всё ж не стиснута; видна

И кафедра на правой стороне,

Часть хоров, молчаливые скамьи,

А выше — свод высокий, где живут

Лишь ангелы и солнца луч таится:

Вот здесь плиту базальта положу,

Меня под нею упокоит рака,

А восемь тех колонн — вокруг попарно,

Девятой место, где Ансельм стоит;

Всё — редкий мрамор: персика бутоны

И красное вино из-под точила.

— Гандольфи, твой слоится жалкий камень,

Хочу лежать я, глядя на него!

Да, без изъяна персик: а цена!

Поближе встаньте: тот пожар церковный

— Так что ж? Потеряна лишь только часть.

Меня вы не погубите? Копайте,

Где виноградник белый, пресс для масла:

Смочите грунт, опустится поверхность,

И вы найдете… Боже, нет, не знаю!..

Прослойкою — гнилые листья фиги,

Увязаны корзины для олив,

И — лазурит: большой, как голова

Еврея, срубленная по затылок,

А цветом — жилки на груди Мадонны…

Вам, сыновья, я завещаю все:

Все виллы, и Фраскати виллу — с ванной,

Но камень меж колен моих устройте,

Как Бог-Отец в руках несёт державу —

Вы поклоняйтесь в церкви Иисуса,

Гандольфи пусть зубами поскрежещет!

Да, как челнок ткача, мелькают годы:

Уйдёт в могилу человек, и где он?

Сказал я о плите базальта? Черный —

Античный черный! Ведь никак иначе

Не оттенить внизу идущий фриз.

И барельеф из бронзы обещайте,

Всё паны, нимфы — знаете вы сами,

И, может, тирс, треножник или ваза,

Спаситель на горе перед народом,

Пракседа в славе, и какой-то Пан

Стащить готов одежду с юной нимфы,

И Моисей, скрижали… Но я знаю:

Меня ни в грош не ставите! Что шепчут

Тебе, Ансельм, дитя моё родное?

Хотите промотать все виллы — мне же

Под туфом плесневелым задыхаться,

Гандольфи посмеётся надо мною!

Нет, любите меня вы, значит — яшма!

Так обещайте, чтоб я не скорбел.

Увы, придется ванну ту оставить!

Фисташковый орех, и цельный камень,

Но яшма, яшма есть еще на свете! —

Меня Пракседа разве не услышит:

Вам — кони, греческие манускрипты,

Наложницы с прекрасной, гладкой кожей?

— Но эпитафия должна быть стройной:

Из Туллия изящная латынь,

А не безвкусица, как у Гандольфи —

Что, Туллий?.. Обойдется Ульпианом!..

Тогда лежать я буду сквозь столетья,

Святое слышать бормотанье мессы,

И видеть, как весь день вкушают Бога,

И чувствовать огонь свечей; пусть добрый

И плотный дым кадила одуряет!

Я здесь лежу часами долгой ночи

И медлю, умирая постепенно,

Руками будто бы сжимая посох,

И ноги вытянул я, как из камня,

И простыню, как покрывало, в складки

Сложил, подобно скульптора работе:

И сокращалась та свеча, и мысли

Всё странные росли, гудя в ушах,

О прежней жизни перед этой жизнью,

И в этой жизни — папы, кардиналы,

Пракседа, проповедь его и горы,

И вашей бледной матери глаза,

И древних урн нетронутый агат,

И мрамор, строки чистые латыни,

— ELUCESCEBAT[62] — так сказал наш друг?

Какой там Туллий — Ульпиан от силы!

Да, путь мой краток и исполнен зол.

И ляпис, ляпис всё! Иначе Папе

Отдам я виллы! Сердце мне съедите?

Вкось смотрят ящерицы — вёрткие глаза,

Так вашей матери глаза блестели,

Расцветите ли мой убогий фриз?

Добавьте в вазу виноград; пусть будет

И маска, и Терминуса колонна,

И рысий мех к треножнику вяжите,

В борьбе пускай он мечет тирс с размаху,

Утешусь на своём антаблементе,

Где буду я лежать, пока придётся

Себя спросить: «Живу еще иль умер?»

Оставьте же теперь! Неблагодарность

Меня сразит — вы смерти ждете — Боже! —

И крошится песчаник! Будто труп

Сочится липким потом сквозь него —

Нет лазурита, чтобы свет дивить!

Что ж, уходите! Пусть свечей немного,

Но только в ряд: спиною повернитесь

— Да, будто министранты прочь уходят,

Оставьте в церкви, где всегда покой,

Чтоб на досуге злобный взгляд ловил я —

Гандольфи со своей гробницы грубой

Завидует еще: она прекрасна!

Ужели тот, кому отдать свой голос рад был всяк,

Конклавом в Папы избран был? А рос-то сир и наг —

Отец его жил в бедности, он был простой рыбак.

Но сын усерден был до книг, и, рвением горя,

Со временем епископом встает у алтаря,

А там, глядишь, и кардинал; никто не крикнет: «Зря!»

Но кто-то фыркает в кулак, а кто бурчит: “Вот ведь!

Днесь в моде не ключи и меч — Петра Святого сеть!

Ого! Карьера — хоть куда!» Как тут не покраснеть?

Но нет — в святом смирении он молвит: «Так и есть!

Был рыбаком, а стал — прелат; не по заслугам честь!

Так вот мне в назидание — былого знак и весть!»

И сей же миг повесить он велел в дворцовый зал,

Не герб и не доспех среди портретов и зеркал —

Отцовский невод, в знак того, кем был он и кем стал.

И ропот смолк; завистника — и то пробьет слеза:

«Смиренный праведник — ему спесь не слепит глаза!

Святому в Папы — верный путь!” Всяк прибавлял: «Я — за!».

Се — Папа избран; мы вошли гурьбой — облобызать

Священный туфель; подняли глаза на стену — глядь,

А сети нет как нет; и где ж смирения печать?

Все молча мялись, оробев — и я вскричал один:

«Пфа! Будь что будет — не смолчу, дознаюсь до причин:

Отец, где ж невод?» — «Рыбку я уже словил, мой сын».