Английская поэзия XIV–XX веков в современных русских переводах

О зданье древнее почтенно,

Венчающе зеленый луг,

Где имя Гейнриха священно

За то, что был он Музам друг!

Виндзорски горы возвышенны,

Над тихим долом наклоненны,

Где, зелень мягкая цветет,

Где, брег приятный орошая,

Тамиза странствует седая

И свой сребристый ток лиет.

Леса тенистые, прохладны!

Поля, луга, любезны мне,

Где лета юности отрадны

Провел я в сладкой тишине!

От вас ветр легкий повевает,

Меня на время услаждает,

И с крыл прохладу мне лиет;

Покоит душу утомленну,

И младостию обновленну,

Вторую мне весну дает.

Скажи, Тамиза, что за племя?

Какой веселый юный род,

В забавах провождает время,

К брегам твоих сбираясь вод?

Кто ныне гибкими руками

Плывет играя меж струями?

Кто ловит чижиков силком?

Какая куча молодая

Толпится, обруч погоняя?

Кто забавляется мячом?

Иные в строгом прилежанье

Урок стараются твердишь,

Чтоб скучно время испытанья

По том свободой, наградить;

Другие юноши так смелы,

Что царства малого пределы

Прешед, спешат к странам другим;

Бегут и взгляд назад кидают,

Их даже ветры устрашают,

Страх следует повсюду им.

Надежда льстит их вображенье,

Но обладанье есть не то;

Забыты слезы во мгновенье,

Веселье и печаль ничто.

Как розы, здравием прекрасны,

Их разум жив, глаза их ясны,

В них бодрость радости родит;

Спокойны днем, среди же ночи

Сон крепкий их смыкает очи,

Который утром прочь летит.

О будущей не мысля части,

Играют резво меж собой:

Не знают то, что есть напасти,

Не знают, что есть день другой.

Но только в свет поставят ноги,

Уже их ждут судьбины строги,

Их бледный сонм затмит их дни.

Открой, о Муза! сеть сурову,

Опутать их везде готову;

Скажи, что смертные они.

Один страстей невольник бедный,

Всю жизнь в страданье проведет:

Гнев яростный и ужас бледный,

И стыд подкравшись подползет;

Любовь пожжет его огнями,

И ревность, скрежеща зубами,

В нем будут внутренность терзать:

Яд зависти, и адска злоба;

Отчаянье, восстав из гроба,

Его возникнут поражать.

Иной, гордыней вознесенной,

С высот фортуны полетит;

Ругательств жертвой став презренной,

Хулы всю горечь истощит.

Сей вкусит лести яд коварный,

Увидит взор неблагодарный,

Имеющийся слезам других,

Грызенье кровью обагренно,

Безумство дико, разъяренно,

И весь собор напастей злых.

Внизу, в долине лет глубокой,

В дали скелетов зрится тьма;

Семейство смерти прежестокой

Страшнейшее, чем смерть сама;

Один недуг крутит составы,

Жжет жилы, в нервы льет отравы,

Другой органы жизни рвет;

Полк грозный бедность замыкает,

На душу хлад распространяет,

А старость в след за ним течет.

Стенать нас жребий осуждает,

Равно подвластны мы Судьбе:

И кто о ближнем сострадает,

И кто бывает строг к себе.

На что предузнавать ненастье?

Придет немедленно несчастье,

Блаженство, будет прочь спешить

Исчезнет рай, и вкупе младость;

И где неведенье есть сладость,

Там буйство есть ученым быть.

Вотще является мне светлый вид Авроры,

Вотще сам Феб лиет мне блеск своих лучей;

Вотще мне слышатся согласны птичек хоры,

Вотще зеленую одежду зрю полей!

Другие звуки мне потребны к услажденью,

Других предметов я для глаз моих ищу;

Не вижу способов себе я к облегченью,

Средь радостей весны томлюся и грущу.

Улыбка утрення Природу оживляет

И смертным новый день забавы обещает,

Поля им платят дань обильную свою.

Пернаты жители чрез пение согласно

Любовны жалобы свои твердят всечасно,

А я один в тоске напрасно слезы лью!

Бьет колокол к вечерне однотонный,

Стекает стадо медленно с холма,

Покинул поле пахарь утомленный —

И двое нас осталось — я и тьма…

Туманный мрак окрестность поглощает,

Торжественным покоем мир объят —

И только жук с жужжаньем пролетает,

Да колокольцы сонные гремят.

И лишь сова из древнего жилища,

Вотще ища управы у луны

На вторгшегося ночью на кладбище,

Посетует средь мертвой тишины.

Стоит окрест безмолвие такое,

Что на душу нисходит благодать,

И о блаженстве вечного покоя

Не устают надгробия шептать.

Здесь вязы кряжисты и тисы древни,

Укрыты дерном холмики земли,

Где в тесных кельях праотцы деревни

Себе навек пристанище нашли.

Ни утреннего ветра дуновенье,

Ни ласточка, вспорхнувшая с гнезда,

Ни петуха заливистое пенье

Их не пробудят больше никогда.

С работы в дом они не возвратятся,

Жена не разожжет для них очаг,

И дети к ним не выбегут ласкаться,

Ища любви в отеческих очах.

Серпу покорно уступала нива,

На пашне плуг пластам повелевал;

Как борозду вели они счастливо!

Как лес под их ударами стенал!

Пусть честолюбье не глядит брезгливо

На скромный жребий и полезный труд,

И пусть гордыня не вершит спесиво

Над ними свой несправедливый суд.

На меч, на древний род и на отличья,

На золото — напрасно уповать!

Достигший королевского величья —

И тот не сможет гроба миновать!

Надменные, не презирайте слепо

Тех, чьи надгробья скромны и малы,

Кому не ставят мраморного склепа,

Где выбиты почившему хвалы.

Иль памятник и амфора резная

Способны нам утрату возместить?

И разве в силах надпись гробовая

Глухое ухо смерти улестить?

Быть может, под плитою сей без славы

Истлело сердце, рвавшееся в бой,

А может, длань, достойная державы

Иль прикасанья к лире золотой.

Но Книга Знаний им не отворила

Накопленных сокровищ тайники,

А нищета порывы их гасила

И зажимала помыслы в тиски.

Вот так в морях жемчужины блистают,

Но этот свет не разрывает тьму;

И так цветы свой нектар изливают,

Не подарив ни капли никому!

Быть может, сельский Хэмпден несогбенный

Под вязами обрел последний кров,

Иль Кромвель, кровию необагренный,

Иль Мильтон, не оставивший стихов.

Приказывать сановному собранью,

Вступать, шутя, в смертельную борьбу,

Щедроты рассыпать бездумной дланью,

В глазах страны читать свою судьбу —

Им не дал Бог; но мерою одною

Отмерив добродетель и порок,

Он запретил глумиться над нуждою,

Плести интриг предательский клубок,

Таить нарыв во тьме души растленной,

Забыв, что значат совесть, стыд и срам,

И подле трона роскоши надменной

Курить священной музы фимиам.

Вдали толпы, безумьем одержимой,

Их здравый смысл от крайностей берег —

В юдоли сей стопой неутомимой

Брели они тишайшей из дорог.

Над прахом их свершиться поруганью

Нехитрые надгробья не дают,

А вирши, призывая к состраданью,

Пролить слезу прохожего зовут.

Неграмотная муза, как умела,

Оставила печальную печать —

Их лета, имена напечатлела

И притчу, как пристало умирать.

Кто, уходя навеки в жизнь иную,

Сей мир прекрасный кинуть не жалел?

Кто не тянул минуту роковую,

Когда назад в последний раз глядел?

Душа взывает, чтоб чело склонили,

Чтоб слезы пролились у наших ног!

Живая плоть еще кричит в могиле,

И теплится во прахе уголек!

И ты, заступник сих гробов забвенных,

Умрешь в свой час, и, может быть, к тебе

Придет питомец дум уединенных

И грустно спросит о твоей судьбе.

Седой старик, быть может, так ответит:

«Я помню, как по утренней росе

На холм он поднимался на рассвете,

Чтоб увидать зарю во всей красе.

Как у реки под искривленным буком

За часом час в молчании сидел,

К полуденным прислушивался звукам

И на воду бегущую глядел.

Как на опушке, с думою глубокой,

Когда, окончив труд, мы шли домой,

Внимал он песне птицы одинокой

И долго на закат глядел с тоской.

Как в роще той со взглядом воспаленным

Метался и губами шевелил —

Один, как перст, с душой опустошенной

Он опускался на землю без сил.

Но день настал — на холм он не поднялся

Полюбоваться юною зарей;

Настал другой — но он не появлялся

Ни в розе, ни в лесу, ни над рекой.

На третий день услышали селяне,

Как колокол по мертвому звонит…

Ты грамотный — прочти, вон там в бурьяне

Под каменной плитою он лежит».

«Спит юноша под этою плитою,

Навек покинув мир страстей и нужд.

Был Музе мил он лирою простою

И тихой меланхолии не чужд.

Душою был он щедрым и прекрасным —

И у Небес награду заслужил:

Он отдал слезы — все, что мог! — несчастным;

Все, что хотел он — друга — получил.

Теперь ступай, не стой над этим прахом —

Нам не дано прощать и осуждать;

Его душа с надеждою и страхом

Суда Господня будет ожидать».

У края вазы восседая,

Где вырастил талант Китая

Лазурные цветы,

Скромнейшая из полосатых,

Селима, в мыслях грустноватых,

Смотрела в глубь воды.

И чуткий хвост являл забаву,

И снег усов, и лик лукавый,

И лап шерстистый мох,

Мех, испещренный торовато,

Смарагды глаз, ушей гагаты,

Мурлыканье и вздох.

Она смотрела — в стенах тесных

Плыли два ангела небесных,

Два гения ручья:

Как пурпур Тира, сине-ал,

Наряд их пышный извергал

Златого блеск луча.

Бедняжка Нимфа все смотрела,

Усы, а позже лапу смело

(Облизывая рот),

Она тянула за наградой:

Из жен любая злату рада,

А рыбе — всякий кот.

Самонадеянная дева!

То справа заходя, то слева,

Игру с огнем вела.

Судьба с ухмылкою глядела:

О скользкий лапа край задела —

Селима вглубь ушла.

Осьмижды из воды всплывая,

Она мяукала, взывая

К богам текучих вод —

Дельфин и дщери Океана,

Том и жестокая Сусанна

Несчастью дали ход.

Красотки! Пусть узнает всяк,

К чему ведет неверный шаг:

За все грядет расплата.

Не все, что манит мысль и взгляд,

Есть лучшая из всех наград,

Не все, что блещет, злато.