Царство. 1958–1960

22 марта, воскресенье. Ставрополь.

Хоть и не положено было в его положении ездить по таким местам, поехал. Выехав из Ставрополя, пропылив по Приозёрной улице в сторону Грушового, дальше ехал по грунтовой дороге, миновал домик лесника, и через 20 минут машина председателя Совета народного хозяйства края, обогнув озеро Волчьи ворота, въехала в село Новоселицкое и остановилась возле самого добротного дома. Николай Александрович выбрался из автомобиля, миновал замерших от неожиданности тёток, дедов, мужиков и женщин с грудными детьми, ожидавших приёма при входе на лавочках и совершенно ошарашенных, ведь появление в деревенской глуши столь шикарного автомобиля было явлением поистине невероятным, толкнул входную дверь и вошёл.

— Есть кто дома?

За матерчатой занавеской охнули. Сначала оттуда выскочила какая-то толстая бабка, за ней вторая, поуже, и, причитая, прошмыгнула на улицу, потом из-за занавески показалась голова немолодой женщины с острыми глазами.

— Ты Петровна?

— Я.

— Значит, к тебе я. Принимай гостя! — пробасил Булганин.

Петровна встала напротив и уставилась на мужчину. Николай Александрович сел на ближайший стул и проговорил:

— Ну, здравствуй!

— Здравствуйте! — чуть не в пол поклонилась хозяйка.

— Получается, ты ворожишь?

— Ворожу и порчу снимаю, заговоренных людей чищу.

— Видать, я твой клиент. Говори, что делать?

Первым делом ворожея прикрыла дверь — как выскочили от неё перепуганные бабуси, так и оставались двери нараспашку.

— Вы в комнату пройдите.

Николай Александрович прошествовал в соседнее помещение, отгороженное как раз цветастой матерчатой шторкой, там стояли стол, буфет, сундук и большое зеркало. Ворожея начала расставлять на столе какие-то склянки. Было ей лет сорок — сорок пять, рост средний, не худая и не толстая. Булганин внимательно наблюдал за нею:

— Мне представлялось, тебе лет сто!

— Да нет, всего-то сорок шесть.

— Откуда ж такие познания?

— От матери пришло, а ей её родительница передала. Можно, я на вас ещё разик взгляну?

— Чего не жалко, так это чтоб на меня глазели! — усмехнулся Булганин.

Женщина подошла совсем близко и упёрлась в мужчину пристальным взглядом.

— Встаньте-ка перед зеркалом.

— Перед зеркалом?

— Да, вот здесь.

Председатель Совнархоза встал, куда указала. Зеркало было высокое, в рост. Ворожея чуть сдвинула гостя и примерно в том месте, где отражалась голова, подула на зеркало. От тёплого дыхания стекло запотело, и Петровна начертила на нем треугольник.

— Закройте глаза!

Николай Александрович покорно закрыл.

— Стойте ровно, я вас обсмотреть должна.

— Стою.

— И не разговаривайте!

Он стоял ровно, настороженно: «Чего придумала, бестия, что посмотреть хочет?». Изредка чувствовал Николай Александрович, как знахарка проводит руками около лица, ощущал резкие запахи каких-то болотных гремучих трав. Потом опускала руки ниже, водила там, где сердце, и удары его становились глуше, от сердца снова шла вверх, к вискам, к затылку, водила у шеи — шее делалось тепло, а после руки возвращались обратно к сердцу.

— Открой глаза!

Он заморгал.

— Много зла на вас! — определила ведунья. — Как вы ещё живы, удивляюсь!

— Жив-здоров Иван Петров! — не унывая, выдал Булганин.

— Раз здоровы, чего ко мне пришли?

— Потому что судьба перекошена! — грустно ответил гость. — Не видишь разве? Жизнь не ладится, и всё катится под откос!

— Не только чёрный сглаз на вас, — выдала ворожея.

— Не только? А что ещё?

— Ещё заклятье наложено.

— Какое заклятие?

— На смерть, чтоб ты умер!

Булганин похолодел.

Женщина открыла сундук и извлекла наружу несколько толстых свечей. Свечи эти расставила так четыре — по углам комнаты, а две — у зеркала. Треугольник, который она вывела, проведя по запотевшему стеклу пальцем, не исчез, а стал отчетливо видимым, зелёным, точнее темно-зелёным, и когда вспыхнули свечи у зеркала, начал поблескивать. Запалив свечи, ворожея задёрнула занавески на окнах. Комната погрузилась во мрак, лишь огоньки свечей делали пространство видимым.

— Три дня мне понадобится, за три дня управлюсь.

— Я три дня сидеть у тебя не могу, мне работать надо! — запротестовал председатель Совнархоза.

— Тогда умрёшь! — уставилась чёрными глазами ведьма.

— Что так умру, что эдак, — обречённо вздохнул гость.

— К рассвету приезжать сможешь?

— Приезжать смогу.

— Хоть раз пропустишь — верная будет тебе погибель, ведь на тебя столько стрел направлено!

— Приеду, приеду! — пообещал Булганин. — Рано мне в могилу.

Знахарка повязала на голову красную косынку, а огромный сундук, что стоял вдоль стены, накрыла тяжёлым ватным одеялом. И вроде на улице было ещё прохладно, а в комнате горели одни лишь свечи, как-то вдруг сделалось в помещении тепло, даже слишком тепло, жарко. Николая Александровича пробил пот.

— Так свечи мои работают, проклятья твои жгут! Раздевайся и ложись здесь, — знахарка указала на сундук. — На живот ложись! — уже в приказном тоне произнесла она.

Булганин разделся и лёг.

— Лежи тихо!

Петровна вышла из комнаты, а правильнее из дома, но скоро появилась обратно, в руках её лежали три куриных яйца.

— Сегодняшние, ещё тепленькие! Ими спасать тебя буду, в куриный зародыш смерть твою заводить!

Яйца положила она в серебряную чашку, её поставила на пол рядом с сундуком и очень близко к голове Николая Александровича стала устанавливать ещё свечу, самую большую, толстую-претолстую и очень высокую.

— Главное, чтоб она не затухла. Смотри, как твоё зло сопротивляется, уходить не хочет! — знахарка протянула руку и указала на свечи, расставленные по углам комнаты, их точно било ветром, пламя то вспыхивало, то замирало, воск криво сочился, грязно стекал, образуя на ровных свечных телах морщинистые наросты.

— Гори, гори! Чисти, чисти! — приговаривала женщина. Наконец она зажгла главную свечу, присела около мужчины и провела рукой по его голой спине.

— Жар идёт, как в бане! — вздрогнул Николай Александрович.

— Сейчас ещё жарче станет! Гори, гори! Чисти, чисти!

Из трёх яиц ворожея выбрала самое крупное, взяла в руки, зажала между ладонями и принялась на него дуть, приговаривая:

— Свету нету, неба нету, Бога нету, жизни нету! Вспыхни свет под небесами, явись Бог под образами! Завыкатывай, яйцо чёрное, людское зло! Зло, зло, зло! Изыдь! Боль, боль, боль! Брысь! — Руки её заскользили по спине Николая Александровича, перекатывая яичко, которое казалось ледышкой, резало холодом, а лекарша, закатив глаза, бормотала нечленораздельные каркающие слова, смысл которых терялся, а стоны и приговоры её становились всё громче и всё страннее. Через какое-то время яйцо стало немыслимо горячим, словно раскалилось докрасна, так, по крайней мере, казалось Николаю Александровичу, и если б оно остановилось — непременно бы прожгло ему кожу.

Катала ворожея куриное яйцо нескончаемо долго, пока не слетела с головы косынка и растрёпанные чёрные волосы, слипшиеся от пота, не полезли в глаза, пока не начали трястись, точно судорогой, скрюченные пальцы, пока знахарка и лежащий перед ней полуголый мужчина не покрылись липкой испариной, а в комнате сделалось нечем дышать.

— Очнись! — в самое ухо гаркнула ведьма.

Николай Александрович, охая, заёрзал на сундуке и стал, кряхтя, подниматься.

— Яичко-то моё гадости набралось, погляди, какое тяжёлое стало! — она сунула ему яйцо.

Николай Александрович его подхватил.

— И впрямь тяжёлое, будто свинцовое!

— Вон как тебя морили!

— Кто ж старался?

— Посмотрим.

Свечи совсем догорели, оставив вместо себя неопрятные восковые следы.

— Ни одна не погасла, значит, справилась! — довольно произнесла ворожея.

— Голова гудит! — пожаловался Николай Александрович.

— Голова! Ты сердце береги! Что могла с тебя собрала, думала, сама в обморок грохнусь!

Булганин стал натягивать майку. Одевшись, он ещё раз посмотрел на проклятое яйцо, которое больше часа катали по спине.

— Если его собаке дать, умрёт собака, — заключила знахарка. — Две женщины на тебя отравленные пики нацелили. Одна с длинными чёрными волосами, та прямо в сердце метила.

— Белла! — прошептал Булганин.

— Белла! — подтвердила повитуха. — Но есть кое-что пострашнее болезней, — она разбила яйцо, которое выплеснулось в банку кровавым месивом, откуда-то там взялись перья! — и стала медленно взбалтывать содержимое, и уже яйцо или, точнее, то, что от него осталось, походило на сгусток коричневых струпьев, запекшихся в бурой крови.

— Кровь мертвеца! — изрекла ведунья.

— Какого мертвеца? — ужаснулся Николай Александрович.

— Долгая мучительная смерть!

— Чья? — содрогнулся Николай Александрович.

— Твоя!

— Да что ж такое! — передёрнул плечами Булганин.

— Завтра на рассвете приходи, буду второе яйцо выкатывать!