Царство. 1958–1960

23 апреля, суббота. Москва

Он встретил её совершенно случайно, вернее не встретил, а наткнулся. Подъехав к Лужникам, генерал велел остановить машину напротив городошных площадок, именно там вытянутыми эллипсами от городков до Большой спортивной арены растянулся каскад клумб. Лужники генерала поразили, ведь стадион выстроили, когда он сидел в тюрьме. И только стало припекать солнце, и небо наполнилось весной, он стал приезжать сюда регулярно и гулять вдоль реки. Вот и сейчас вышел из машины и застыл, любуясь тюльпанами, алыми, сочными, напитанными весенним теплом! Клумбы утопали в тюльпанах. Дух захватывало, глядя на такую неуёмную красоту! Тюльпаны — предвестники лета, всегда появлялись на московских улицах к 1-му мая. Отец любил майские тюльпаны, и Вася их обожал. Он встал перед грандиозной клумбой, пылавшей пунцовым пожаром, стоял и радовался — радовался весне, тому, что жив, и вообще тому, что появился на свет! Развернувшись, чтобы идти к машине, он чуть не опрокинул девушку, которая проходила рядом и также залюбовалась цветами. Генерал слегка поддал ей плечом, оттого-то она и потеряла равновесие, но Василий ловко её поймал:

— Осторожней!

— Ой!

Он подал оброненную сумочку.

— Не ушиблись?

— Нет! Какой вы неуклюжий!

На Василия смотрели удивлённые глаза и лицо, усыпанное веснушками.

— Здравствуйте! — весело произнес генерал.

— Здрасьте! — растерялась девчушка. С первого взгляда она была нескладная, а как присмотришься, весенняя, озорная, симпатичная.

— Я Василий!

— Тоня.

— Что вы тут делали, Антонина?

— Любовалась цветами!

— Надо же, как хорошо! И я ими любовался. Вы гуляете?

— Гуляю.

— Можно, я составлю вам компанию?

— Ну составьте.

— Куда пойдем? — выступая вперёд, спросил военный.

— Туда! — показала Тоня, и они зашагали вдоль набережной.

— Вы рядом живете?

— Не рядом, совсем не рядом. Я приехала в Мавзолей, отстояла пять часов в очереди, хотела вождей посмотреть, но не посмотрела, прямо передо мной Мавзолей закрылся, там всё строго по часам!

— А почему решили в Мавзолей идти?

— Это наша история, а я хочу стать историком.

— А сколько вам лет?

— Двадцать два, я работаю в детском садике воспитательницей и этим летом буду поступать на исторический. Два года ушло на подготовку, — с очень серьёзным видом призналась Тоня. — А вы военный?

— Военный. — Василий был в форме.

— Я смотрю, вы такой молодой и уже генерал, и награды смотрю боевые.

— Я летчик-истребитель.

— Как страшно! — зажмурилась Тоня.

— Почему страшно?

— У моей двоюродной сестры было три брата, и все они ушли на войну летчиками-истребителями, и, знаете, — Тоня понизила голос. — Они погибли, все, представляете?

— Представляю! — очень грустно отозвался Вася. И он бы, возможно, погиб, если б отец его не оберегал. «А я так и не был у отца, приехал, заселился в номера, пошёл по кабакам, по бабам, расхорохорился! Мудак, настоящий мудак!» — корил себя Василий.

— Я что-то не то сказала, Вася? — своим звонким голоском произнесла смущённая девушка и прикоснулась тонкими пальчиками к его мужественной руке.

— Да нет, всё в порядке, я так, о своем задумался.

— Знаете, у меня никогда не было знакомого летчика-истребителя и тем более генерала!

— Теперь есть, если не прогоните, — проговорил военный.

Тоня улыбалась в ответ открытой майской улыбкой, глазами, бровками, всеми своими веснушками:

— Не прогоню!

— А хотите, я вам Мавзолей покажу?

— Когда, сейчас?

— Да, прямо сейчас!

— Так он закрыт, теперь только завтра его откроют, а я завтра до семи на работе.

— Я сегодня покажу. Может, у меня получится.

Они теперь шли быстрым шагом, почти бежали к его машине, как будто боялись куда-то опоздать, не успеть. Он усадил её на заднее сиденье, сам уселся рядом, велев водителю ехать на Красную площадь. Через десять минут автомобиль остановился у Исторического музея. Тоня с Василием выскочили из машины и по булыжной мостовой поспешили к Мавзолею. К ним приблизился офицер, дежуривший у входа, и, козырнув, заговорил. Василий что-то долго и упорно ему втолковывал.

— Я доложу Брусницыну, — сказал офицер. — Вы пока погуляйте, обождите.

Пара стала прохаживаться от собора Василия Блаженного к ГУМу, от ГУМа к Историческому музею, под разными углами срезая пространство площади. Василий рассказывал Тоне, сколько было тут до войны голубей, как он ребёнком приходил сюда с отцом, и они разбрасывали зерно и хлеб, а птицы слетались к ногам огромными стаями и скоро стали узнавать их, его и отца, выделяя из остальных людей. Голуби слетались отовсюду, поэтому пришлось завести в Кремле ястребов, чтобы, когда проходили большие праздники и папе нужно было появляться на людях, суетливые птицы не заслоняли над ним небо. По праздничным дням над Кремлём звенели острые крылья летучих хищников! Тоня слушала с замиранием сердца. Ещё Вася рассказал про военные парады, про марши бронетанковой техники, про невероятные выступления физкультурников, которых насчитывалось в стройных колоннах более 30 тысяч. Ни разу не запнувшись, перемещаясь синхронно, они выстраивали грандиозные композиции. Вспомнил, как торжественно гремели пушки и небо окрашивалось искрящимся салютом и, подобно северному сиянию, озаряло Москву!

— Для кого всё это было, Васенька? — восторженно раскрыв глаза, спросила Тоня. Она и сама как будто сделалась частью того триумфального праздника!

— Для кого? Для нас с папой.

— Василий Иосифович! — к ним подошёл офицер. — Пойдемте со мной, комендант Кремля зайти в Мавзолей разрешил.

Рядом с отцом Вася расплакался, а она утирала ему слёзы. Он целовал толстое стекло, тянул к папе руки, содрогаясь всем телом — как он любил его теперь, после смерти! Потом они с Антониной гуляли по Москве, напротив Большого театра ели пирожные, и казалось, что они знают друг друга вечность! Но настал час, когда он повёз её на Калужскую. Там в низком бараке жила Тонина семья.

Вернувшись домой, Вася лег в постель и долго лежал с открытыми глазами, по минутам вспоминая прошедший день, перебирая каждое его мгновенье. Наверное, он ждал этот день всю свою непутевую жизнь, и вот он настал — наконец Василий обрёл ту единственную, настоящую, желанную, неповторимую! Он представлял, как будет жить со своей Тонечкой, что пойдет к Хрущёву и упросит его дать хоть какую-то работу, объяснит, что творилось в истерзанной величием и падением человеческой душе, и уже стал засыпать, как в дверь позвонили, позвонили настойчиво, резко, потом ещё раз, ещё. Генерал накинул халат, вышел в прихожую, к двери, и спросил:

— Кто там?

— Комитет государственной безопасности! Открывайте!

В «Волге», на которой Василия везли в Бутырскую тюрьму, играло радио. Приятный мужской голос пел:

На деревне вечер, за деревней ветер, шепчется озёрный молодой камыш.

Если бы тебя я в этот вечер встретил!

Где же ты, желанная, почему молчишь?

Может, ты не знаешь о моей печали, может быть, дороги наши разошлись?

И брожу один я тихими ночами.

Где же ты, желанная, где ты, отзовись?..»

По щекам генерала катились слёзы.

— Ты только пиши мне, только пиши! — кусая в кровь губы, шептал он. Но как она напишет, не зная, куда писать? И как он, теперь снова заключенный, а никакой не генерал, разыщет Тонин адрес, чтобы отправить весточку? Нужна ли ей будет его скупая записка, да и нужен ли он теперь хоть кому-нибудь, такой униженный, растерзанный и убогий…

— Ты только пиши…