Царство. 1958–1960

22 октября, четверг. Сосновка, дача маршала Жукова

Георгий Константинович отбросил газету «Известия».

— Пишут, пишут, прохвосты! Полная мерзость! И ведь кто строчит, хрущёвский зятёк строчит!

— Тише, Георгий, тише! Услышат! — жена взяла мужа за руку.

— И пусть слышат! — маршал от возмущения покраснел. — Надо же было додуматься пенсии обрезать, и кому, героям-освободителям! Скольких немцы поубивали! Эх! — махнул рукой Георгий Константинович. — А теперь распинаются, что деньги в народное хозяйство пойдут! А герои войны — что, выродки?!

— Георгий, Георгий!

— А выслугу лет с солдата снять, это как?! Просто диву даёшься! Вчера Маргелов, десантник, объявился, звонит и плачет! Мы, говорит, как оплёванные сидим! И Штеменко с октябрьскими праздниками поздравлял, а голос загробный!

— Штеменко-то как?

— Да как? Получил по ушам из-за меня, простить ему не могут, что предупредил о готовящемся снятии. Его до генерал-лейтенанта разжаловали. Он сейчас из кожи вон лезет, реабилитироваться старается, но я не верю, чтобы Хрущ его простил, он никого не прощает.

В комнату няня ввела Машу.

— Машенька, Машуня! — протянул руки к дочери маршал. — Привет, моя хорошая! Что, поспала?

Маша кивнула и оказалась у папы на руках.

— Ну что, идём гулять?

— Гулять! — тихо отозвалась двухлетняя дочка.

— Нет, Георгий, Маша сначала покушает! — строго сказала мама.

— Пойдем, умничка моя, моё солнышко, мама тебя покормит!

— Папа! — проговорила дочурка и принялась тереть кулачком глаза.

— Галя, она ж не проснулась!

— Сейчас проснётся, умоемся, да?

— Да, — пискнула Маша.

— Жора, неси её в ванну.

— Несу!