Царство. 1958–1960

4 октября, суббота. Огарёве, загородный особняк Хрущёва

Утром Хрущёв не пошёл к реке, как обычно дедад, а остался дома, поджидая Микояна. Ждать пришлось не долго.

— Чёрт его знает, как относиться к Нобелевской премии, ведь галдёж подняли на целый мир, такой трезвон устроили! Академики счастливы, что физикам Черенкову, Франку и Тамму столь высокая награда досталась, я теперь буду им руки жать. Президент Академии наук сказал, что учёные-коммунисты, а они все коммунисты, решили премию в Фонд Мира отдать, а деньги там немалые. Газеты об этом трубят, новости кричат, а на душе кошки скребут, и не только скребут, а просто гадят! — выговаривал Никита Сергеевич. — Я физиков поздравлять должен, а чёртов писатель Пастернак в голове сидит! Его паршивый роман про белогвардейщину по литературе премию взял! Получается, Анастас, у нас с бухты-барахты живой классик выискался!

— Да, так получается.

— Он, подлец, рукопись тайно за границу вывез и публиковать разрешил. И ведь не в родимой стране это делать удумал, чтоб Родина, родные люди, оценку труду дали, нет! — захотел, чтоб заграница дала! Мерзость! Пастернак оказался человек без принципов, безыдейный, пустой!

Никита Сергеевич разнервничался не на шутку.

— Про пастернаковы опусы где только не галдят, и в Лондоне, и в Нью-Йорке. По существу, это плевок в лицо Советской власти! Как наряду с Пастернаком физиков чествовать? Ты мне пастернаков роман принёс?

Микоян протянул отпечатанный на машинке увесистый фолиант «Доктора Живаго».

— Сам-то читал?

— Тягомотина.

— Не такая тягомотина, если Нобеля дали.

— Дали из-за нелюбви к нам, к Советской России. Ты сам прочти.

Хрущёв придвинул том ближе.

— Я этого кренделя недолюбливал, но никогда не задевал, ведь сам Сталин ему письма слал!

— Иосиф любил с писателями заигрывать.

— Пощечина нам досталась скверная, даже не пощечина, а прям под дых врезали!

— Тут соглашусь, — кивнул Анастас Иванович.

— Я ночь не спал. Встал под утро, отыскал его «труды», а как перелистнул страниц двадцать тухлых стишков, заснуть уже не смог. Послушай, что гений пишет.

Хрущёв наугад открыл лежащий на столе томик стихов Бориса Леонидовича и громко зачитал:

— О чём тут? Про что?! Про какие бинты? Правильно товарищ Мао Цзэдун подметил: писатели бесполезные для общества люди!

Хрущёв снова зашелестел страницами:

— Или вот, вроде по существу должен писать, отрывок из поэмы, посвященной замечательному человеку, офицеру, вставшему на сторону революции, героическому лейтенанту Шмидту.

Хрущёв яростно захлопнул книжку.

— Я просто запутался, заблудился! Я ничего не понимаю! Где ты видел неистовство пихт? Какие вопросы может задавать пучина?! Это разве стихи? Где смысл? Где рифма?! Это галиматья, издевательство! Возьмем Твардовского, там слова звучат, там всё разложено по полочкам! — И он продекламировал наизусть:

— Это Твардовский! Каждое слово выстрадано! А как звучит? Вот поэт! Или Николай Грибачёв. — Хрущёв закатил глаза и снова принялся декламировать:

— Мощно? Мощно! А, Пастернак? Где смысл у Пастернака?

— Считается, что он новатор, — отозвался Микоян.

— Какое у него новаторство, если ничего не понять! Он по каким нотам играет, по нотам с изнанки? Коверкает слова, коверкает выражения, если бы я его выражениями стал говорить, меня б освистали! Где поэзия, где лирический звон? Где солнце в каждом аккорде? Хрень, а не стихи! Белиберда!

— Есть и хорошие, — возразил Анастас Иванович.

— Ну где, где?! — раздраженно выкрикнул Никита Сергеевич.

Теперь Микоян стал читать наизусть:

— Обычные стихи, ничего особенного. Безыдейные, — заключил Хрущёв, как только Анастас Иванович прекратил чтение.

— Не так давно студенты литинститута, взявшись за руки, ходили по Москве и кричали: «Да здравствует Борис Леонидович Пастернак!» — отозвался Микоян.

— И к литинституту надо приглядеться, кого они там пригрели!

— С романом Пастернак однозначно переборщил, — высказался Анастас Иванович.

— Лучше б его фамилия была Репа, а ещё лучше — Отрыжка! Что пишет, какие задачи ставит? В его стихах никаких задач, а в прозе, которую за границу отправил, — мерзкие задачи! А название? Что за название — «Доктор Живаго»? Это про кого, про врачей? И ведь как-то умудрился своё дерьмецо на Запад просунуть! Через кого, спрашивается? — прищурился Никита Сергеевич. — Тут Комитет государственной безопасности должен взяться! Такое вопиющее дело без реакции оставлять нельзя, надо жёстко реагировать, надо наотмашь бить! Даже свинья не гадит там, где ест! Сидит тот Пастернак на даче, при квартире, деньги с неба сыплются, литфонд, поликлиника, а он, на тебе, — судья эпох! Мы этого так не оставим. Моя б воля, я б этого писуна из Союза писателей вышвырнул!

— Ты, Никита, не горячись!

— Я не горячусь, я негодую! Только справили сорокалетие Советской власти, успехами гордились, героев чествовали, а под носом антисоветская дудка дудит! Булгаков социализм из стороны в сторону мызгал, теперь Пастернак выискался! Невыносимо на душе, когда такие выродки рядом ползают!

— Роман, по существу, — его размышления, личные переживания.

— Оно и видно! Мне выдержки Серов подослал, там не намёки, там безусловные материалы для следствия! — Хрущёв с раздражением пихнул толстый том. — Обязательно пройдусь по Пастернаку, просто утоплю его!

— Я бы не стал этот факт замечать, не стоит это твоего внимания.

— Не могу не заметить! Это лазанье на Запад, пресмыкательство перед западничеством — по существу, вредительство! А мы восхищаемся — писатели, интеллигенция! Самый паршивый народ писатели! Фадеев-пьянь, на партию начал тявкать! Дудинцев распоясался, Гроссман ахинею разводит. Теперь до Пастернака дожились! В Венгрии писаки заваруху устроили, от них там пошло, а теперь и у нас овощ геройствует! Не выйдет! Симонов ходит, лыбится — тоже двуличная сволочь, нашёл себе идеал — Сталина! Я ему стал замечания высказывать, сказал, что сталинистом сегодня оставаться неправильно, что XX Съезд скобки раскрыл, так он мне возражает на философский манер: в одночасье, говорит, перестроиться невозможно. Вы когда в машину за руль сядете, сразу не поедете, вам разобраться надо, как она заводится, как скорости включаются! Представляешь, лекцию мне прочёл, сталинский лизоблюд!

— Надо бы с писателями встретиться, — предложил Микоян. — Может, в неформальной обстановке собрать их, где-нибудь на природе устроить обед, а заодно по душам поговорить.

— В Семеновское свезём, там пруд большой и красота несказанная, — согласился Никита Сергеевич. — Никак проклятый фрукт из головы не идёт! Ведь надо ж, какую подножку подставил! К подобным горе-литераторам нужно неослабевающее внимание иметь.

— Чаще надо с ними встречаться, на путь истинный наставлять! — определил Анастас Иванович.

— Горбатого могила исправит! — угрюмо проворчал Хрущёв. — Ладно, давай обедать.

— Давай, — не возражал Микоян.

— Нинуля, лапочка, корми нас!

— К столу присаживайтесь, — отозвалась Нина Петровна.

— Уже идём! — приподнимаясь с дивана, отозвался супруг. — И Сережу зови!

Закусывали винегретом, селедочкой и маринованным перцем. Наконец подали первое — наваристый грибной суп, сготовленный на отборных белых. Когда суп разливали, Никита Сергеевич с величайшим наслаждением втягивал носом запах и умиленно приговаривал:

— Беленькие!

Он хотел было запустить в супчик ложку, но вдруг спохватился, оглядел стол и спросил:

— А сметанка где?

— Несём! — отозвалась подавальщица и через мгновенье выставила перед Председателем Правительства фарфоровую посудинку.

Никита Сергеевич зацепил сметану на кончик ложки и потянул в рот.

— Что за дрянь?! — попробовав, скривился он. — Что мне подсунули, Нина?!

— Что не так?

— Я ж велел корову завести, чтобы свою сметанку иметь! А это что за мура? — ругался муж.

— В заказе дали, — развела руками Нина Петровна. — Рабочие никак коровник не закончат, вот и нет коровки! — объяснила жена.

— Так у нас всё, Анастас! — возмутился Хрущёв. — Сраный коровник не можем построить! Если уж мне так строят, что тогда о других говорить?! А ну давай сюда коменданта! А Букин, халтурщик, где?! — разбушевался глава Правительства.