Царство. 1958–1960

6 ноября, четверг. Огарёво, загородный особняк Хрущёва

— Не плачь, не плачь, все получится! Ты молодая, сильная! — утешала Лёлю Ксения Ивановна. — И молись, молись!

— Я комсомолка!

— Всё равно молись! Боженька всё видит, всё слышит! — причитала бабушка.

Лёля размазала на глазах тушь.

— Что ж ты чумазая такая? Откуда грязь?

— Это тушь, бабушка Ксенья, я сейчас умоюсь.

— Сходи, родимая, умойся!

Лёля вернулась быстро и устроилась рядом с Ксенией Ивановной.

— Как же так со мной вышло? — она снова всхлипнула.

— Видать так надо, видать, там так решено! — бабушка указала на небо.

— За что?! — вымолвила несчастная.

— Не плачь, моя хорошая, не плачь! — продолжая гладить Лёлечку по головке, увещевала бабуля. — В рай, милая, вратами тесными вступают! Захочет Господь и покажет славу Свою, а не захочет… — она замолчала и развела руками.

— Почему ж, не захочет?

— А вот ведь! Давай песенку тебе спою, побаюкаю?

— Не надо мне песен! Мне так его жалко, Сашеньку!

— Которого Сашеньку?

— Моего мальчика, Сашеньку! Которого больше нет! — заскулила Лёля.

— Храни его Господь, младенца нерождённого! — перекрестилась Ксения Ивановна. — Ну, ну, милая, успокаивайся! — Ксения Ивановна прижала девчушку к себе.

— Серёжа какой-то холодный стал! — жаловалась Лёля.

— Ничего не холодный, он тоже расстроен.

— Пропадает всё время!

— Никуда твой Сергуня не денется.

— Его Нина Петровна плохо настраивает!

— Пустое, не настроит! — отмахнулась бабуля.

— Бросит он меня, уйдёт! — горевала жена.

— Не бросит!

— За что она так? Что я плохого сделала?!

— Жаба! — фыркнула мама Никиты Сергеевича. — Никогда её не любила, и не за что любить! Околдовала сына!

— Она колдунья?

— Колдунья! — яростно закивала бабушка.

— И меня заколдует! — округлила глаза Лёля.

— Не заколдует. Ты ей не по зубам. Я за тебя молюсь непрестанно, и за Сергуню свечки ставлю. С тобой ей не совладать! — Ксения Ивановна мягко потрепала девушку за волосы.

Свечи перед образами тихонько потрескивали. Икон в уголке, где тлела лампадка, прибавилось, появились новые — и большие, и маленькие, и над кроватью, и над обеденным столом теперь святые лики светились.

— Кругом мои защитники, кругом! И тебе икону надо, чтоб оберегала. Я дам.

Ксения Ивановна сняла со стены Тихвинскую и протянула Лёле.

— Тихвинская такая заступница! Бери!

Лёля бережно приняла икону.

— Целуй! — строго велела бабушка.

Лёля поцеловала.

— Господи Боже, помилуй нас, грешных, спаси и защити! — с усердием крестилась Ксения Ивановна. — Молитвы-то знаешь?

— Нет.

— Ни одной?

— Ни одной не знаю.

— А Отче наш?

— И Отче наш не знаю.

— Не боись, научу тебя, научу! — пообещала верующая.

— Научите.

— А Нинка, просто гадина, змеюка подколодная! Ишь, выселить меня захотела! Не выселит! — мама Никиты Сергеевича сложила пальцы крестиком и объяснила, — чтоб не сглазила! Я тебе про неё одну историю поведаю, страшную историю!

— Про колдовство?

— Да нет! — отмахнулась старушка. — Другую.

Бабушка села удобнее.

— В самом начале войны, когда Лёнечка наш, старший братик твоего Серёженьки, на самолёте разбился, жену его, Любаню, арестовывать пришли.

— И что, арестовали?

— Ну а как же, арестовали, проклятые, раз пришли, и в тюрьму свезли. А Люба такая была видная, ладная, иначе б Лёнечка в неё не влюбился, он-то и сам был красавец, ещё какой! Вот, арестовали, значит. Я тогда всех спрашивала: за что её, почему? Но никто не знал, даже мой Никита. Увезли её на Бутырку, а деток малых, Ирочку и Толика, Никита домой привёз. Чёрный сынок мой ходил: Лёка погиб, жену его в казематы бросили, детки плачут. Детки, хоть маленькие были, в доме, конечно, быстро освоились мне на радость. И однажды, — бабушка сверкнула глазами, — Жаба говорит: «Толик-то не наш, он у Любы от первого мужа!» Мой Никита: «Так что?» Мы все к пареньку привыкли, — продолжала старушка. — Тихий, послушный, очень застенчивый, белобрысенький такой и худющий-худющий! — всплеснула руками Ксения Ивановна.

— И что ты думаешь? — продолжала она. — Добилась своего Нинка, через месяц свезла Толика в детский приют! Я протестовала — оставьте, пусть с нами живёт! А она — чужой! — визжит. А он, махонький, разве виноват, что ни папы, ни мамы нет? Ни в чём не виноват! Что, куска хлеба для деточки не нашлось, не прокормили б? Так нет, в детприёмник, как сироту сдала!

Лёля была поражена. Лобанов принял в семью испанскую девочку, Сталин оставшегося сиротой Артёма, сына покойного революционера Сергеева, усыновил, а Нина Петровна — маленького человечка выбросила!

— Дрянь! — прошептала Лёля.

— Уж точно, дрянь! Ты её не боись, пусть бесится! И слезки вытри, — помогала платочком бабуля.

Лёля улыбнулась.

— Вот и глазки смеются! — пропела Ксения Ивановна. — Помолимся, давай, во славу Господа! Повторяй за мной: Отче наш! Иже еси на небеси…