Царство. 1958–1960

9 июля, суббота. Заречье, дана Брежнева

В окно дул приятный летний ветерок, на мягких диванах после бани расположились двое мужчин: один — Маршал Советского Союза, министр обороны Родин Яковлевич Малиновский; другой — Председатель Президиума Верховного Совета Леонид Ильич Брежнев. Они всё чаще бывали вместе. С двенадцати дня товарищи сделали уже по три захода в парную — в третий раз их пропарили веничками — благодать! Последнее время редко удавалось без спешки попариться, минуты свободной не оставалось: то разъезды по стране, неотложные государственные вопросы, но чаще — так называемое присутствие. Сие означало находиться при Первом, который полностью консолидировал в своих руках власть.

— Глотни пивка, Лёня! — залпом осушив кружку, советовал маршал.

— Пивка можно! — благодушно кивал Леонид Ильич.

Помощник Костя Черненко уже нёс запотевшую пенистую кружечку:

— Примите, Леонид Ильич!

Брежнев отхлебнул:

— Блаженство! Так меня там отходили, не помню, как сбёг! — показывая кружкой в сторону парной, проговорил он.

— Баня правит! — одобрительно промычал Малиновский и, постучав по пустой кружке, попросил: — И мне повтори, Константин! И про шефа не забывай — гляди-ка, он пиво вмиг выдул!

— Пойду окунусь, — обливаясь потом, проговорил Брежнев и отправился к дубовой купели.

— А-а-а-у-у! — помещение наполнил протяжный возглас.

— Вылезай, утонешь! — смеялся маршал.

Черненко только и успевал подносить пиво.

— Историю, Родион, тебе расскажу занятную, — Леонид Ильич завернулся в махровую простынь. — Недавно был я в Индии, сижу у посла, он меня пельменями угощает — за неделю истосковался я по родной еде, а у него повар — сибиряк, таких он, знаешь, пельмешек наделал! Я послу говорю, если и водочки нальёшь, цены тебе не будет! Ну и засели мы, как полагается. В Дели духота, а в посольстве — прохладно, стены толстенные, каменные, сидим, пельмени наворачиваем.

— Кто там послом? — обтирая потное лицо полотенцем, спросил Малиновский.

— Да кто, Бенедиктов, его с Минсельхоза в Индию услали. Так вот. Только по первой подняли, торгпред Толстиков забегает.

— Тот, что во Внешторге замом был?

— Он самый. Как раз про него рассказ. Мы ему: присаживайся к нам!

— Такой улыбчивый всегда, и харя толстая, румяная! — вставил Родион Яковлевич.

— Ты, брат, слушай, не перебивай, история поучительная!

— Валяй, валяй, я слушаю! — и маршал отхлебнул пива. — Что за пиво пьём, Костя?

— Бархатное.

— Славное сегодня пиво!

— И корюшки вам! — пододвинул блюдо с рыбой старательный помощник.

— Значит, Толстиков к нам подошёл, — продолжал Леонид Ильич, — а сразу за ним врач посольский. Мы и ему — давай, присаживайся! Врач со мной по Индии колесил. Знающий человек, в Конго пять лет отработал, после в Пакистане медчастью заведовал, а теперь оказался в Индии, и Бенедиктов его расхваливал. Сидим, пьем. Бенедиктов стал хвастаться, как он с Неру сдружился, какие открываются с индусами перспективы, а Толстиков сидит и ногу трёт. Бенедиктов ему раздраженно:

«Ты чего ёрзаешь?!»

«Что-то ногу сводит, раздражение какое-то!»

«Водку пей!» — прикрикнул Бенедиктов.

Толстиков две рюмки подряд опрокинул, а всё равно другой ногой потихоньку больное место почёсывает.

«Давайте я посмотрю?» — предложил врач.

«Не надо, само пройдёт!»

«Давайте!» — не успокоился врач и настоял.

Отошли они к окну, где больше света, Толстиков брючину задрал. Врач ногу щупает.

«Лучше вы на диван прилягте, — говорит. — Очень мне ваша нога не нравится!»

Тот прилег. Доктор снова стал смотреть.

«Вас не кусали?» — спрашивает.

«Да, укусили».

«Кто?»

«Ящерка».

Врач ему рубаху велел снять. Подмышки щупает.

«Лимфоузлы увеличены. Я сейчас! — говорит, а Толстикову кивает: — Вы смирно лежите!»

Ушёл. Мы лежачему торгпреду рюмочку поднесли и пельмень на вилке, тот встать порывается, а мы — нет, не велено, жди доктора! Выпил с нами лежа. Возвращается врач с большой книгой, атлас пресмыкающихся Азии оказался, открывает и на рисунок зелёной ящерицы с выпученными глазами показывает:

«Эта ящерица укусила, узнаёте?»

«Да, эта. Я её на рынке в Джайпуре купил, в Москву увёз».

Доктор поднялся, и ни слова не говоря, вместе со своей толстенной книгой ушёл.

Мы Толстикову ещё рюмку несём.

«За твое здоровье! — объявляет Бенедиктов. Толстикову с верхом налил: — Чтоб жизнь у тебя полная была! Смотри, не расплескай!»

Торгпред аккуратно из рук посла выпил, ни капельки не пролил.

«Она, — рассказывает про ящерицу Толстиков, — такая умненькая, чуткая. Совершенно людей не боится, ходит по пятам, как собачка, и всё время в глаза заглядывает. Я сяду — она рядом, прямо ручная! Тихая, аккуратная! И как полетел я в Москву на Коллегию Министерства, с собой забрал, детям, думаю, забава будет!»

Тут доктор вернулся, в руках у него оказалась пробирка:

«Я должен взять у вас кровь», — сказал, и давай больному рукав закатывать.

«Да ладно! — отмахивается Толстиков. — У меня даже температуры нет!»

Мы ему:

«Раз врач сказал — не спорь!»

В общем, взял кровь и ушёл. Мы успели ещё махнуть. Толстиков захмелел, всё встать порывается. Мы — лежать! Смеемся над ним, неуклюжим!

Опять доктор приходит, на этот раз приносит шприц.

«Повернитесь!» — командует и прямо в жопу такой вот, — показал руками Леонид Ильич, — шприц засадил!

Малиновский расхохотался.

— Врач к нам с послом развернулся и очень серьезно говорит:

«Надеюсь, не опоздали, и товарищ Толстиков жить останется. Еще бы немного, и процесс стал необратимым».

«Что?!» — с дивана заорал Толстиков.

«Лежите смирно! — цыкнул врач. — Эта ящерица одна из самых опасных в Азии. Она подбирается к жертве, кусает, впрыскивает яд, и организм укушенного начинает изнутри разлагаться, в результате человек или животное умирает!»

— Зачем же она ему в глаза заглядывала? — изумился Малиновский.

— Смотрела, когда его кушать можно! — выпалил Брежнев.

— Пообедать, значит, хотела, бестия! — хохотнул министр обороны.

— Так спасли торгпреда?

— Ты дослушай, дослушай!

— Досказывай!

— Толстиков вмиг протрезвел, сидит, глазами лупает:

«Она же у меня в Малаховке ползает! Я её на дачу отвёз, а там Петька с Алёнкой! Господи!» — и как был без штанов, кинулся к телефону в Москву звонить. Мы тоже перепугались. Я посольскому доктору говорю:

«Надо ему на дачу врачей подослать, нельзя чтобы люди умерли!»

Тот твёрдо пообещал, сказал, что сейчас в Москве находится его коллега, которого он в Дели сменил, он человек опытный и знает, что делать.

Тут приходит от телефона Толстиков и чуть не плача стонет:

«Живы! Никого не укусила проклятая!» — и повалился без сил на диван.

«А ящерица где?» — спрашиваю я.

«Дозвонился до Москвы, сына прошу, прибей её скорей! А сын рассказывает, что, как я уехал, буквально на следующий день Маша, Маша — это жена моя, плохо дверь входную притворила, и Мухтар со двора в дом заскочил. Заскочил и эту зелёную гадину — цап!»

— И что? — спросил Родион Яковлевич.

— Сожрал с потрохами, вот что! — рассмеялся Брежнев.

— А Толстиков жив?

— Да жив, чукча! Это ж надо додуматься, незнакомую тварь в доме поселить!