Царство. 1958–1960

8 марта, вторник. Калчуга, госдача «Москва-река-1», дача Фурцевой

Вчера Николай Павлович Фирюбин улетел на неделю в Ирак, и Екатерина Алексеевна решила позвать в гости Люду Зыкину. Люда стала уже достаточно известной певицей, поступив в Москонцерт, она постоянно разъезжала с гастролями и пользовалась большой популярностью.

— Редко видимся, Людочка, а это ненормально! — проговорила Екатерина Алексеевна, усаживая подругу за стол. — У нас сегодня вареники с вишней!

— Я, Катерина Алексеевна, мучного не ем.

— Они такие вкусные! — задорно проговорила хозяйка. — И потом, сегодня праздник, Женский день, в праздник даже заповеди нарушить можно!

Подавальщицы вынесли блюдо с варениками и плошку со сметаной. Фурцева выставила на стол клубничную наливку, по рюмочке сразу выпили, а потом налегли на вареники.

— Ой, как хорошо! — отдувалась Зыкина. — Это разврат, обжорство! Уносите их поскорей, а то лопну!

— Где таких попробуешь? Нигде!

— Уговорили, ещё парочку съем!

Вареники были крупные, тесто тонкое, чуть-чуть сероватое, может, от сока вишни так получалось, но как надкусишь его, как брызнет в рот вишнёвая сладость, петь хочется! Екатерина Алексеевна дюжину навернула. Вареники с вишней были любимым её лакомством, их делали из замороженной вишни, обязательно оставляя в ягоде косточки, если делать вареники без косточек, кто-то наверняка так делал, вкус был уже не такой обворожительно летний, сладострастный.

— Мне даже дышать трудно! — указывая на пустую тарелку, проговорила певица.

— Ты не дыши, ты ешь!

И опять за столом наступила тишина, потому что ели.

— Всё, больше не могу! И сметаны килограмм съела! — с чувством раскаянья выдавила Зыкина.

— Что мы съели-то? Да ничего! — не соглашалась Фурцева.

— Вы как знаете, а я — всё!

— Ладно, ладно! Как ты живёшь-то, Людочка, расскажи?

— Я по вам скучаю, — отозвалась Зыкина.

— И я скучаю, — вздохнула хозяйка. — Я, Люд, как проклятая. Дома — при муже, его обслуживаю, и на работе с утра до вечера, а там сущий ад! Сейчас слежу за подготовкой Донского монастыря к приёму американского Президента. Сделали из монастыря просто царский дворец! Представляешь, внутри все печи работают, уют от них необыкновенный. Когда в уголке печурка потрескивает, как-то жить хочется.

— А тебе, Катерина Алексеевна, что, жить не хочется?

— По правде, устала я Люда, замоталась, задёргалась! — Фурцева потянулась к графинчику с наливкой. — Давай, что ль по маленькой?

— Давай.

— За нас, за подруг, чтобы по ночам не рыдать!

Дамы чокнулись.

— Я тут твоего Валеру вспомнила, — ставя на стол рюмку, проговорила певица.

— Валеру? Какого Валеру?

— Кротова. Перебирала фотографии и наткнулась на него. Помнишь, когда мы в Крыму отдыхали? — Зыкина порылась в сумочке и извлекла две фотографии. На одной Кротов стоял на пляже, загорелый, в одних плавках. — Смотри, какой герой, совершенство атлетической фигуры!

Фурцева приблизила фото к глазам. На другой фотографии, Валерка сидел в плетёном кресле, надвинув на глаза соломенную шляпу. Он был чересчур симпатичный, притягательный.

— Смотри какой, глаз не оторвать! — пропела певица.

— Не вспоминай, Люда, не вспоминай! Сердце иногда по нему ноет, такой он был ласковый, а в постели… такой заводной! Не будем, подруга, былое трогать, душу теребить!

— Всё-таки ты его любила! — заговорщическим голосом выдала Зыкина.

— Любила! Но он нашу любовь измусолил, в грязь втоптал!

— Мужики вообще на любовь не способны, им бы только одно — до нашего тела добраться! — назидательно высказалась певица.

— Чистая правда!

— Вы-то с Николай Павловичем, ладите?

— Живём. Иногда падаем друг другу в объятья, иногда ругаемся. Ты о себе скажи?

— Я пою, бесконечно гастролирую и бесконечно пою. В Москве бываю редко, мужики меня не любят.

— Ну что ты, не любят! Что ты, Люда, не дури!

— Да где их взять-то, Катерина Алексеевна, настоящих мужиков-то? Одни прихлебатели и ваньки-встаньки вокруг!

— Ваньки-встаньки! — хохотнула Екатерина Алексеевна. — Что ты, Людочка, имеешь в виду, какие такие встаньки?

— Сами знаете! — отмахнулась певица. — У меня концертмейстер, прямо маньяк, полгода за мной ходил, смотрел с обожанием, то пальто подаст, то стульчик пододвинет. А я себе думаю, чего это он? Чего хочет?

— Так догадалась чего, раззява?! — смеялась Фурцева.

— Конечно, догадалась сразу! Но только думаю, как же он мне потом, если до себя допущу, музыку играть будет?

— А у него кроме причиндалов разве рук нет?! — прыснула Екатерина Алексеевна.

— Это вы по мужикам способная, я так не могу! — залилась румянцем Людмила.

— Ну и дура! Прям бы в поезде или где-нибудь в гостиничке, в Ростове или в Костроме, баюкал бы тебя твой пианисток!

— Пианисток больно щуплый!

— А тебе богатыря подавай?

— Да, богатыря!

— Подумать только!

— Я жду высокой любви!

— Ну жди, жди, через сто лет дождёшься!

— Пусть через сто, я не тороплюсь! — обиженно поджала губки Зыкина. — Давайте, что ли, чаю попьём?

— Давай.

Женщины стали расставлять чашки, Фурцева заварила чай.

— А в монастыре американцу боязно не будет? — поинтересовалась гостья.

— Никита Сергеевич рассудил, что жить в монастыре — это вроде как особое уважение, вроде как ближе к богу.

— А-а-а! — понимающе протянула певица.

— Там получились прекрасные помещения: и спальня, и столовая, и приёмная с кабинетом. Везде очень торжественно, роспись на стенах почти вся сохранилась. А икон, Люда, сколько! Больших, в серебряных окладах, в позолоченных! Я поразилась. Хрущёв выкинуть их велел, но я не решилась, больно красивые. Собрала их в одном месте, а потом в столовой — она самая большая из комнат — стены ими увешала, знаешь, как здорово вышло?! Американский посол приезжал, смотрел, тоже был потрясён, сказал, что Эйзенхауэру непременно понравится, что такого он не видал. И Добрынин Хрущёва убедил, что идея правильна, что на американца искусство в нужном направлении подействует, будет мощь русского народа демонстрировать.

— Кто это, Добрынин, я такого не знаю?

— Добрынин — наш новый посол в США, — разъяснила Фурцева. — То есть иконы пригодились. Я Томпсону, когда он покои осмотрел, одну подарила. Он прямо её утянул! — Екатерина Алексеевна изобразила американского посла, хватающего икону. — Ты, подруга, варенье будешь?

— Раз вареники съела, то и варенье съем!

— У меня всякое есть, иди, выбирай.

Певица подошла к столику, где стояли баночки с вареньем. Себе Екатерина Алексеевна положила мёд.

— А где это вы такой брючный костюм отхватили? — глядя на эффектную начальницу, заинтересовалась певица.

— Нравится? — польщённая модница, демонстрируя наряд, встала перед подругой. На ней были чёрные расклешённые брюки, светлая шёлковая кофта с бантиками, а сверху тёмная, в цвет брюк кружевная жилетка. — Что скажешь?

— Всё хорошо, только как-то не по-нашему вы смотритесь!

— Дома так ходить можно, никто не видит. Зато удобно, и Коле моему нравится. Костюм я в карденовском журнале мод подсмотрела. У меня с конгресса уйма журналов осталась. Обратилась в Дом моделей к Гупало, она и пошила.

В 1957 году при непосредственном участии Фурцевой в Москве прошёл Всемирный конгресс моды. Екатерине Алексеевне было приятно, что её выбор хвалили. Она то расставляла руки в стороны, то поворачивалась боком, спиной, костюм ей действительно шёл.

— И Свете такой заказала, только светлый.

— Светуля подросла! — с восторгом отметила певица.

— И не говори, совсем взрослая! Когда ездили в Индию и Индонезию, я её с собой брала. Туда и Козлов поехал, он с сыном был. Так его Олег от Светы ни на шаг! Сейчас телефон обрывает.

— Ему сколько лет?

— Олег на четыре года Светы старше.

— То есть у Светы начался роман?

— Никаких романов нет, молода ещё! Давай-ка, подруга, по наливочке!