Царство. 1958–1960

13 марта, четверг. Москва, Большой театр

Фурцеву балет завораживал, особенно очаровала эта молоденькая прима, она не танцевала, а летала по сцене. В перерыве директор Большого представил юное дарование:

— Майя Плисецкая!

— Вы словно птица, настоящий белый лебедь, потрясающе! — восторгалась Екатерина Алексеевна. — Поздравляем с успехом!

— С грандиозным успехом! — добавил Николай Павлович.

— Я обожаю балет! Вы с детства танцуете?

— С десяти лет.

— Знаете, приезжайте к нам в гости? Ты не против, Коля?

— Я — за!

— Приедете?

— Приду! — сияла от счастья балерина.

— Например, в субботу? — уточнила Екатерина Алексеевна.

— В субботу у меня спектакль, — с сожалением отозвалась Майя. — Если б в воскресенье?

— Давайте в воскресенье.

— И мне воскресенье подходит, — поддержал Николай Павлович.

— К обеду, не возражаете?

— С радостью!

«Лебединое озеро» в советском балете считалось общепризнанным шедевром. В начале века русский балет гремел, Дягилевские сезоны в Париже сводили Европу с ума, какие там были звезды, какие таланты — Павлова, Карсавина, Гельцер, Рубинштейн, Нижинский, Фокин! И музыка, и декорации, и костюмы, и смелая хореография, блистающие примы и премьеры, их техника и молодость — всё потрясало! Русский балет триумфально шествовал по континентам. После войны с Гитлером советский балет снова стал о себе заявлять, школа есть школа, ну и трудолюбие, без которого ни одно дело не движется. Без трудолюбия, без напористого до остервенения труда великим артистом не стать, а Плисецкая стала! Невозможно представить, сколько пришлось вкалывать этой хрупкой миловидной девочке, но зато теперь, она — центр Вселенной! Большой ей рукоплескал!

— Странно, что тебе Плисецкая понравилась, — проговорил Николай Павлович.

— Почему? — удивилась Екатерина Алексеевна.

— Я думал, твоё внимание достанется танцовщикам.

— Какой ты пошлый, Коля! Это мужики приходят в балет на баб пялиться! А я искусством насыщаюсь, ведь как это возвышенно — танец!

— Насыщайся, насыщайся! — иронизировал спутник.

— Майя совсем юна, почти ребёнок, а ведь какой талант!

— Ребёнок не ребёнок, а уже замужем.

— Откуда тебе известно?

— Директор сказал. Причём, муж у неё второй.

— Вот егоза!

— Но балерина, безусловно, вышла большая! — продолжал Николай Павлович. Работая послом, он сделался горячим ценителем искусств, не отбывал на спектаклях, а шёл туда с удовольствием, стал активно интересоваться театральной жизнью, разбирался в постановках, изучил авторов, познакомился с ведущими солистами, с особым удовольствием бывал на балете.

— А кто её муж?

— Первый — балерун Марис Лиепа.

— Ну, причём тут первый, сегодняшний! — нетерпеливо перебила Фурцева.

— Композитор Родион Щедрин, он совсем молодой парень.

— Значит, она с мужем придёт?

— Пусть приходит, мы хоть выпьем! — обрадовался Николай Павлович.

— Он пьющий? — насторожилась Екатерина Алексеевна.

— Непьющих мужиков не бывает!

— Лучше пусть нам сыграет, чем водку пить!

— Никакой он не пьяница! — отмахнулся Фирюбин. — Говорят, очень талантливый.

Прозвенел третий звонок.

— Пошли в зал, а то без нас начнут! — забеспокоился дипломат.

Когда спектакль кончился, долго не смолкал шквал аплодисментов. Шесть раз артисты выходили на бис, публика захлёбывалась овациями. Плисецкую встречали стоя. Фирюбин был в восторге, он изо всех сил бил в ладоши и даже громогласно выкрикнул: «Браво!»

— Пора нам, Коля! — спутница потянула Николая Павловича за рукав.

Они стали пробираться к дверям. Публика медленно просачивалась к выходу.

— Скоро конкурс Чайковского откроется, — напомнила Екатерина Алексеевна.

— Когда?

— Восемнадцатого.

— Никита Сергеевич будет?

— Обязательно, ведь конкурс с его благословенья. Кого только он не позвал, и зарубежных корреспондентов, и иностранных послов, вчера сказали, что королева Бельгии приедет, а вся подготовка на мне!

— Прямо уж на тебе? — усомнился Фирюбин.

— Композитор Шостакович — идеолог, руководит жюри и составляет программу выступлений. Министра культуры ко мне приставили, значит, я самое ответственное лицо.

— Шостаковича не понимаю, не дорос видать! — пропуская даму вперёд, высказался бывший посол.

— В Европе его ценят.

— Вдумчиво послушать надо, специально на концерт сходить.

— И я с тобой. Так вот, из многих стран исполнители соберутся, даже из Америки, — продолжала рассказывать про предстоящий конкурс Фурцева, направляясь к широкой мраморной лестнице. — Шостакович говорит, что едут сплошные таланты.

— Такой конкурс — большое дело! — оценил Николай Павлович.

Пара спустилась в гардероб, где, держа верхнюю одежду хозяев, ожидали фурцевские ребята. Прикреплённый подал Секретарю ЦК тёплые полусапожки, которые женщина ловко надела, а взамен отдала лёгкие лаковые туфельки. Подполковник Назаров спешил подать шубу. Покладистый в первой декаде март выкинул фортель, завалил улицы снегом, а стрелка термометра упала до минус пятнадцати.

— Давай-ка сюда! — перехватывая у охранника Катину норку, скомандовал Николай Павлович. Он распахнул пушистое пальто. — Прошу! — и Катя потонула в мехах. — Горло запахни, простудишься! А то мех кругом, а душа нараспашку. Вот так, так! — укутывал любимую воздыхатель.

Одев Екатерину Алексеевну, Николай Павлович развернулся к подполковнику.

— Ваше пальто, Николай Павлович! — услужливо проговорил тот.

— Я сам, Володя, сам! Это за женщинами ухаживать полагается, тем более за сногсшибательными! — замминистра лукаво подмигнул ослепительно улыбающейся спутнице.

— Ты, Коля, тоже горло береги. Дай-ка! — Екатерина Алексеевна расправила ему на шее шарф.

— На улице холодрыга! — предусмотрительно сообщил прикрепленный.

— Да уж, не май месяц! — покачал головой Фирюбин и взял спутницу под руку.

Подполковник Назаров помчался к дверям, чтобы придержать дубовые створки. Пара очутились на улице.

— Забирает стужа! — глотнув морозного воздуха оценил холода дипломат. — Милая, тебе, не холодно?

— Холодно! — тонюсеньким голосом призналась спутница.

— В такой шубе и холодно?

— Да-а-а! — пропищала она.

— Это на Севере ледяные кручи повсюду и одни Деды Морозы шастают!

— И белые медведи! — вздрагивая, подметила дама. — Где машина наша?

— Да вот же! — указал на ближайшее авто подполковник.

Сделав два шага, Екатерина Алексеевна стремглав юркнула в тёплый салон.

— Я, Катя, тоже теплолюбивый, — залезая в автомобиль, признался Фирюбин. — Как во льдах выживают, не представляю! Полярник Папанин в Белград приезжал, про зимовку рассказывал, я от одного рассказа содрогался!

— Теплолюбивый, а теплолюбивый, ты почему шапку не носишь? Шапку одевай! — властным тоном приказала начальница.

— Есть! — по-военному отрапортовал Николай Павлович.

— Здесь тебе не Белград! Или хочешь на льдину к полярникам?

К правительственному ЗИСу подскочил директор Большого и стал извиняться, что не успел лично проводить.

— Замучили, ей богу! — оправдывался он.

— Через неделю жди! — предупредил Николай Павлович.

— Я вас всегда жду!

— Спасибо и пока! — Фирюбин протянул руку.

Директор выбежал на мороз в костюме и, пожав начальственные руки, стремглав помчался обратно.

— Шустрый! — отметил Николай Павлович.

— Поехали! — скомандовала Екатерина Алексеевна.

— Ты, Катя, сначала меня завези.

— К Николай Палычу!

— Может, у меня останешься? — мужчина посмотрел с удивительной лаской.

— Не останусь!

Так они и жили на два дома, и хотя отношения свои ни от кого не скрывали, отношения эти не были узаконены. В прошлом месяце Николай Павлович, наконец, развелся с женой, и Екатерина Алексеевна надеялась, что в скором времени он сделает ей предложение. По существу, они жили семьей, но Фирюбин держал некоторую дистанцию — перебираться на просторную госдачу к возлюбленной не торопился, правда, каждые выходные наезжал с ночевкой. По должности ему полагался небольшой домик на Клязьме, туда он поселил первую семью, сам же с комфортом обосновался в шикарной квартире на Патриарших. ЗИС подкатил к подъезду солидного дома.

— Оставайся! — не выходя из машины, прошептал Николай Павлович.

Екатерина Алексеевна отрицательно покачала головой:

— Не придумывай, Коля! Тут и жена твоя и дочь прописаны!

— Бывшая жена, — поправил Фирюбин.

— Бывшая, не бывшая, а возьмёт и заявится! Это ведь и её квартира, между прочим. Я так не хочу!

— Мы объяснились, и она сюда не придёт, — доказывал Николай Павлович.

— Здесь всё её духом пронизано, это не по мне! — протестовала любовница.

— Хочешь, сделаю ремонт?

— Нет! — наотрез отказалась начальница. — Давай у меня жить?

— Под микроскоп жить не хочу! — запротестовал дипломат, имея в виду дачу Василия Сталина, где, вне сомнений, каждое движение обитателей дома просматривалось и фиксировалось.

— Вздор! — вскинула брови любовница.

— Вздор, не вздор, а нервно и неприятно! Постоянно думаешь, что за тобой подглядывают.

— Какой мнительный!

— Да, такой. А на твоей московской квартире площади мало, — добавил приередливый друг. И действительно, в соседнем со зданием Центрального телеграфа доме находилась стометровая фурцевская трёшка, где проживали дочь-ученица и пожилая малограмотная бабушка, мама Екатерины Алексеевны. — В твоих трёх комнатах не развернешься, а я к комфорту привык! — объяснял избалованный удобствами Фирюбин.

Вот и продолжали они встречаться, как любовники: то на фурцевской даче запрутся, то в гостиничном номере, а по субботам, когда Светлане не надо было идти в школу и они с бабулей перебирались на свежий воздух в Калчугу, любовники мчались в Москву, в ту самую тесную трёшку на Горького, но иногда — заглядывали на Патриаршие. Словом, скитались по углам, но любовь их от этого становилась ещё слаще, ещё вернее!

— Пойду к Хрущёву, попрошу большую квартиру! — пообещала Екатерина Алексеевна.

— Проси на Грановского, там квартиры шикарные!

— Для этого надо подходящий момент подобрать.

— Подбирай, ты же умница!

Машина уже пять минут стояла возле подъезда Николая Павловича. Блондинка поцеловала любимого в губы:

— Не хочу, чтоб ты уходил!

— Может, подымешься? — тихонько спросил он, призывно пожимая ей руку.

— Поздно уже.

— На пять минут?

— На пять?

— Да! — забравшись рукой под шубу, любовник с упоением гладил мягкое женское колено.

— Идём! — не смея больше сопротивляться, вымолвила она.