Царство. 1958–1960

6 января, вторник Монголия, Улан-Батор

Безветренная ясная погода простояла в Улан-Баторе до конца декабря и сегодня, в шестой день Нового года, приветливо блистало солнышко. Посольство Советского Союза было каменное, основательное. Каменных зданий в столице попадалось не много: центральную площадь Сталина, теперь переименованную в площадь Ленина, окружали массивные, но несуразные правительственные учреждения и миссии диппредставительств, на въезде в столицу над юртами возвышался железнодорожный вокзал, с другой стороны — в два-три этажа расстраивалась горбольница, вот и все кирпичные постройки. Самым грандиозным сооружением в городе кроме советского посольства был Дом Совета Министров, подаренный монгольским товарищам по велению вождя всех времён и народов. Помпезное здание Совмина республики было абсолютной копией Крымского обкома партии. Чем-то приглянулась Иосифу Виссарионовичу симферопольская партийная мекка, вот и велел он выстроить монголам его точную копию.

Молотов жил при посольстве, на примыкающей территории у него был двухэтажный дом с гаражом, где размещались Чрезвычайный и Полномочный и его супруга Полина Семёновна. Тут же, в полуподвале, с удобством расположились комнатки повара, врача, парикмахера и Толика — лопоухий водитель, прослуживший при Вячеславе Михайловиче и не припомнить сколько, не раздумывая последовал за хозяином. С незамужней тридцатипятилетней дочерью, которая помогала по хозяйству Полине Семёновне, он занял самую просторную комнату в полуподвале, аж с двумя окошками! Троих охранников, приставленных к Вячеслову Михайловичу Москвой, в этот дом не пускали, провожая охраняемое лицо, сторожа доходили лишь до входных дверей, а потом, сменяя другу друга, топтались на улице — строг был приказ: «С Молотова глаз не спускать!» Ни один советский дипломат не имел такую внушительную охрану.

На партийный Съезд Молотова не позвали, проигнорировали, но он не бездействовал — с упрямством засыпал Центральный Комитет обстоятельными предложениями; вдоль и поперёк проработав повестку грядущего Съезда, откликнулся на каждый её пункт, везде что-то дополнял, добавлял. В съездовской повестке не было ничего секретного, наоборот, её опубликовала каждая газета.

— Как большевик и как член партии я могу и обязан высказаться! — запечатывая очередное послание, приговаривал Вячеслав Михайлович, заставляя помощника отправлять депеши в Москву первым же самолётом. — Пишу и буду писать! — грозно повторял он.

В Улан-Баторе Молотов оказался не то что изолирован от окружающего мира, а, выражаясь языком физиков, был заключён в вакуум. В краю степей и гор монотонно гудел ветер, а в юртах не находилось места раздумьям о диалектическом материализме и исторических уроках классовой борьбы — изо дня в день обитатели их пасли скот, возделывали грубую землю, затягивая протяжные песни предков, которые начинались и кончались в упругом ветре бесконечных тысячелетий. Опрокинутое новой властью средневековое спокойствие снова утвердилось суровой размеренностью, и лишь почтальон суетливо разносил по селеньям пахнувшие типографской краской газеты с фотографиями отчаянных коммунистов, непомерных современных домов или дымивших над морем железными трубами необъятных громадин — кораблей, механизмов, способных ходить по воде. Иногда в газетах печатали фото летающих машин — самолётов! На всё это с недоверием поглядывали пастухи и охотники, но вернее всего испещрённая знаками газетная бумага помогала разводить в очагах огонь. Крикливых и капризных ханов сменили партийные секретари, но замашки и привычки у секретарей были дерзкими, какими и положено быть у властителей судеб, а люди продолжали жить точно так, как было установлено веками: любить близких, возносить великих, бесхитростно поклоняться божествам, горевать и радоваться. Праздники, сменив даты и названия, стали называться по-новому. В красные дни, раскуривая привычную трубку, получалось чуть дольше просидеть у огня и, потягивая из пиалы сладковатый кумыс, приласкать жену.

«Стало лучше!» — с убеждением выговаривали старики, но по сути ничего не менялось: быки тащили гружёные повозки, караваны верблюдов пересекали бескрайнее пространство Гоби, в любых условиях и в любое время неустанно рожали женщины, росли и мужали дети. Поговаривали, что детей надо будет отдавать в школы, а как тогда уходить на долгие летние пастбища и чем плохи мудрые старики-учителя? Съеденные морщинами, они знали побольше двадцатилетних сыкух и прыщавых студентов, их беззубые рты не говорили, а пели историю, они знали исконную правду и могли объяснить любые законы Вселенной. Рассказывая о простом и самом сложном, вспоминали старейшины про белую кобылицу, которая поила чудным девственным молоком, являясь человеку всего два раза — сказать, что он родился, и перед смертью. Не поменяло уклад жизни советское новое, только кругом прибавилось солдат, ведь социалистический лагерь, как и любой другой, предназначалось беречь и охранять.

Над Молотовым смыкалось молчание — телефоны пылились, телеграммы не шли, Кремль позабыл о нём, но монголы проявляли почтение к седеющему Титану, каждый праздник являлся с поздравлениями верховный вожак Цэдэнбал, хотя, исправно исполняя волю Москвы, он ограничивал любые визиты в совпосольство, но сам же, как прилежный школьник, торопился сюда, надеясь с помощью Молотова разгадать сокровенные тайны, понять, что есть власть, как нести её, как беречь, — ведь посол был отмечен богами: ни болезнь не брала его, ни настигла вражья пуля, никогда не вонзался в сердце занесённый недругом острый нож, бездействовал, теряя убийственную силу, смертоносный яд, незаметно высыпанный в кружку, и даже заговоры бесноватых ведьм, проклятых Солнцем на все времена, не могли причинить ему вред, а значит, имел он защиту свыше, значит, хранило избранника Небо, и значит, обладал он Высшим Знанием и Высшим Предназначением!

Выказывая глубочайшее почтение, Цэдэнбал приглашал мудреца на охоту, напрашивался на прогулку, и они часами блуждали по посольскому дворику и разговаривали.

Особенно хороша степь весной — от края до края покрытая ковром цветущим маков! Вдвоём они выезжали за город и любовались немыслимыми красотами. Цэдэнбал усаживал драгоценного человека в своей королевской юрте и, не перебивая, слушал, успевая подносить ясновидящему чай в серебряной пиале. Кроме Юмжагийна Молотову было не с кем перекинуться словом, и он не гнал монгола, недавно женившегося на русской девице, работавшей медсестрой в Кремлевской больнице, куда монгольский секретарь угодил полтора года назад, обкушавшись у Никиты Сергеевича жирной свинины, голубцов и водки.

«И жену русскую Юмжагийну бог послал!» — узнав о скорой свадьбе, хохотнул Малиновский.

«Не бог послал, а Никита Сергеевич!» — с расстановкой уточнил Брежнев.

Теперь Анастасия Ивановна жила в Улан-Баторе и ходила на сносях, беременная вторым ребенком. Полина Семёновна её не жаловала: «Слишком шустрая медсестричка!» — так прямо и выразилась, а вот Вячеслав Михайлович Цэдэнбалу и его жене симпатизировал. Перво-наперво, он научил Юмжагийна обращаться с бумагами, объяснил, как их правильно читать и как кому следует писать. Юмжагийн был толковый ученик.

Молотов прогремел на всём социалистическом пространстве, в странах труда его знали все от мала до велика! Имя его, дела его, стояли рядом с делами Сталина, и называлось молотовское имя всегда вслед за Большим Вождём. А Сталин — это неиссякаемый родник, и как ни старались изувечить память о любимом Вожде, переиначить правду не получилось! Сталин жил, Сталин жив, Сталин будет жить! Тысячи, десятки, сотни тысяч людей простаивали многочасовые очереди на Красной площади, чтобы заглянуть в Мавзолей и узреть любимого человека, не Ленина — Сталина! Преклонить перед святым голову! А Молотов никак не умирал, ходил по земле, дышал, и значит, был рад ему бог, и молотовская мудрость была велика. Монголия радовалась, что рядом с Цэдэнбалом находится такой мудрый лама.

В Улан-Баторе Вячеслав Михайлович снова ездил на ЗИСе, и вроде бы ничего с ним не произошло катастрофического, по крайней мере, не считал он себя поверженным, покорённым, и если бы не вечная мерзлота вокруг, если бы рядом находились люди, слушатели, а не сторожа и ищейки, сердце партийца билось бы веселей. Восемь дипломатов, военный атташе, торгпред с заместителем и небольшой штат техперсонала — вот, если позволительно так выразиться, весь личный состав посольства. Хозяйственник разбивался перед бывшим министром в лепёшку, а усердный Толик отработанными за годы движениями, со старанием натирал бархоткой чёрный лак правительственного лимузина и спрыскивал лимонным эликсиром бархатный салон, что всегда требовал интеллигентный пассажир.

Молотов листал почту. Из МИДа приходили форменные отписки, с опальным послом перестраховывались — ничего лишнего не присылали, хорошо не лишили диппредставительство свежих газет. В конце месяца начинался Съезд партии. Статьи передовиц рапортовали предстоящему Съезду: строители досрочно сдавали жилые кварталы, рыболовы получили от судостроителей новый сейнер, доярка Перова надоила столько молока, сколько доилось за рабочую смену в соседнем колхозе, шахтеры, не вынимая из породы молотков, рубили в забое уголь, радостно объясняя корреспонденту, что уголёк пойдёт, побежит, поедет на производство, попадёт в мартеновские печи, домны, и будет стране отличный металл, ведь металлурги тоже стремились порадовать Съезд новыми рекордами. «И тепло в домах будет, и свет!» — радовались шахтеры, Трудящиеся салютовали партийному форуму! Группа студентов тур клуба Уральского политехнического института готовилась совершить в честь Съезда восхождение на вершину горы Ойко-Чакур и водрузить там красное знамя. Что только не сделает благодарный народ во имя торжества Советской власти, ради родимой партии, прозорливого Президиума ЦК! Просматривая газеты, Молотов монотонно переворачивал страницу за страницей.

— Раньше Сталину рапортовали, всё было во имя Сталина, а теперь охламон Хрущёв на себя одеяло тянет! Ну, дай бог тебе здоровья, Никита Сергеевич! — качал головой Вячеслав Михайлович. — Хотя Бог Хрущёву здоровья не даст, Хрущ в Бога не верит! — заключил посол. — А мы и в Монголии поработаем!