Царство. 1958–1960

7 августа, четверг. ЦК, Старая площадь

Суслов звонил второй раз, а так не хотелось с ним говорить, но куда деваться!

— Соединяйте! — велела секретарям Екатерина Алексеевна.

— Вы, товарищ Фурцева, на Плисецкую представление дали?

— Да, дала. Ходатайствую о присвоении ей звания Народной артистки.

— Ходатайствуете?

— И я, и Большой театр.

— Я, Екатерина Алексеевна, сомневаюсь, подцержит ли Министерство культуры? Мне кажется — не поддержит.

— Это почему же?! Плисецкая прекрасная балерина, зритель её на руках носит!

— Тут дело не в зрителе, а в её биографии.

— А что с биографией?

— Семья не подходящая. Отец репрессирован и расстрелян как враг народа. Пока его не реабилитировали, ходу вашей бумаге я дать не могу, и Министерство культуры, полагаю, со мной согласится.

— Вы, Михаил Андреевич, смеетесь?

— Я вполне серьезно. Я вашу бумагу визировать не стану, поэтому и звоню. Вы порядок не хуже меня знаете, понятие «член семьи врага народа» в нашем обществе никто не отменял. Если вопрос для вас принципиален, идите к Никите Сергеевичу, но я и ему соответствующее разъяснение дам.

— За что же отца её репрессировали?

— По 58-й. Он был начальником «Арктикугля», а потом генконсулом на Шпицбергене, там его за измену Родине арестовали.

— Уверена, что произошла ошибка!

— Пока решения суда не имею.

— Побойтесь бога, Михал Андреевич! — возмутилась Екатерина Алексеевна. — После XX съезда подобные дела сотнями прекращают. Я сама член Комиссии по расследованию незаконных репрессий!

— Когда отца реабилитируют, с радостью представление на Плисецкую подпишу. А пока не могу, не имею такой возможности.

— Вы или шутите, или издеваетесь!

— Это не партийный разговор! — повысил голос Суслов. — Может, для вас всё запросто, а я живу по партийному Уставу и по партийным правилам!

— Вы не живёте, а существуете! — вспылила Екатерина Алексеевна. — Вам моего представления как Секретаря Центрального Комитета недостаточно?

— Недостаточно. У меня один начальник — товарищ Хрущёв! Управление кадров и отдел наград Плисецкую на звание не пропустит!

Ещё раз повторю: прямой родственник у балерины — особо опасный преступник. К тому же после директивного письма ЦК «По усилению работы партийных организаций в пресечении вылазок антисоветских и враждебных элементов» Плисецкую отнесли в разряд неблагонадежных и сделали невыездной.

— Откуда такая информация?

— Товарищ Серов предоставил.

— Плисецкая приносит стране валюту!

— Я не про валюту говорю, а про порядок!

— Вы, Михаил Андреевич, словно глухой!

— Я пока очень хорошо слышу!

— Ну что ж, до свиданья, спасибо, что предупредили!

— Не за что. И вам всего наилучшего! — Суслов повесил трубку.

— Сволочь! Он просто издевается! — Екатерина Алексеевна ринулась из кабинета, бегом понеслась к Хрущёву, слава Богу он был у себя.

— А ведь он правильно говорит, наш деспот, — гладя по руке доведенную почти до истерики женщину, проговорил Хрущёв.

— Как же, правильно, вы сами учите! Он и моего Колю из наградного списка вычеркнул! Каждую бумажку нюхает, каждый промах в карточку пишет — просто гадко! А прикрывается формальными обстоятельствами, и никак его не прошибёшь!

— Ты угомонись, угомонись! — успокаивал Никита Сергеевич. — По сути, он верно делает, пусть не в данном случае, а в целом. Ведь мы, страна наша, на что опираемся? На законы опираемся и на партийные директивы. В этом смысле Суслов совершенно точно говорит. Если есть на то запрет или разъяснение — точка! И раз никто обвинение не снял — значит, оно, это обвинение, работает, вот что получается.

— Но нам-то известно, что это не так!

— Так-то нам известно, а порядок?

— Что ж делать, Никита Сергеевич? — чуть не плакала оскорбленная и униженная Сусловым начальница. — Значит, ничего сделать невозможно? Даже вы не можете?

— А кто я, Бог? Как положено, так и действую.

Екатерина Алексеевна неимоверно расстроилась.

— Как же тогда славный авиационный конструктор Туполев, конструктор ракет Королёв? С них тоже обвинения не сняты, дела не пересмотрены, но их-то никто не ущемляет!

— Если человек стране необходим, по нему другой порядок работает.

— Плисецкая стране необходима! Она столько положительных эмоций, столько созидательной энергии несёт!

Руки у Екатерины Алексеевны совершенно опустились.

— Ты возьми-ка бумагу и напиши, что считаешь возможным дать ей звание Народной артистки, и доводы свои изложи, — проговорил Хрущёв.

— Сейчас?

— Да, сейчас. Сядь за стол, вот тебе бумага и ручка. — Никита Сергеевич пододвинул чистый листок. — Пиши!

Она быстро написала обращение в адрес Хрущёва и протянула Первому Секретарю. Первый надел очки, шевеля губами, прочёл, взял ручку и размашисто написал сверху: «Поддержать!»

Фурцева просияла.

— А на Суслова не серчай, работа у него такая скотская, но кто-то должен её делать? Я, например, говно ковырять не могу, ты, я знаю, тоже не по этому делу, Суслов — как навозный жук, ему копание в дерьме удовольствие доставляет. Ну и пусть, вредитель, старается! Вредителем я его в хорошем смысле обозвал, — прищурился Никита Сергеевич. — Что нюни распустила, позвоню ему, скажу про твою Плисецкую!

— И Серову позвоните, он её за границу не пускает.

— Не путай меня! А то пришла с одним, а уже целый воз набросала!

— Спасибо вам, Никита Сергеевич!

— Иди трудись, шаловница!

Вечером Екатерина Алексеевна рассказала о разговоре мужу.

— Досталось мудозвону! — злорадствовал про Суслова Фирюбин.

— Суслик позеленел, когда узнал! — радовалась Катя, но мысли её всё время возвращались к Плисецкой. — Бедная Майя! Отец расстрелян, мать посадили, а ей то ли шесть годиков, то ли семь, ещё сестренка трехлетка и братик-младенец. Мать после расстрела отца с грудником на руках в Бутырку увезли, а после в Казахстан сослали. Спасибо, тетка-балерина старших деток забрала, а то бы свезли их в детдом!

— За такое и тётку-балерину могли в лагерь упечь!

— Она, Коля, тогда непревзойдённой примой в Большом была, от Суламифь Мессерер многие с ума сходили. Благодаря ей и Майечка балериной стала, и майин брат затанцевал, вся их семья получилась искусством напитана. А майина мама в молодости в немом кино блистала, необыкновенной красоты женщина! А потом — три года по тюрьмам и лагерям, ужас!

— Подумать, какая судьба! — качал головой Николай Павлович.

— Представляешь, Коля, какую змеиную петлю Никита Сергеевич разрубил, сколько невинных людей к нормальной жизни вернулось?

— Не очень-то просто после тюрьмы в нормальную жизнь влиться. Судьбы-то переломаны, рядом никого. Мужество надо иметь, чтоб через прошлое переступить, не спиться, не скурвиться. Многие калеками вернулись: одни — душевными, другие — физическими, а некоторые вышли — и померли.

— Никите Сергеевичу в ноги поклон, не он бы, так бы и сидели по тюрьмам, там бы и сгинули. Хоть и тяжело после тюрьмы, а всё ж воля!

— Воля-то воля, только на работу уголовников с распростертыми объятиями не зовут.

— Какие ж они уголовники, они невинно осуждённые!

— Иди, доказывай! Попал в тюрьму, значит, мерзавец конченый! — так у нас рассуждают.

— Партия разъяснит!

— Сложно, Катенька, ох как всё сложно! А за Майю я рад. Это ты её отстояла, ты мой воин!

— И тетка её, Суламифь, — герой!

— Бывают настоящие люди! Ты, Катюша, у меня настоящая! А Суслов — прохвост! Значит, пыхтел он?

— Ещё как пыхтел!

— Конченый подонок. А ведь держат его! Сталин эту мерзость держал, теперь Никита Сергеевич греет.

— Никита Сергеевич сказал, что и такие люди нужны.

— По-другому в волчьей стае не бывает, — буркнул Фирюбин.

— Сейчас нет никаких стай, Коленька, сейчас социализм!