Царство. 1958–1960

9 августа, суббота. Москва — Ставрополь

Николай Александрович Булганин был удручён, никогда он не думал, что вот так, в одно касание, рухнет с престола. Став директором Государственного банка, он постарался взять себя в руки.

— Должность ответственная, видная, на ней до ста лет просидишь, — приободрил Булганина Анастас Иванович.

— Пусть не до ста, а семидесятилетие в кресле отпраздную! Никита подуется-подуется и простит, — утешал себя опальный премьер.

С банковским делом он был хорошо знаком, занимал кабинет на Неглинной улице с 1938 по 1940 год, ещё при Сталине. Покачивая седой головой, Николай Александрович приговаривал:

— Простит, непременно простит, ведь не услал за тридевять земель, в Москве оставил! Помучает и простит. У Никитушки не получается долго дуться, ведь были мы не разлей вода! А промахи, у кого их не бывает, промахов! — Но думая о «промахах», Николай Александрович мрачнел, его-то промах был критический, не промах, а по существу, предательство, вот чем попахивало. А предательства не прощают!

Булганину не хотелось верить в плохое, но плохое неизбежно подбиралось ближе, липло. В кресле председателя правления Госбанка он задержался на четыре месяца, последним Постановлением его двинули на Ставрополье — председателем краевого Совнархоза. Хрущёвская ломка правительства многим была непонятна и неудобна, некоторые видные деятели лишились министерских постов и затаили обиду, но главное, нарушилась отраслевая слаженность — в промышленности шла путаница, неразбериха, старые механизмы были порушены, а новые существовали больше на бумаге.

Ехал Николай Александрович в Ставрополь грустный. Он занял отдельное купе — раньше бы его вёз специальный состав с поварами, охранниками, стенографистками, фотографами, помощниками и секретарями. Из прежних помощников остался лишь преданный Митрофан, который двенадцать последних лет прослужил при маршале и после его отставки, ни минуты не колеблясь, решил с руководителем не расставаться, последовал за ним в Госбанк, а сейчас ехал в Ставрополь. Занимая нижнюю полку в соседнем купе, Митрофан Петрович прекрасно замещал всю прежнюю рать прислужников: приносил чай, газеты, застилал постель, накрывал ужин, помогал распаковать чемоданы, достать пижаму, а потом, запихнув громоздкие чемоданы на верхнюю полку, бежал проверять, свободен ли туалет.

В поезде настроение у Николая Александровича улучшилось — люди ему улыбались, тянулись пожать руку, говорили приятные слова, жалели, что он оставил пост Председателя Совета Министров.

— Сейчас требуется на местах подтянуть! — объяснял Булганин. — Подтянем и назад!

Люди верили в его скорое возвращение.

На вокзале нового руководителя края встретили с помпой. На перроне выстроилось всё центральное руководство, командующий военным округом отдал честь и отрапортовал маршалу, как в былые времена. После появились пионеры, повязали на шею Булганину красный галстук, со всех сторон щёлкали фотоаппараты, работали кинокамеры. Разве что оркестр, как бывало, не грянул приветственным маршем. С вокзала повезли Николая Александровича в укромный ресторанчик на природе, где в честь нового руководителя был дан основательный банкет. Первый секретарь крайкома партии, стоя за стулом председателя Совнархоза, услужливо наполнял пустеющую рюмку, обращаясь к Николаю Александровичу не иначе, как товарищ член Президиума Центрального Комитета! Сидели до позднего вечера, Булганин много рассказывал про Сталина, про войну, где они с Жуковым «задали немцам перца под Москвой, переломили ход военных событий».

— А правда, что Жуков добра из Германии напёр? — робко спросил начальник краевого управления здравоохранения.

— В сравнении с другими — мелочь! — отвечал Булганин.

Спросили и про Берию.

— Лаврентий заговор готовил, это мне доподлинно известно.

— А правда, что он девчат по улицам ловил?

— До женщин был падок, красивых выслеживал, подлец! — подтвердил Николай Александрович, — но мы с Никитой его на чистую воду вывели! — но больше опальный премьер нещадно ругал Молотова с Кагановичем, а выпив лишнюю рюмку, не удержался и от критики Первого.

— Никита спешит, а поспешность ни к чему хорошему не приводит! — всего-то и было сказано.