Советская поэзия. Том второй

Не спеши, моя нежная, погоди.

Дай еще поглядеть на твое лицо.

Дай мне розу к твоей приколоть груди.

Покажи мне глаза, пророни словцо,

Наглядеться мне дай на твое лицо.

Подыми глаза — ежевики черней.

О, когда бы я мог не смотреть на них,

Озаренных звездой золотой твоей!

Не ловить этих отблесков золотых

На лице твоем, ярче цветов степных.

Только не уходи. Еще рано. Когда б

Знала ты, как я гнал торопливый челн,

Пел про белый твой хлопок и твой Мургаб,

Так тянулся к тебе от каспийских волн!

Вот стою пред тобой, новых песен полн.

Дай мне гребнем коснуться косы твоей,

Ослепи меня блеском красы твоей,

Только не уходи. Я — живой ручей —

Пред тобой разольюсь: пить захочешь — пей.

Открыв окно, я сел писать письмо,

а утро было раннее в тумане.

Казалось, что молчание само

задумано природою заране.

Но вот на ветке прямо у окна

запела песню утреннюю птица

так хорошо, что я хотел зерна

ей принести

и дать воды напиться.

Но не успел я подойти к окну,

она взмахнула крыльями — и нету.

Вот так и ты, нарушив тишину,

оставила одни мечты поэту.

Здесь на окне рассыпано зерно…

Мне та певунья очень часто снится…

Пишу письмо, чтоб мне тебя оно

вернуло, как испуганную птицу.

Издревле мудрецы твердили многократно, —

И под сомненье я их мудрость не беру! —

Что человек один — не воин в поле ратном,

Что трудно, удалясь от мира, жить в миру.

Пускай они правы! Но вот, когда селенья

Притихнут под луной, за дымкой голубой,

Я чувствую, что нужно мне уединенье,

Что время, взяв перо, побыть с самим собой.

Уединяюсь я… И оживает в думах

Все, что вокруг и там, за тридевять морей:

Слышнее мне дуда подпаска в Каракумах

И тихий, горький плач вьетнамских матерей.

Уединяюсь я… С товарищами в связке

Штурмую склоны гор над кромкой ледника.

Уединяюсь я… И трепетнее краски

Стихов Махтумкули, звучней его строка.

Уединяюсь я… И, сердце открывая,

Мне девушка — на суд — несет свою печаль,

Иль кровом служит мне хибарка полевая;

С геологами я завариваю чай…

Уединяюсь я… И зори над полями

Приветствуют меня. Шагаю налегке;

Могу поговорить в дороге с тополями,

С пичугами в лесу — на птичьем языке.

Побыть наедине люблю со всей планетой,

Побыть наедине с блокнотом — мой конек,

И лучшего, по мне, уединенья нету:

Уединяясь, я не так уж одинок.

Тебе приходилось в песках застревать?

А мне довелось, и не раз —

На машине.

Такое не дай никому —

Бедовать

В горячих песках Каракумской пустыни…

Мотор, словно раненый тигр, изнемог.

Рычит, завывает

Минуту…

Другую…

Все глубже и глубже уходят в песок

Колеса,

Прокручиваясь вхолостую.

Как черные волны, барханы кипят.

Машину заносит по самые дверцы.

Не сдвинуть ее ни вперед, ни назад.

Свинцовой тоской наполняется сердце.

А тут еще глохнет внезапно мотор.

И ты гробовой поражен тишиною.

Нигде ни души.

Лишь орел распростер

Два мощных крыла над твоей головою.

Никто в целом мире,

Подумаешь ты,

Сейчас о тебе и не помнит, наверно.

Вот только зловеще орел с высоты

Следит,

Круг за кругом чертя равномерно.

Мечтаешь:

Чабан бы с отарой прошел,

Забрел бы геолог, что всюду бывает…

Наплыв тишины нестерпимо тяжел.

Надежда, как марево,

Призрачно тает.

И вдруг в поднебесье запела струна, —

То жаворонок зазвенел на просторе.

Мала эта птица.

Ну разве она

Способна помочь или выручить в горе?

Но песенка, словно веселый ручей,

Прерывисто льется,

И, слушая птаху,

Такое доверье почувствуешь к ней,

Какого не чувствовал, может, к аллаху.

И знаешь,

Зовет меня песня: «Иди!

Ведь ты человек, ты сильнее металла.

Отбрось все сомнения.

Чуда не жди.

Иди

И пробейся во что б то ни стало».