Советская поэзия. Том второй

Я только раз видала рукопашный.

Раз — наяву. И тысячу — во сне.

Кто говорит, что на войне не страшно,

Тот ничего не знает о войне.

Опять лежишь в ночи, глаза открыв,

И старый спор сама с собой ведешь.

Ты говоришь: «Не так уж он красив!»

А сердце отвечает: «Ну и что ж!»

Все не идет к тебе проклятый сон,

Все думаешь, где истина, где ложь…

Ты говоришь: «Не так уж он умен!»

А сердце отвечает: «Ну и что ж!»

Тогда в тебе рождается испуг,

Все падает, все рушится вокруг.

И говоришь ты сердцу: «Пропадешь!»

А сердце отвечает: «Ну и что ж!»

Пусть певичка смешна и жеманна,

Пусть манерны у песни слова, —

В полуночном чаду ресторана

Так блаженно плывет голова.

Винограда тяжелые гроздья

Превратились в густое вино,

И теперь по артериям бродит,

Колобродит, бунтует оно.

А за маленьким столиком рядом

Трое бывших окопных солдат

Невеселым хмелеющим взглядом

На оркестр и певичку глядят.

Я, наверное, их понимаю:

Ветераны остались одни —

В том победном ликующем мае,

В том проклятом июне они…

А смешная певичка тем часом

Продолжает шептать о весне,

А парнишка в потертых техасах

Чуть не сверстницу видит во мне!

В этом спутник мой искренен вроде,

Лестно мне и немного смешно.

По артериям весело бродит,

Колобродит густое вино.

А за маленьким столиком рядом

Двое бывших окопных солдат

Немигающим пристальным взглядом

За товарищем вставшим следят.

Ну, а тот у застывшей певицы

Отодвинул молчком микрофон,

И, гранатой, в блаженные лица

Бросил песню забытую он —

О кострах на снегу, о шинели

Да о тех, кто назад не пришел…

И глаза за глазами трезвели,

И смолкал вслед за столиком стол.

Замер смех, и не хлопали пробки.

Тут оркестр очнулся, и вот

Поначалу чуть слышно и робко

Подхватил эту песню фагот,

Поддержал его голос кларнета,

Осторожно вступил контрабас…

Ах, нехитрая песенка эта,

Почему будоражишь ты нас?

Почему стали строгими парни

И никто уже больше не пьян?…

Не без горечи вспомнил ударник,

Что ведь, в сущности, он — барабан,

Тот, кто резкою дробью в атаку

Поднимает залегших бойцов.

Кто-то в зале беззвучно заплакал,

Закрывая салфеткой лицо.

И певица в ту песню вступила,

И уже не казалась смешной…

Ах, какая же все-таки сила

Скрыта в тех, кто испытан войной!

Вот мелодия, вздрогнув, погасла,

Словно чистая вспышка огня.

Знаешь, парень в модерных техасах,

Эта песенка и про меня.

Ты — грядущим, я прошлым богата,

Юность — юным, дружок, наше — нам.

Сердце тянется к этим солдатам,

К их осколкам и к их орденам.

Тихо плакали флейты, рыдали валторны,

Дирижеру, что Смертью зовется, покорны.

И хотелось вдове, чтоб они замолчали —

Тот, кого провожали, не сдался б печали.

(Он войну начинал в сорок первом, комбатом,

Он комдивом закончил ее в сорок пятом.)

Он бы крикнул, коль мог:

— Выше голову, черти!

Музыканты, не надо подыгрывать смерти!

Для чего мне рапсодии мрачные ваши?

Вы играйте, солдаты, походные марши!

Тихо плакали флейты, рыдали валторны,

Подошла очень бледная женщина в черном.

Всё дрожали, дрожали припухшие губы,

Всё рыдали, рыдали военные трубы.

И вдова на нее долгим взглядом взглянула:

Да, конечно же, эти высокие скулы!

Ах, комдив! Как хранил он поблекшее фото

Тонкошеей девчонки, связистки из роты.

Освещал ее отблеск недавнего боя

Или, может быть, свет, что зовется любовью.

Погасить этот свет не сумела усталость…

Фотография! Только она и осталась.

Та, что дни отступленья делила с комбатом,

От комдива в победном ушла сорок пятом,

Потому что сказало ей умное сердце:

Никуда он не сможет от прошлого деться —

О жене затоскует, о маленьком сыне…

С той поры не видала комдива доныне,

И встречала восходы, провожала закаты

Все одна да одна — в том война виновата…

Долго снились комдиву припухшие губы,

Снилась шейка, натертая воротом грубым,

И улыбка, и скулы высокие эти!..

Ах, комдив! Нет без горечи счастья на свете!..

А жена никогда ни о чем не спросила,

Потому что таилась в ней умная сила,

Потому что была добротою богата,

Потому что во всем лишь война виновата…

Чутко замерли флейты, застыли валторны,

И молчали, потупясь, две женщины в черном.

Только громко и больно два сердца стучали

В исступленной печали, во вдовьей печали…

Пиджак накинул мне на плечи —

Кивком его благодарю.

«Еще не вечер, нет, не вечер!» —

Чуть усмехаясь, говорю.

А сердце замирает снова,

Вновь плакать хочется и петь…

Гремит оркестра духового

Всегда пылающая медь.

И больше ничего не надо

Для счастья в предзакатный час,

Чем эта летняя эстрада,

Что в молодость уводит нас.

Уже скользит прозрачный месяц,

Уже ползут туманы с гор.

Хорош усатый капельмейстер,

А если проще — дирижер.

А если проще, если проще:

Прекрасен предзакатный мир!

И в небе самолета росчерк,

И в море кораблей пунктир.

И гром оркестра духового,

Его пылающая медь.

…Еще прекрасно то, что снова

Мне плакать хочется и петь.

Еще мой взгляд кого-то греет

И сердце молодо стучит.

Но вечереет, вечереет —

Ловлю последние лучи…