Советская поэзия. Том второй

Сад я видел в Бомбее,

висящий над зеркалом вод,

Описать невозможно

его несказанных красот.

В изумрудной воде

день и ночь отражается он,

То сиянием солнца,

то светом луны напоен.

Из ветвей, как живые,

изваяны львы и слоны,

Птицы сказок старинных

из листьев изображены.

Чьи искусные руки

соткали волшебный ковер?

Весь в росе, словно в жемчуге,

дремлет древесный узор.

То два сада. Зеленый один,

а другой голубой.

Сад один в высоте,

а в зеркальном заливе другой.

Вдруг железный корабль чужеземный

с заката приплыл

И тяжелой броней

отражение сада разбил.

Этих чуждых людей

разве в гости ты звал, Хиндустан?

Иль тебя охранять

переплыли они океан?

Придавили, измутили

лазурь твоей чистой волны.

Черной тенью покрыли

лицо твоей ясной луны.

Гори, поэт, — из теплоты горенья

Бери, поэт, свои стихотворенья.

Ты видишь сталь? Она прошла сквозь пламя.

Ты видишь даль? Она горит, как знамя.

Есть ремесло у солнца и поэта:

Творить тепло, творить источник света.

Дом без тепла — разрушенный могильник,

И без тепла не нужен мне светильник.

И сердце без тепла подобно камню,

И песня без тепла не дорога мне.

Нет без тепла цветения живого,

И без тепла мертво любое слово.

Смех без тепла, хотя б звенел он звонко,

Подобен колыбели без ребенка…

Гори, поэт, и, пламенем зажженный,

Твори, поэт, грядущего законы!

«Любовь, и стих, и сталь — одной породы:

Им нужен, чтобы жить, огонь свободы.

Пусть сердце у тебя пылает печью, —

Тогда согреешь душу человечью.

Горящей речью, вольною, как пламень,

Вдохнешь дыханье жизни даже в камень.

Гори, чтоб век твой не был даром прожит:

Жить без огня любовь твоя не может!

Твое господство признаю. Чего еще ты хочешь?

Когда пою — тебя пою. Чего еще ты хочешь?

На имя записал твое — и подпись я заверил —

И жизнь мою и смерть мою… Чего еще ты хочешь?

Тебе известно, что рабы всегда восстать готовы,

Сломать колодки, и сорвать в тюрьме свои оковы,

И вырваться, кипя, шумя, из тесного ущелья,

Как вольнодышащий поток, на путь широкий, новый.

А я — тот раб, который рад своей нелегкой доле.

Чем жить на воле без тебя, мне лучше жить в неволе.

Захочешь — превращусь в ничто, захочешь — я прославлюсь.

К чему здоровье без тебя? Хочу страдать от боли!

Я верностью тебе храним… Чего еще ты хочешь?

Я от тебя неотделим. Чего еще ты хочешь?

У всех по-разному любовь берет свое начало.

Я начал с именем твоим… Чего еще ты хочешь?

Не помню я, осиротевший рано,

Обличия земного твоего,

Ни цвета глаз, ни очертаний стана,

Ни грусти, ни улыбки — ничего.

Твой след ищу, как в мареве тумана,

А где найти — не ведаю того.

Черты твои какими в жизни были?

Об этом я расспрашивал старух

И камень на кладбищенской могиле,

Листву и травы, обратив к ним слух.

Мне старица рекла, что ты имела

С лепешкой смуглой схожее лицо,

Что родинка у края губ темнела

И гибок стан был, словно деревцо.

Поведала другая из крестьянок:

— Мы дважды в день коров доили с ней.

— Ко мне она являлась спозаранок

Умыть лицо, — пролепетал ручей.

Гора сказала: — С облаком бок о бок

Мой склон не раз мотыжила она.

— Носила платье, — похвалился хлопок, —

Из моего простого волокна.

Вздохнул репей: — Жестоких ран немало

Ее ногам я наносил в траве. —

Пропел родник: — Шла по воду, бывало,

Она, держа кувшин на голове.

Призналась туча: — Солоней, я помню,

Всех слез моих была ее слеза. —

И молвил гром: — Она пугалась молний,

В грозу боялась поднимать глаза.

Перед двумя властителями духа,

Чьи имена адат и шариат^{2},

Была ты, мать, как пригорошня пуха,

Беспомощна всю жизнь свою подряд.

И прятала лицо в платок узорный,

И пред муллою твой немел язык.

Увенчанный стихом, нерукотворный

Тебе я в сердце памятник воздвиг.

Поток реки, подобный сабле голой,

И отчего гнезда любую пядь,

И флаг тюльпаноогненный над школой

Люблю, как ты мне завещала, мать.

Пусть голос твой, преодолев забвенье,

В моей строке звучит, пока живу,

Вновь пожилую женщину селенья

Я матерью при встрече назову.

Другим стал мир, моя река,

А ты все та же, та же,

И не узнаешь кишлака,

А ты все та же, та же.

И дожил я до седины,

А ты все та же, та же,

И начал век облет Луны,

А ты все та же, та же.

Ладью ночей качать слегка ты не устала,

И снова в звездах ты, пока заря не встала.

И, облачаясь в облака, ты, как бывало,

В горах о скалы рвать бока не перестала.

Хмельной верблюдице под стать, свернешь куда-то,

Каскады брызг швырнув опять на камень ската.

Не привыкать тебе бывать в крови заката,

И ты готова саблей стать для азиата.

Как хорошо рассвет встречать с тобою рядом,

В объятьях женщину держать, лаская взглядом,

В траве с друзьями возлежать над водопадом

И все досады забывать, назло досадам.

Беря со снежной высоты свое начало,

Слезы младенца чище ты, острей кинжала.

И схожи с седлами мосты, чтоб ты являла

Тех кобылиц лихих черты, каких немало.

Не ты ли логову песка, волной играя,

Придать отважилась, река, обличье рая?

Моей строке судьба близка родного края,

Желаю, дочка ледника, тебе добра я.

Склонил колени пред тобой,

Все та же ты, все та же.

И схож прибой твой с ворожбой,

Все та же ты, все та же.

В поток твой сердце оброня,

Смотрю и вижу в свете дня:

Все та же ты, все та же.

Течешь, не слушая меня,

Все та же ты, все та же.

Подбираю крошки хлеба. Низкий им поклон!

С детских лет горячим хлебом я заворожен.

И меня вела когда-то сельская тропа,

И была и мне знакома острота серпа.

Собирал и я колосья и снопы вязал, —

Но в стихах еще об этом я не рассказал.

С молотильщиками песни пел я на гумне,

Хворостиною по бычьей ударял спине.

С переметною сумою, потупляя взор,

Я бродил в полях осенних по ущельям гор.

Днем и ночью я скитался, пасынок судьбы, —

Иль соломинкой остался после молотьбы?

А теперь, едва проснувшись в доме городском,

— Есть горячие лепешки! — слышу за углом.

Продавец с корзинкой круглой ходит по дворам,

И подносит хлеб душистый он к моим дверям.

О, как нужен запах хлеба улице моей!

От него светлее небо и земля милей.

И когда колосья зреют, в золоте поля, —

Кажется, что не стареют люди и земля.

Это бедных лет привычка иль святой закон?

Подбираю крошки хлеба. Низкий им поклон!

Я на тебя не жалуюсь, мой век,

Ты — мой наставник и моя основа.

Ты — плодоносный сад, я — твой побег,

Ты — песнь земли, я в этой песне — слово.

Ты чудотворец истинный, мой век, —

Ты сделал чудным каждое мгновенье.

Ты в прах былые немощи поверг,

Дал мне для роста силу и терпенье.

Ты всю вселенную потряс, мой век,

Ты — вольного цветения начало.

Услышав твой волшебный сказ, мой век,

Страдающее время просияло.

Ты и учитель и дитя, мой век,

Все, что в душе твоей запечатлелось,

Грядущему оставишь ты навек,

Ты сам растешь и нам даруешь зрелость.

Ты утвердил на небесах, мой век,

Моей отчизны торжество и славу,

Ты косность тяготения отверг

И стал владыкой космоса по праву.

Склонился ты пред женщиной, мой век,

Мы ей хвалу слагаем громогласно.

Лишь там красив и волен человек,

Где женщина свободна и прекрасна.

С тобой вдвоем я все смогу, мой век,

Хоть в сердце слышу голос укоризны:

О да, я у тебя в долгу, мой век,

Но в этом долге — смысл и счастье жизни!

Смотрю на тебя — вспоминаются юные годы,

Те годы, кипевшие, как родниковые воды,

Те годы, горевшие жаром любви и свободы.

Я слышу весенних цветов первозданный рассказ,

И в мире, нам кажется, нет никого, кроме нас.

Заря ли сама загоралась рассветной порою,

Иль ты выбегала навстречу мне вместе с зарею?

Соперников я не боялся — не скрою, не скрою:

Вот сердце мое — и не сыщешь ты сердца верней…

О, взлеты, о, тайны дотоле невиданных дней!

Средь ярких тюльпанов сама ты казалась тюльпаном,

Пленяла ты юношей косами — черным арканом,

Ты ранила многих, но счет не вела этим ранам…

Известно: в плену у красавицы пленник таков,

Что с гордостью носит и терпит железо оков.

Каких задушевных подруг ты нашла в комсомоле,

Как жадно в себя ты вбирала дыхание воли!

Лишь юность я вспомню — забудутся все мои боли.

Пылал я: придет на свидание иль не придет?

Иных в мирозданье тогда я не ведал забот!

Те дни вспоминаю, когда ты безмолвно страдала,

От мира, от жизни таило тебя покрывало,

Былое на прежнее рабство тебя обрекало:

Мол, в доме пускай твои косы заменят метлу,

Пусть руки твои, как совок, выгребают золу…

Немало ты вынесла горя в ту бурную пору,

Но к новому миру упорно вздымалась ты в гору,

И солнце открылось пытливому, ясному взору.

Сокровищем люди Востока тебя нарекли,

И женщина славою стала таджикской земли.

Ты — жизни моей долгота, полнота и основа,

И то, что в ней было, и то, что неслыханно ново,

Ты — свет моих дней, и не надо мне света иного,

Поныне ты зорька весенняя жизни моей,

Вне жизни твоей нет движения жизни моей!

Ходила женщина когда-то к соседям за огнем,

Она одалживала пламя, заботилась о нем,

Как жемчуга, ценились спички, и женщина в те годы

Огонь для дома добывала кресалом и кремнем.

Хозяйка тлеющие угли под пеплом берегла,

Чтоб ни в печи не остывала, ни в очаге зола,

И щеки у нее пылали, как будто хлеб румяный,

От яркого печного блеска, от жаркого тепла.

Поскольку женщина издревле в моем краю родном

Огня хранительницей стала и в сумерках, и днем,

То вспыхиваем не случайно при каждой встрече с нею,

Ее живым, неугасимым объятые огнем.