Советская поэзия. Том второй

Мы из столбов и толстых перекладин

За складом оборудовали зал.

Там Гамлета играл ефрейтор Дядин

И в муках руки кверху простирал.

А в жизни, помню, отзывался ротный

О нем как о сознательном бойце!

Он был степенный, краснощекий, плотный,

Со множеством веснушек на лице.

Бывало, выйдет, головой поникнет,

Как надо, руки скорбно сложит, но

Лишь только «быть или не быть?» воскликнет,

Всем почему-то делалось смешно.

Я Гамлетов на сцене видел многих,

Из тьмы кулис входивших в светлый круг, —

Печальных, громогласных, тонконогих…

Промолвят слово — все притихнет вдруг.

Сердца замрут, и задрожат бинокли…

У тех — и страсть, и сила, и игра!

Но с нашим вместе мерзли мы и мокли

И запросто сидели у костра.

В полях за Вислой сонной

Лежат в земле сырой

Сережка с Малой Бронной

И Витька с Моховой.

А где-то в людном мире,

Который год подряд,

Одни в пустой квартире,

Их матери не спят.

Свет лампы воспаленной

Пылает над Москвой

В окне на Малой Бронной,

В окне на Моховой.

Друзьям не встать. В округе

Без них идет кино.

Девчонки, их подруги,

Все замужем давно.

Пылает свод бездонный,

И ночь шумит листвой

Над тихой Малой Бронной,

Над тихой Моховой.

Меня в Полесье занесло.

За реками и за лесами

Есть белорусское село —

Все с ясно-синими глазами.

С ведром, босую, у реки

Девчонку встретите на склоне.

Как голубые угольки,

Глаза ожгут из-под ладони.

В шинельке, —

видно, был солдат, —

Мужчина возится в овине.

Окликни — он поднимет взгляд,

Исполненный глубокой сини.

Бредет старуха через льны

С грибной корзинкой и с клюкою.

И очи древние полны

Голубоватого покоя.

Пять у забора молодух.

Судачат, ахают, вздыхают…

Глаза — захватывает дух! —

Так синевой и полыхают.

Девчата

Скромен их наряд.

Застенчивые чаровницы,

Зардевшись, синеву дарят,

Как драгоценность, сквозь ресницы.

Моя любимая стирала.

Ходили плечи у нее.

Худые руки простирала,

Сырое вешая белье.

Искала крохотный обмылок,

А он был у нее в руках.

Как жалок был ее затылок

В смешных и нежных завитках!

Моя любимая стирала.

Чтоб пеной лба не замарать,

Неловко, локтем, убирала

На лоб спустившуюся прядь.

То плечи опустив,

родная,

Смотрела в забытьи в окно,

То пела тоненько, не зная,

Что я слежу за ней давно.

Заката древние красоты

Стояли в глубине окна.

От мыла, щелока и соды

В досаде щурилась она.

Прекрасней нет на целом свете, —

Все города пройди подряд! —

Чем руки худенькие эти,

Чем грустный, грустный этот взгляд.

Кто только мне советов не давал!

Мне много в жизни выдалось учебы.

А я все только головой кивал:

— Да, да, конечно! Ясно. Ну, еще бы!..

Поднявши перст,

кто только не держал

Меня за лацкан!

— Да, ага, понятно!

Спасибо! Ладно! —

я не возражал:

Ну что мне стоит, а ведь им приятно…

— Да, да, согласен! Ой ли! Ей-же-ей!

Пожалуй! Как вы правы, что ж, не скрою…

Чем больше слушал я учителей,

Тем больше я хотел быть сам собою.

Художник, воспитай ученика,

Сил не жалей его ученья ради,

Пусть вслед твоей ведет его рука

Каракули по клеточкам тетради,

Пусть на тебя он взглянет свысока,

Себя на миг считая за провидца.

Художник, воспитай ученика,

Чтоб было у кого потом учиться.

Полы трет полотер.

Бредет он полосой.

Так трогают —

хитер! —

Ручей ногой босой.

Он тропку все торит.

Его неверен шаг.

Но вот простор открыт —

Он вышел на большак!

Полы трет полотер.

А ну смелее. Жарь!

И он вошел в задор,

Как на косьбе косарь.

Вперед он сделал крен.

Рубахи нет — штаны.

А ноги до колен

Его обнажены.

Полы трет полотер.

Он с плешью. Он костист.

Он руки вдаль простер,

Кружа, как фигурист.

Веселую игру

Он воспринял всерьез.

Чечетку бьет в углу,

Как «Яблочко» матрос.

Полы трет полотер.

Как будто на пари,

Напористый мотор

Работает внутри.

Струится пот со щек,

А пляска все лютей.

Он маятник. Волчок.

Сплошной костер страстей.

Полы трет полотер.

Паркет да будет чист!

Он мчит, —

пустынен взор! —

Как на раденье хлыст.

Ему не до красот.

Он поглощен трудом.

Ой-ёй, он разнесет,

Того гляди, весь дом!

Полы трет полотер.

Его летит рука.

Он как тореадор,

Пронзающий быка!

Он мчит. Он там. Он тут.

Устал. Как поднял воз!

Он начертал этюд

Из жестов и из поз.

Полы трет полотер.

В нем порох. В нем запал.

Вот он нашел упор.

От плоти валит пар.

Расплавил пыл его.

А ритм его слепил.

Ухваток торжество.

Телодвиженья пир.

Полы трет полотер.

А позы, как хорал!

Мимический актер

Трагедию сыграл.

Он мчит, неумолим,

От окон до дверей…

Движенье правит им.

Оно его мудрей.

Крестились готы…

В водоем до плеч

Они входили с видом обреченным.

Но над собой они держали меч,

Чтобы кулак остался некрещеным.

Быть должен и у кротости предел,

Чтоб заповедь смиренья ни гласила…

И я кулак бы сохранить хотел.

Я буду добр. Но в нем пусть будет сила.

Боюсь гостиниц. Ужасом объят

При мысли, что когда-нибудь мне снова

Втянуть в себя придется тонкий яд

Ковров линялых номера пустого.

Боюсь гостиниц. Это неспроста.

Здесь холодом от окон веет люто.

Здесь лампа. Здесь гардины. Здесь тахта.

Иллюзия семейного уюта.

Боюсь гостиниц. Может, потому,

Что чувствую, что в номере когда-то

Остаться мне случится одному.

Навеки. В самом деле. Без возврата.

Коль дергаешь ты за кольцо запасное

И не раскрывается парашют,

А там, под тобою, безбрежье лесное —

И ясно уже, что тебя не спасут,

И не за что больше уже зацепиться,

И нечего встретить уже по пути, —

Раскинь свои руки покойно, как птица,

И, обхвативши просторы, лети.

И некуда пятиться, некогда спятить,

И выход один только, самый простой:

Стать в жизни впервые спокойным и падать

В обнимку с всемирною пустотой.

Присядет есть, кусочек половиня,

Прикрикнет: «Ешь!» Я сдался. Произвол!

Она гремит кастрюлями, богиня.

Читает книжку. Подметает пол.

Бредет босая, в мой пиджак одета.

Она поет на кухне поутру.

Любовь? Да нет! Откуда?! Вряд ли это!

А просто так:

уйдет — и я умру.

Ты не плачь, не плачь, не плачь. Не надо.

Это только музыка! Не плачь.

Это всего-навсего соната.

Плачут же от бед, от неудач.

Сядем на скамейку.

Синевато

Небо у ботинок под ледком.

Это всего-навсего соната —

Черный рупор в парке городском.

Каплет с крыши дровяного склада.

Развезло. Гуляет черный грач…

Это всего-навсего соната!

Я прошу: не плачь, не плачь, не плачь.

И вот я возникаю у порога…

Меня здесь не считают за пророка!

Я здесь как все. Хоть на меня втроем

Во все глаза глядят они, однако

Высокого провидческого знака

Не могут разглядеть на лбу моем.

Они так беспощадны к преступленью!

Здесь кто-то, помню, мучился мигренью?

— Достал таблетки?! Выкупил заказ?

— Да разве просьба та осталась в силе?…

— Да мы тебя батон купить просили!

— Отправил письма? Заплатил за газ?…

И я молчу. Что отвечать — не знаю.

То, что посеял, то и пожинаю.

А борщ стоит. Дымит еще, манящ!..

Но я прощен. Я отдаюсь веселью!

Ведь где-то там оставил я за дверью

Котомку, посох и багряный плащ.

И сколько в жизни ни ворочай

Дорожной глины,

вопреки

Всему ты в дом вернешься отчий

И в угол встанут сапоги…

И пусть — хоть лет под девяносто —

Старик прошамкает: «Сынок!»

Но ты принес свое сыновство

И положил его у ног.

И радость новая, как завязь…

Хоть ты от хижины отвык, —

Ты, вырвавшийся от красавиц

И от стаканов круговых.

…Пусть в поле где-то ночь пустая.

Пусть крик и песня вдалеке.

Ты все забудешь,

припадая

К покрытой венами руке.