Советская поэзия. Том второй

Все тело с ночи лихорадило,

Температура — сорок два.

А наверху летали молнии

И шли впритирку жернова.

Я уменьшалась, как в подсвечнике.

Как дичь, приконченная влет.

И кто-то мой хребет разламывал,

Как дворники ломают лед.

Приехал лекарь в сером ватнике,

Когда порядком рассвело.

Откинул тряпки раскаленные,

И все увидели крыло.

А лекарь тихо вымыл перышки,

Росток покрепче завязал,

Спросил чего-нибудь горячего

И в утешение сказал:

— Как зуб, прорезалось крыло,

Торчит, молочное, из мякоти.

О господи, довольно плакати!

С крылом не так уж тяжело.

Инжир, гранаты, виноград —

Слова бурлят в стихах и прозе.

Кавказа чувственный заряд

Преобладает в их глюкозе.

Корыта, ведра и тазы

Они коробят и вздувают,

Терзают негой наш язык

И нити мыслей обрывают!

Прекрасны фруктов имена!

Господь назвал их и развесил

В те золотые времена,

Когда он молод был и весел,

И образ плавал в кипятке

Садов Урарту^{293} и Тавриды^{294},

Одушевляя в языке

Еще не изданные виды.

А ветры шлепали доской,

Тепло с прохладой чередуя

В его скульптурной мастерской.

Серьезный ангел, в пламя дуя,

Хозяйство вел. Из образцов

Готовил пищу. Пили кофе.

А всякий быт в конце концов

Враждебен мыслям о Голгофе.

Я это знаю по себе,

По гнету собственных корзинок.

Я это знаю по ходьбе

На рынок, черный от грузинок,

Влачащих овощ на горбе.

Славно жить в Гиперборее^{295},

Где родился Аполлон,

Там в лесу гуляют феи,

Дует ветер аквилон.

Спит на шее у коровы

Колокольчик тишины,

Нити мыслей так суровы,

Так незримы и нежны.

Толстоногую пастушку

Уложил в траву Сатир.

Как ребенок погремушку,

Он за грудь ее схватил.

А в груди гремит осколок

Темно-красного стекла.

А вблизи дымит поселок,

Ест теленка из котла.

Земляничная рассада

У Сатира в бороде,

И в глазах не видно взгляда,

Он — никто, и он — нигде.

Он извилистой рукою

Раздвигает юбок стружки,

Пустотою плутовскою

Развлекая плоть пастушки.

А она пылает чудно

Телом, выполненным складно.

Все творится обоюдно, —

То им жарко, то прохладно.

А корова золотая

Разрывает паутину,

Колокольчиком болтая,

Чтоб озвучить всю картину.

В серебряном столбе

Рождественского снега

Отправимся к себе

На поиски ночлега,

Носком одной ноги

Толкнем другую в пятку

И снимем сапоги,

Не повредив заплатку.

В кофейнике шурша,

Гадательный напиток

Напомнит, что душа —

Не мера, а избыток

И что талант — не смесь

Всего, что любят люди,

А худшее, что есть,

И лучшее, что будет.

О жизни, о жизни — о чем же другом? —

Поет до упаду поэт.

Ведь нет ничего, кроме жизни, кругом,

Да-да, чего нет — того нет!

О жизни, о жизни — о, чтоб мне сгореть! —

О ней, до скончания дней!

Ведь не на что больше поэту смотреть —

Всех доводов этот сильней!

О жизни, о ней лишь, — да что говорить!

Не надо над жизнью парить?

Но если задуматься, можно сдуреть —

Ведь не над чем больше парить!

О жизни, где нам суждено обитать!

Не надо над жизнью витать?

Когда не поэты, то кто же на это

Согласен — парить и витать?

О жизни, о жизни — о чем же другом? —

Поет до упаду поэт.

Ведь нет ничего, кроме жизни, кругом,

Да-да, чего нет — того нет!

О жизни, голубчик, — сомненья рассей:

Поэт — не такой фарисей!

О жизни, голубчик, твоей и своей

И вообще обо всей!

О жизни, — о ней лишь! — а если порой

Он роется: что же за ней? —

Так ты ему яму, голубчик, не рой,

От злости к нему не черней,

А будь благодарен поэту, как я,

Что участь его — не твоя:

За шторами жизни — такие края,

Где нету поэту житья!

Но только о жизни, о жизни — заметь! —

Поэт до упаду поет.

А это, голубчик, ведь надо уметь —

Не каждому бог и дает!

А это, голубчик, ведь надо иметь,

Да-да, чего нет — того нет!

О жизни, о ней, не ломая комедь,

Поет до упаду поэт.

О жизни, о жизни — и только о ней,

О ней, до скончания дней!

Ведь не на что больше поэту смотреть

И не над чем больше парить!