Советская поэзия. Том второй

Что же ты ищешь в поле, склонив молодое лицо?

Юность,

надежду

или щепотку соли?

Или же ты потеряла свое золотое кольцо

и ищешь под каждым кусточком в хлопковом поле?

Среди воды и глины, жары и глины

каждое утро я вижу тебя,

каждый вечер я вижу тебя —

запястья твои, и локти твои, и спину

среди воды и глины, жары и глины.

Только не вижу твою высокую грудь

в хлопковом поле,

молочном, как Млечный Путь, —

ты нагибаешь стан свой к каждой коробочке,

в каждой коробочке хлопка —

по ясной звездочке.

Ты собираешь в подол

свой звезды цвета зимы,

не с купола неба ты их собираешь — с земли.

Я вижу тебя, и я позабыть не смогу,

как ярко-зеленому шарообразному кураку^{310}

с утра дотемна ты приносишь земные поклоны,

чтоб белые звезды не жили в зеленом полоне.

И так ты в ладони берешь этот шар курака,

что кажется, землю саму ты нянчишь в ладони.

А солнце Востока из своего далека

так накаляет поле, как наковальню кузнец, —

и ты, как железка в печи,

как лепешка в печи, наконец,

и словно тлеющий уголь твоя щека.

Зимою лицо твое тоже светлого цвета —

ты не темней, чем красавицы Душанбе,

но лето, душное лето, кирпичное лето

обычно кирпичный цвет кожи приносит тебе.

Губы твои — шершавые,

руки твои — усталые,

но силы, ушедшие силы, ищут только в земле.

И чтоб описать красоту твою

средь белого хлопка и солнца алого,

нету пера на моем столе,

нету пера на столе!

Бороздки каналов между рядами саженцев

по-праздничному заплетенными,

твоими косичками кажутся,

а если сверканию хлопка сравнение есть —

то это только твоя пресветлая честь!

И, на мгновенье презрев свой письменный стол,

одно лишь могу говорить тебе в этот вечер:

Земля — твой престол,

Земля — твой вечный престол,

единственный трон, который незыблем и вечен…

О ты, чья красота

подымает землю,

о ты, чья красота

украшает землю,

о таджичка, избравшая вечный трон,

научи ты меня обычаю

земле отдавать поклон,

чтобы белый мой стих мог быть

с белым хлопком сравним

или, подобно тебе,

постоянно был связан с ним.

Одни говорят:

Авиценна^{311} — узбек!

Другие, что он — араб.

Споры идут из века в век.

Кто виноват?

Кто прав?

Иные считают

что он таджик,

а иные — что перс…

Так каков же его родной язык?

Кем он был, наконец?

Язык фарси был его языком,

но знал он много других.

А лучше всего

он был знаком

с языком страданий людских.

Боль человечества он понимал —

зачем ему рубежи,

если он в себя принимал

язык мировой души?

Он знал язык травы и цветка,

слышал вздохи земли…

Знание этого языка

спорщики не учли.

Если с неба падает звезда —

больно мне от горестной приметы.

Если ломят дерево ветра —

больно слышать, как стенают ветви.

Вижу, что тропинка заросла, —

сразу мысль, что ты меня забыла…

Вижу — речка высохла до дна:

больно мне, как будто кровь остыла.

Если вдруг скончается дитё —

все горюют, слез своих не прячут.

Женщины бездетные — и то,

словно умер их ребенок, плачут.

Сердце, сердце! Что это с тобой?

Можно ль быть чувствительней и шире!

Если боль Вселенной — наша боль,

мир во мне иль мы в бескрайнем мире?