Советская поэзия. Том второй

У древней башни купол набекрень —

как старый шлем, во вмятинах и шрамах.

И вход забит…

А сбоку, на бедре,

дыра зияет, как сквозная рана.

Как дерево, истлели кирпичи,

в изломах трещин обнажая торец,

слиняли краски в солнечной печи,

и письмена затейливые стерлись.

А мимо — мчит асфальт,

и новый клуб

напротив

окна в удивленье пялит.

Еще он просто по-мальчишьи глуп —

в него пока не заложили память…

Он думает о башне:

«Ну и ну!

Впервые вижу древность таковую.

Чего она торчит здесь, не пойму?

Давно бы ей пора на боковую.

Сломать ее, поставить новый дом…»

Он слишком юн еще

и, как ни хочет,

никак не может разобраться в том,

что с башнею напротив происходит.

Зачем приходят люди и опять

колдуют над орнаментами теми

и, ветхие, готовые упасть,

упорно восстанавливают стены…

Нет, он понять не в силах!

Для него

тут только разорительная смета,

ему противно башни торжество,

в нем сантиментов нет

ни сантиметра.

Он не постиг, едва свой путь начав,

что жить нельзя без прошлого

и тени

на этих вот истлевших кирпичах

укрыли память прошлых поколений —

их чаянья,

их боль и мастерство —

то, без чего и не было б, пожалуй,

сегодняшней разумности его,

его красы и стройности поджарой;

что времени не рвущаяся нить

вручается в безвестное идущим —

и так порою важно им

сравнить,

поставить рядом

прошлое — с грядущим…

Всю медленную нежность мест родных

я оценил и понял по-иному,

когда в жару, о ледяной родник,

ты жажду мне утишил понемногу.

Весь труд пути, и одурь, и жару

я напрочь смыл глубинною прохладой

и ощутил: тому, чем я живу,

из тех же недр

пробиться к сердцу надо…

Пока я пил, пока родник бежал

в ладонь мою

и дальше в камни мчался,

я чувствовал, как рук остывших жар

по жилам снова

в сердце возвращался.