Советская поэзия. Том второй

Растаял год бесследной тенью,

незрим не только для меня —

для всех…

Быть впору сожаленью,

но ожиданьем полон я.

Я рад, что сгинул он, как сплетня,

и закатился, как звезда

к исходу светлой ночи летней,

ушел, как юность, навсегда.

В снегах и вихрях город глохнет,

когда метелица, клубясь,

влетит в подъезд и дверью грохнет,

и сохнет на ступеньках грязь.

А год, как промельк заоконный,

как тень, влетел в тенистый лес,

как чудотворная икона

из храма спящего, исчез.

Кафе вечернее закрыто,

уже закончено кино,

и возвращенье к будням быта

в который раз предрешено.

Неистовствуют снег и ветер,

от лживых клятв и слез устав,

бездомней всех на белом свете

луна предместий и застав.

Уйдя от прошлогодних тягот,

мерцают свечи в городьбе

густых ветвей еловых…

На год

вновь приближаюсь я к тебе.

Так время пробежало черной кошкой

по закоулкам.

И лицо зимы

с простыми и суровыми чертами

размылось в стеклах.

Только этот лист сковало льдом…

В котором отразится

во сне ли явленное или наяву —

как в зеркале,

чтобы шипы воспоминаний

не раз отверзли нам глаза души:

усталые от дней однообразья,

искусственного солнца с лживым блеском,

ворованного неба, даже жизни,

столь не осмысленной порою до конца.

Блестит сосулька, сладкий зуб зимы.

И вздох трубы, и выдох человека

с теплом, как в только что убитом звере, —

полотнищем трепещут на ветру.

И вот, как если б сотню лет спустя,

когда всем-всем — от красок и до звуков —

перенасыщен дух,

я вновь прошу

вернуть мои права на все былое.

Мне нужно их вернуть,

чтоб нас с тобой,

едва почуя трещину отхода,

не поглотило облако забвенья

своей зловеще-топкой чернотой.

Дай руку мне,

горячую обычно и слабую.

Дай сердце мне свое,

такое же горячее — и строже

которого не ведал в жизни я!

Покуда позволяет нам судьба,

давай же не утрачивать доверья —

и да прислушается к нам извечный мир,

и наши головы на грудь себе положит,

и будет он по-прежнему стараться

хоть в чем-то измениться… но не сможет.

Светоносные сумерки, напряженный покой.

Вспыхивают над лесом искры вешнего дня.

Неизбывно сияние над мраморною рекой.

Сталь топора срастается с мякотью пня.

Радуется кому-то — одному иль двоим —

пылкой жизни комочек в камине или костре.

Млечный Путь над опушкою — или стелется дым?

Ветер уснул на войлочном волокнистом ковре.

Вспыхивают светила — слепнут, замертво мчась,

и царит равновесие в мирозданье сквозном:

люди — хотя бы двое — в этот хотя бы час —

любят друг друга в доме лесном.

Кура плеснет воды и рыбы,

траву и птиц отдаст мне роща,

и, загораясь над горами,

Луна подскажет путь попроще.

И гость придет с открытым сердцем,

и я прочту при лунном свете

стихи, рожденные так тихо,

как без отца родятся дети.

Прочту я что-нибудь такое,

что зрелый гость поймет и юный, —

что означают для грузина

и свет Куры, и отблеск лунный.