Советская поэзия. Том второй

Отыми соловья от зарослей,

От родного ручья с родником,

И искусство покажется замыслом,

Неоконченным черновиком.

Будет песня тогда соловьиная,

Будто долька луны половинная,

Будто колос, налитый не всклень.

А всего и немного потеряно:

Родничок да ольховое дерево,

Дикий хмель да прохлада и тень!

Я видел Русь у берегов Камчатки.

Мне не забыть, наверно, никогда:

Холодным взмывом скал земля кончалась,

А дальше шла соленая вода.

Я видел Русь в ее степном обличье:

Сурки свистели, зной валил волов,

На ковылях с эпическим величьем

Распластывались тени от орлов.

Я видел Русь лесную, боровую,

Где рыси, глухари-бородачи,

Где с ружьецом идут напропалую

Охотники, темней, чем кедрачи.

Я видел Русь в иконах у Рублева —

Глаза, как окна, свет их нестерпим!

Я узнавал черты лица родного,

Как матери родной, был предан им.

Ни на каких дорогах и дорожках

Я, сын Руси, забыть ее не мог!

Она в меня легла, как гриб в лукошко,

Как дерево в пазы и мягкий мох.

Прекрасный подмосковный мудрый лес!

Лицо лесной реки в зеленой раме.

Там было много сказок и чудес,

Мы их с тобой придумывали сами.

— Загадывай желания свои! —

К тебе я обратился — я волшебник!

И замолчали в чащах соловьи,

И присмирел над Клязьмою ольшаник.

— Стань лесом для меня! —

И лес растет.

И я не я, а дерево прямое.

— Стань для меня ручьем! —

И он течет

И родниковой влагой корни моет.

— Стань иволгой! —

И ты в певучий плен

Сдаешься мне в урочище еловом.

— Стань соловьем! —

И серебро колен

Рассыпано по зарослям ольховым.

— Стань ландышем! — Пожалуйста! — И я,

Простившись и с тобой и со стихами,

Меняю сразу форму бытия

И для тебя в траве благоухаю!

И тихо говорю тебе: — Нагнись! —

Гляжу в глаза, в которых нет испуга.

Молю кого-то высшего: — Продлись

Свидание цветка с дыханьем друга!

Я — лес, я — ландыш, я — ручей, я — клен,

Я — иволга, я — ты в каком-то роде!

Когда по-настоящему влюблен,

Тебе доступно все в родной природе!

1966

Цвет черемухи пахнет порохом,

Лебединые крылья в крови.

Уезжает четвертый Дорохов,

Мать родимая, благослови!

Первый пал у Смоленска, под Ельней,

Не напуганный смертью ничуть,

В тишину запрокинув смертельно

Свой пшеничный, смеющийся чуб.

А второй — где отыщешь останки?

Подвиг мужествен, участь горька,

Стал он пеплом пылающим в танке

И героем в приказе полка.

Третий Дорохов в рукопашной

На окопы фашистов шагнул.

Как ветряк над рязанскою пашней,

На прощанье руками взмахнул.

Что с четвертым? И он, бездыханен,

В госпитальной палате лежит.

Нагибаются сестры: — Ты ранен? —

Но четвертый… четвертый молчит.

Ходит Дорохова и плачет,

Ходит, плачет и ждет сыновей.

Никакая могила не спрячет

Материнских тревог и скорбей.

И лежат в позабытой солонке,

Тяжелее надгробий и плит,

Пожелтевшие похоронки,

Где одно только слово: убит.

Чем утешить тебя, моя старенькая,

Если ты сыновей лишена?

Или тем, что над тихою спаленкою

Снова мирная тишина?

Знаю, милая, этого мало!

Нет их! Нет! Свет над крышей померк.

Для того ли ты их поднимала,

Чтобы кто-то на землю поверг?

Ты идешь с посошком осторожно

Вдоль прямого селенья Кривцы.

Под ногами звенит подорожник,

Осыпая лиловость пыльцы.

Тепло ль тебе, вечер, ходить по земле босиком?

Не зябко ль? Не дать ли чего-нибудь на ноги, милый?

Ты будешь сегодня всю ночь пастухом,

А стадо твое — светлый месяц и звезды в заливе.

Бери кнутовище и хлопай веселым кнутом,

Чтоб знали коровы, жующие вику,

Что звезды имеют дела с пастухом,

И мирно пасутся, и нет бестолкового крику!

Тепло ль тебе, вечер? Росою покрылась трава.

От речки туман подымается белобородый.

А где-то во ржи возникают простые слова,

И входят без шума и в душу и в сердце народа.

Ты где прикорнёшь? В камыше, в шалаше, на мосту,

На сером настиле парома, пропахшего потом лошадным?

Трава луговая вздыхает легко: — Я расту! —

И небо весь луг обнимает объятьем громадным.

Тепло ль тебе, вечер? Возьми-ка тамбовский зипун,

Зайди на конюшню, приляг и поспи на попонах.

— Зачем мне зипун? Не озябну! Нагреет табун,

Упарюсь в пастушьих бегах и заботах о звездах и конях!

Не за стеною монастырской

Микула сошку мастерил,

А на равнине богатырской,

Где ворон каркал и парил.

Бесхитростен был сельский витязь,

Он черный хлебушек кусал.

Он валунам сказал: — Подвиньтесь! —

Да приналёг и сдвинул сам.

И все дела! И конь саврасый

Борзо пошел по борозде.

Без норова, без разногласий,

Отлично знал он, в чьей узде.

И затяжёлила земелька,

Глянь — и налился колосок.

И вот уже дурак Емелька

На печку русскую залег.

Сказал: — А ну, лети, родная! —

И полетела печь, как пух.

Не печь — кибитка удалая,

А в ней огонь и русский дух.

Жалейки, дудки и свирелки,

Все появилось на Руси.

И гусли, и игра горелки,

И бабы царственной красы.

Стоял Микула и не верил,

Что столько жизни от сохи.

Хмелел и целовал деревья,

Случалось, даже пел стихи!

В нем пахарь уживался с воином,

Покоя не было кругом.

Он с пашней управлялся вовремя

И вовремя кончал с врагом.

Друг! Не хвались, что ты из Тулы,

Что ты механик и Левша!

Ты от сохи и от Микулы,

Ты Селянинова душа!