Советская поэзия. Том второй

Есть в военном приказе

Такие слова,

На которые только в тяжелом бою

(Да и то не всегда)

Получает права

Командир, подымающий роту свою.

Я давно понимаю

Военный устав

И под выкладкой полной

Не горблюсь давно.

Но, страницы устава до дыр залистав,

Этих слов

До сих пор

Не нашел

Все равно.

Год двадцатый,

Коней одичавших галоп.

Перекоп.

Эшелоны.

Тифозная мгла.

Интервентская пуля, летящая в лоб, —

И не встать под огнем у шестого кола.

Полк

Шинели

На проволоку побросал, —

Но стучит над шинельным сукном пулемет.

И тогда

еле слышно

сказал

комиссар:

— Коммунисты, вперед! Коммунисты, вперед!

Летним утром

Граната упала в траву,

Возле Львова

Застава во рву залегла.

«Мессершмитты» плеснули бензин

в синеву, —

И не встать под огнем у шестого кола.

Жгли мосты

На дорогах от Бреста к Москве.

Шли солдаты,

От беженцев взгляд отводя.

И на башнях,

Закопанных в пашни «КВ»,

Высыхали тяжелые капли дождя.

И без кожуха

Из сталинградских квартир

Бил «максим»,

И Родимцев ощупывал лед.

И тогда

еле слышно

сказал

командир:

— Коммунисты, вперед! Коммунисты, вперед!

Мы сорвали штандарты

Фашистских держав,

Целовали гвардейских дивизий шелка

И, древко

Узловатыми пальцами сжав,

Возле Ленина

В Мае

Прошли у древка…

Под февральскими тучами

Ветер и снег,

Но железом не стынущим пахнет земля.

Приближается день.

Продолжается век.

Индевеют штыки в караулах Кремля…

Повсеместно,

Где скрещены трассы свинца,

Где труда бескорыстного — невпроворот,

Сквозь века,

на века,

навсегда,

до конца:

— Коммунисты, вперед! Коммунисты, вперед!

Какая музыка была!

Какая музыка играла,

Когда и души и тела

Война проклятая попрала.

Какая музыка,

во всем,

Всем и для всех —

не по ранжиру.

Осилим… Выстоим… Спасем…

Ах, не до жиру — быть бы живу…

Солдатам головы кружа,

Трехрядка

под накатом бревен

Была нужней для блиндажа,

Чем для Германии Бетховен.

И через всю страну

струна

Натянутая трепетала,

Когда проклятая война

И души и тела топтала.

Стенали яростно,

навзрыд,

Одной-единой страсти ради

На полустанке — инвалид

И Шостакович — в Ленинграде.

Вот и покончено со снегом,

С московским снегом голубым, —

Колес бесчисленных набегом

Он превращен в промозглый дым.

О, сколько разных шин! Не счесть их!

Они, вертясь наперебой,

Ложатся в елочку и в крестик

На снег московский голубой.

От стужи кровь застыла в жилах,

Но вдрызг разъезжены пути —

Погода зимняя не в силах

От истребленья снег спасти.

Москва от края и до края

Голым-гола, голым-гола.

Под шинами перегорая,

Снег истребляется дотла.

И сколько б ни валила с неба

На землю зимняя страда,

В Москве не будет больше снега,

Не будет снега никогда.

Метель взмахнула рукавом —

И в шарабане цирковом

Родился сын у акробатки.

А в шарабане для него

Не оказалось ничего:

Ни колыбели, ни кроватки.

Скрипела пестрая дуга,

И на спине у битюга

Проблескивал кристаллик соли…

………………..

Спешила труппа на гастроли…

Чем мальчик был, и кем он стол,

И как, чем стал он, быть устал,

Я вам рассказывать не стану.

К чему судьбу его судить,

Зачем без толку бередить

Зарубцевавшуюся рану.

Оно как будто ни к чему,

Но вспоминаются ему

Разрозненные эпизоды.

Забыть не может ни за что

Дырявое, как решето,

Заштопанное шапито

И номер, вышедший из моды.

Сперва работать начал он

Классический аттракцион:

Зигзагами по вертикали

На мотоцикле по стене

Гонял с другими наравне,

Чтобы его не освистали.

Но в нем иная страсть жила, —

Бессмысленна и тяжела,

Душой мальчишеской владела:

Он губы складывал в слова,

Хотя и не считал сперва,

Что это стоящее дело.

Потом война… И по войне

Он шел с другими наравне,

И все, что чуял, видел, слышал,

Коряво заносил в тетрадь,

И собирался умирать,

И умер он — и в люди вышел.

Он стал поэтом той войны,

Той приснопамятной волны,

Которая июньским летом

Вломилась в души, грохоча,

И сделала своим поэтом

Потомственного циркача.

Но, возвратясь с войны домой

И отдышавшись еле-еле,

Он так решил:

«Войну допой

И крест поставь на этом деле».

Писанье вскорости забросил,

Обезголосел, охладел —

И от литературных дел

Вернулся в мир земных ремесел.

Он завершил жестокий круг

Восторгов, откровений, мук —

И разочаровался в сути

Божественного ремесла,

С которым жизнь его свела

На предвоенном перепутье.

Тогда-то, исковеркав слог,

В изяществе не видя проку,

Он создал грубый монолог

О возвращении к истоку:

Итак, мы прощаемся.

Я приобрел вертикальную стену

И за сходную цену

подержанный реквизит,

Ботфорты и бриджи

через неделю надену,

И ветер движенья

меня до костей просквозит.

Я победил.

Колесо моего мотоцикла

Не забуксует на треке

и со стены не свернет.

Боль в моем сердце

понемногу утихла.

Я перестал заикаться.

Гримасами не искажается рот.

Вопрос пробуждения совести

заслуживает романа.

Но я ни романа, ни повести

об этом не напишу.

Руль мотоцикла,

кривые рога «Индиана» —

В правой руке,

успевшей привыкнуть к карандашу.

А левой прощаюсь, машу…

Я больше не буду

присутствовать на обедах,

Которые вы

задавали в мою честь.

Я больше не стану

вашего хлеба есть,

Об этом я и хотел сказать.

Напоследок…

Однако этот монолог

Ему не только не помог,

Но даже повредил вначале.

Его собратья по перу

Сочли все это за игру

И не на шутку осерчали.

А те из них, кто был умней,

Подозревал, что дело в ней,

В какой-нибудь циркачке жалкой,

Подруге юношеских лет,

Что носит кожаный браслет

И челку, схожую с мочалкой.

Так или иначе. Но факт,

Что — не позер, не лжец, не фат —

Он принял твердое решенье

И, чтоб его осуществить,

Нашел в себе задор и прыть

И силу самоотрешенья.

Почувствовав, что хватит сил

Вернуться к вертикальной стенке,

Он все нюансы, все оттенки

Отверг, отринул, отрешил.

Теперь назад ни в коем разе

Не пустит вертикальный круг.

И вот гастроли на Кавказе.

Зима. Тбилиси. Ночь. Навтлуг^{177}.

Гастроли зимние на юге.

Военный госпиталь в Навтлуге.

Трамвайных рельс круги и дуги.

Напротив госпиталя — домик,

В нем проживаем — я и комик.

Коверный двадцать лет подряд

Жует опилки на манеже —

И улыбается все реже,

Репризам собственным не рад.

Я перед ним всегда в долгу,

Никак придумать не могу

Смехоточивые репризы.

Вздыхаю, кашляю, курю

И укоризненно смотрю

На нос его багрово-сизый.

Коверный требует реприз

И пьет до положенья риз…

В огромной бочке, по стене,

На мотоциклах, друг за другом,

Моей напарнице и мне

Вертеться надо круг за кругом.

Он стар, наш номер цирковой,

Его давно придумал кто-то, —

Но это все-таки работа,

Хотя и книзу головой.

О вертикальная стена,

Круг новый дантовского ада,

Мое спасенье и отрада, —

Ты всё вернула мне сполна.

Наш номер ложный?

Ну и что ж!

Центростремительная сила

Моих колес не победила, —

От стенки их не оторвешь.

По совместительству, к несчастью,

Я замещаю зав. литчастью.