Советская поэзия. Том второй

Тбилиси, ты город мечты и поэтов,

Ты сказочный город волшебного края.

Когда, в голубую рубашку одетый,

Лежал у ворот твоих я, умирая,

Нашли меня. Может, Вахтанга стрела

Попала в меня, хоть в фазана он метился.

А может быть, сабля мне в сердце вошла,

Когда я с врагом у ворот твоих встретился.

Я сын твоих далей, легенд и заветов…

Тбилиси, ты город мечты и поэтов.

Ночь поднялась

Над горной грядою,

В тьму опрокинув корзину алмазов.

Старый Сигнахи

Встал тамадою,

Ширь озирая сверкающим глазом.

Словно проносится

Ласточек стая,

Тонко шуршат алазанские травы,

И серебрится

Гомбори крутая

Гривой лесов на камнях величавых.

Юноши давят

Сок виноградный,

Свет золотистый в марани струится.

Жаждет гортань

Маджари отрадного,

Тихою песней жаждет напиться.

Грязные арбы

Тянутся с лязгом,

Сладостен запах плодов урожая.

Звездные четки

Висят над Кавказом,

Как в зеркалах, в ледниках отражаясь.

Когда мы руки обовьем,

И рядом локоны твои,

И сердце ходит ходуном, —

Сердцебиение земли

В сердцебиении твоем!

В нем бури голос обрели,

В нем бьет разбуженный прибой,

Стучат колеса вразнобой,

«Тамтамов» танец огневой

И сборища бушуют в нем,

И я с тобой и — не с тобой —

Со всеми —

и совсем вдвоем!

Когда я с музою вдвоем,

Я, от волненья онемев,

Пишу под аккомпанемент

Деревьев, птиц. И горный гром

В оконный ломится проем.

Поэзия — как водоем,

Питается из родников,

Ручьев и горных ледников.

Стихи диктует жизнь сама.

И девочка из Самоа,

Как будто искорка, смела,

Бежит по проволоке строк.

И ты, египетский стрелок,

И ты, горийский агроном,

И вы, Бенгалии огни,

Вы — строки в творчестве моем.

О, сколько у меня родни!

О нет, мы с музой не одни —

Со всеми

и совсем вдвоем!

Когда передо мною зал,

Огромное полукольцо,

И сумрак крылья разметал,

И сотни глаз со всех концов,

И, как на белизне страниц

Из букв сливаются слова,

Так сотни люстр и сотни лиц

В одно сливаются лицо —

В твое лицо, в его овал.

И тает мрак, и зал пропал.

Я снова говорю с тобой,

С твоей любовью и судьбой,

С твоим застенчивым огнем.

И мы с тобой, с одной тобой —

Со всеми —

и совсем вдвоем!

Вот я смотрю на косы твои грузные,

как падают,

как вьются тяжело…

О, если б ты была царицей Грузии, —

о, как бы тебе это подошло!

О, как бы подошло тебе приказывать!

Недаром твои помыслы чисты.

Ты говоришь —

и города прекрасного

в пустыне

намечаются

черты.

Вот ты выходишь в бархате лиловом,

печальная и бледная слегка,

и, умудренные твоим прощальным словом,

к победе

устремляются войска.

Хатгайский шелк пошел бы твоей коже,

о, как бы этот шелк тебе пошел,

чтоб в белой башне из слоновой кости

ступени целовали твой подол.

Ты молишься —

и скорбь молитвы этой

так недоступна нам и так светла,

и нежно посвящает Кашуэта

тебе одной свои колокола.

Орбелиани пред тобой,

как в храме,

молчит по мановению бровей.

Потупился седой Амилахвари

пред царственной надменностью твоей.

Старинная ты,

но не устарели

твои черты… Светло твое чело.

Тебе пошла бы нежность Руставели…

О, как тебе бы это подошло!

Как я прошу…

Тебе не до прошений,

не до прощений

и не до меня…

Ты отблеск славы вечной и прошедшей

и озаренье нынешнего дня!

Ночь такая сегодня долгая.

Мы с тобой молчим у реки.

Над тобою, как звездочки добрые,

Тихо кружатся светляки.

Твои черные очи задумались.

Но о ком? Не о нас ли двоих?

Светляки в твоих косах запутались.

Не сожгут ли нечаянно их?

Маковых колоколов перезвон.

Снова весна, как танцовщица, вертится.

День так просторен и так обнажен,

что в кратковременность жизни не верится.

Снова мне в душу весна ворвалась.

Да неужели морозы нас мучали?!

Первая почка в саду взорвалась,

и затрещали разрывы над сучьями.

Сердце мое, не поддайся, гляди,

майской сумятицей перевоплощено.

Дай мне собрать воедино в груди

все, что весной предо мною разложено.

Суша и небо взрастили меня.

Разве с годами их страсть уменьшится!

Мир, состоящий из роз и огня,

весь до краев в мое сердце вместится.

Снова над полем пчелиный басок.

Хочется щедростью с маем помериться.

День так просторен и так он высок,

что в кратковременность жизни не верится.