Советская поэзия. Том второй

Мне снился сон:

по травам запыленным

бродил мой сын,

и рвал мой сын цветы.

Шумели тучи в небе полуденном,

как в паводок плывущие плоты.

И дождь свистел сквозь молнии кривые:

тяжелый,

электрический,

степной.

Зловещи были стрелы огневые

над узкою младенческой спиной!

Такое вдруг желание настало —

бежать за ним,

бежать всю даль пути

и от грозы —

во что бы то ни стало —

испуганного мальчика спасти…

Но что это?

Дороги прояснились:

ни ветра, ни метели дождевой…

Я спал в снегу.

И мне фиалки снились.

И милый сын. И домик под Москвой.

Неясное душевное томленье

щемило сердце сонное. И я

открыл глаза.

Свинцовая струя

свистит вдоль штыкового острия:

идет в атаку третье отделенье!

Роса еще дремала на лафете,

когда под громом дрогнул Измаил.

Трубач полка —

у штаба —

на рассвете

в холодный горн тревогу затрубил.

Набата звук,

кинжальный, резкий, плотный,

летел к Одессе,

за Троянов Вал,

как будто он не гарнизон пехотный,

а всю Россию к бою поднимал!

Усталая,

но гордая осанка.

И узелок дорожный за спиной.

Гадала мне гречанка-сербиянка

в Саратове на пристани речной.

Позвякивали бедные мониста

на запыленном рубище ее.

Она лгала.

Но выходило чисто,

я слушал про свое житье-бытье.

И делал вид, что понимаю много,

хотя она мне верила с трудом.

Тут было все:

и дальняя дорога,

и беспокойство,

и казенный дом,

тут были встречи,

слезы и свиданья,

и радости,

и горечь женских мук, —

все,

без чего немыслимо гаданье

в такие дни на пристанях разлук.

Во всем я видел правды очень мало.

Что слезы — ложь,

что встречи — соврала,

а то, что буду жив, —

она узнала,

и что домой вернусь, —

права была.

Как подули железные ветры Берлина,

как вскипели над Русью военные грозы!

Провожала московская женщина сына…

Материнские слезы,

материнские слезы!..

Сорок первый — кровавое, знойное лето.

Сорок третий — атаки в снега и морозы.

Письмецо долгожданное из лазарета…

Материнские слезы,

материнские слезы!..

Сорок пятый — за Вислу идет расставанье,

землю прусскую русские рвут бомбовозы.

А в России не гаснет огонек ожиданья —

материнские слезы,

материнские слезы!..

Пятый снег закружился, завьюжил дорогу

над костями врага у можайской березы.

Сын седой возвратился к родному порогу…

Материнские слезы,

материнские слезы!..

Я не помню детской колыбели.

Кажется:

я просто утром встал

и, накинув бурку из метели,

по большой дороге зашагал.

Как я мог пройти такие дали? —

Увеличь стократно все пути!

Где я был?

В газетах не писали.

Где я шел?

По звездам не найти.

Только очень помнится,

что где-то

под Мадридом,

непогодь кляня,

у артиллерийского лафета

встал пушкарь, похожий на меня.

А потом на Финском,

в штурмовые

ночи, под раскатами огня —

(зимними глазами на Россию) —

пал стрелок, похожий на меня.

И еще я помню, помню внятно:

над бессмертьем друга своего

с ротою салютовал трикратно

я,

лицом похожий на него.

Ангелы спасенья не витали

надо мною на Большой войне:

силы родины меня питали, —

талисман возмездья

был при мне.

Где сейчас я?

Не ищи на карте…

Только люди говорят, что я

в Греции,

в Чанду

и в Джокьякарте

в дьявола стреляю из ружья!

Если верить людям, в их святую

проповедь,

то на любом ветру

до ста лет, наверно, проживу я,

коль своею смертью не умру.