Советская поэзия. Том второй

На камне гробовом от века

Две даты ставились всего:

Одна — рожденье человека,

Другая дата — смерть его.

Одной-единственною датой

Венчает время жизнь твою —

Год восемьсот семидесятый

Я прославляю и пою.

Грохочет горным водопадом

Десятилетий череда,

Но встать с твоим рожденьем рядом

Смерть не посмеет никогда.

Меня на мельницу отправили,

пока заря,

пока роса.

Вот тени тихие отпрянули

под утренние голоса.

Запахло травами целебными,

зарозовело там, вдали.

И колокольчики серебряные

над садом песню завели.

И,

головы склоняя буйные,

вершили по полю круги

малиновые в утре буйволы

и круторогие

быки.

И все крылатое,

ветвистое,

трепещущее в этот час,

в честь солнца пело и высвистывало,

рассветной радостью сочась.

А вот и мельничная лесенка,

а вот — глухие жернова…

…Во мне самом — как будто песенка!

в цепочку вяжутся слова.

И это все перекликается

и птицей рвется в облака,

и облака переливаются,

и проливается

строка.

И что-то в ней,

впервые встреченное,

само возносится

без крыл…

…Домой я воротился к вечеру.

Зерно —

на мельнице забыл.

Что бы там ни твердили,

я себя твоим сыном считаю.

С этой гордою верой по белому свету шагаю.

С детства жил сиротой. Доброты мое детство искало.

Я к тебе потянулся — и ты моей матерью стала.

И тебе я поведал надежды свои и печали.

Ты одна не смеялась, одна не пожала плечами.

Так спасибо тебе, что не бросила, не позабыла:

В нас с тобою, наверное, поровну горечи было.

Так спасибо тебе, мне теперь не вернуться обратно.

Как измерить твою доброту? Ведь она необъятна.

Нет, неведома жалость тебе. Это боль и горенье.

Многим плакать пришлось, пред тобою упав на колени.

Выпадала у многих из рук твоя горькая чаша…

О владычица добрая,

грозная-грозная

наша!

Вот кружится твой свет над Чаргали,

над Темзой,

Невою,

Весь пронизанный мудростью,

свежестью и синевою.

Только горе поэту,

что оставлен любовью твоею.

Я любую измену снесу, но твою — не сумею.

Так гори мне, гори, чтоб с тобой до скончания века,

Чтобы правду я смог донести до души человека.

Может, когда Руставели слагал свои песни,

эту картину задумывал мастер безвестный…

Мысли свои в это древнее-древнее следуют:

белые люди в белой беседке беседуют.

Слышно мне даже, о чем разговор их ведется:

вот человек — это тайна, но тайна и солнце.

Кто его в небе зажег дерзновенной рукою?

Век человеческий краток… С чего бы такое?

Есть ли на свете грядущее… кто его знает?

Разве не все осыпается и исчезает?

Разве не все преходяще и бренно на свете?

Есть ли бессмертье?… А может быть, нету бессмертья?

Им никуда не укрыться от этих вопросов.

Юноша грустен. Старец оперся на посох.

Белые руки третий воздел над собою:

может быть, небо ответит ему голубое?

Тянется эта беседа, течет — не кончается.

Белое дерево тихо над ними качается.

Белые листья к белым склоняются веткам.

Белые птицы белым овеяны ветром.

…Значит, тот мастер безвестный все-таки вечен,

хоть и лавровым венком никогда не увенчан.

Долго он бился, свое создавая творение,

вот и живет оно, будто бы стихотворение.

В белой беседке белые люди беседуют.

Просто беседуют белые люди. Не сетуют.

Эти горы и поля

золото вот-вот покроет,

землю дождичек омоет,

успокоится земля.

Ты летишь, как ястреб, в небо,

я ущельями брожу,

от страдания и гнева

отдыха не нахожу.

Сплю, туманами повитый,

кутаюсь в сырую мглу…

Замки с древнею обидой

громко плачут на ветру.

Замки, в синь вознесены,

на седое время ропщут

и как будто бы бормочут;

— Ожидай приход зимы!

Жду. А горы и поля

скоро золото укроет,

землю дождичек омоет,

успокоится земля.

Хоть минутку оставить про черный день,

Хоть мгновение пустоты!..

Только труд, только труд. Сколько всяких дел!

И укоры: — Да где же ты?

Тяжкий путь в Цицамури^{180}, что к гибели вел, —

Словно рана в груди… И как знать:

Если вдруг голова его рухнет на стол,

Он сумеет ли снова поднять?

А раскатится гром над разливами вод

И туману случится упасть,

Затаенную силу на помощь зовет

Беспокойства отцовская страсть.

И мне кажется, будто не он, а пророк,

Жезл сжимая, стоит, побледнев, —

И глубок его голос, и властен, и строг,

И в глазах его сдержанный гнев.

Если видит: форель уходит из рек,

Равнодушия крепнет лед,

Правда губится — и ни один человек

Против этого не восстает!

Хоть минутку оставить про черный день,

Хоть мгновение пустоты!..

Только труд, только труд. Сколько всяких дел!

И укоры: — Да где же ты?