Советская поэзия. Том второй

Вон человек повис на костылях.

Так день сражения висит на двух ночах,

так наша жизнь обычно повисает

меж датами рождения и смерти.

Висит меж костылями человек.

Жизнь, вставшую на шаткие ходули,

оглядывают молча пешеходы…

И плоть и душу вытоптали годы,

как гусеницы в лязгающем гуле.

Он так вцепился в костыли, как будто,

карабкаясь, застрял в могильной яме.

Вот картина в раме

из костылей,

исполненная кистью

войны.

…………………

О, душа дубравы

праматерь древа!

Пусть больше не растут ни ствол, ни корень

для виселицы… Кряжей пусть не прочат

в могильные кресты, и пусть не точат

и не строгают костылей вовеки…

Аминь!

Отвергли мужское начало,

и на жеребцах оскопленных

им весело мчаться…

Укрытое шкурами тело…

Стрела из колчана

взвивается —

и долетела

почти до Фазиса!

За ужин садятся толпою,

свежуют быка не по-женски —

о, страшные жертвы

богам, никому не известным!

За ветром!

За скифами!

Топот погони…

Летят оскопленные кони,

копыта их звонки.

На седлах убитою дичью

свисают легенды…

Степная луна трепещет, как грудь амазонки.

О, полночь!

О, крайности матриархата!

Исчезла прохлада,

и ложе

на остров,

сметаемый ветром горячим, похоже.

Звериная страсть из отрезанной груди струится,

из мрака

вздымаются руки,

и мужество медленно тает.

И правая грудь,

что мешала натягивать луки,

отрезанная, вырастает.

Камень есть камень.

Но даже гранитом

правит немая судьба.

Вьется орнамент по мраморным плитам,

кладка амбара груба.

Кварц непокорный, песчаник ли хрупкий,

застланный сухостью мха.

Памятник,

камень расколотой ступки,

камень с обрывком стиха.

Будет ли он, словно горе, огромен,

ростом ли только велик,

Сын громовержущих каменоломен,

красный базальт базилик?

Камень для храма, тюрьмы и пекарни,

для межевого столба…

Но большинство — неприметные камни…

Может быть, это — судьба.

Гибли вы — на войне, на дуэли,

честь любя.

Скольких я пережил! Неужели

пережил и себя?

Умереть в 37, в 28

Загнать коня!

Вот моя совершается осень,

осыпает меня.

Все леса побурели,

как руда…

Не хочу, чтоб афиши пестрели,

суетились года.

Верю в старость.

Не хочу ничего.

Пусть господня обрушится ярость

на меня одного.

Ибо знаю сурово

и вижу из мглы,

что забили другого

в мои кандалы.

Что другой неповинно

принял пулю — моя была! —

и травою полынной

земля поросла.

Сколько — много ли, мало

проживу-простою?

Смерть чужую душа принимала —

как свою.

Он трагик,

но позорища и срама

изведал чад — привычна клоунада…

«К чему тебе, неблагодарный, драма? —

кричат ему. — Трагедии не надо!»

Один летит

сквозь время прямо к цели, другой,

чуть жив, ползет в пыли, во прахе,

но ведь не зря воскликнул древний эллин:

«Не обогнать Ахиллу черепахи!»

Тот в тень свою сойдет, скучая в блеске, —

и назовут гиганта лилипутом,

а этот с детства носит крыл обрезки,

но их горбом считают почему-то!