Советская поэзия. Том второй

Когда звезда моей жизни

над миром зажглась?

Не знаю.

А мама знает.

Когда улыбнулся я первый раз?

Не знаю.

А мама знает.

Когда первые слезы из глаз скатились?

Не знаю.

А мама знает.

Закроет ли небо

атомный гриб?

Не знаю.

И мать не знает.

Скажите ей, старой,

кто знает об этом.

Мой путь яснооко

мать видеть должна.

Скажите…

И думает старая

думу вечную.

Та дума свята, чиста:

«Сын ушел на войну

таким же вечером…

Сын вернется с войны

таким же вечером…

Этим мостом деревянным…

Он не знает другого моста».

Язык народа моего,

как тысячи других:

несуетлив и скромен.

Сродни пожатию руки,

неслышному движенью крови.

Как деревенской девушки наряд,

застенчив он и прост, —

парламенты на нем не говорят,

конгрессы открывать не привелось

на моем языке…

Не украшает чеки он и деньги,

не объявляет войны никому.

На языке моем смеются дети

в густом ромашковом дыму лугов.

Язык народа моего,

как тысяча других,

певуч, протяжен,

свой лад-печаль «Рамай» и «Аллюки»

о нем расскажет.

«Караурман», «Сарман» и «Гульджамал» —

щемящая душа народа,

как будто бы упал туман

и сон рассветный встретила природа.

Общедоступен он,

но не в единый миг

хлеб зреет,

нить прядется,

дубится кожа,

бьет родник.

Кому испить его воды придется,

тот не забудет мой язык.

Оседают руины. Седая,

сном столетий полынь встает.

Небо выше. Паломников стаю —

птиц бездомных — несет небосвод.

Плач и стон… Тишина такая,

что мерещится лёт стрелы,

конский топот вдали затихает,

вьется облачко мертвой золы…

Я один. К валуну моя лодка

прислонилась. Не звякнет цепь.

Воздух Булгар, твой свет короткий

узкий месяц, руины, степь.