Советская поэзия. Том второй

Изрек пророк:

— Нет бога, кроме бога! —

Я говорю:

— Нет мамы, кроме мамы!.. —

Никто меня не встретит у порога,

Где сходятся тропинки, словно шрамы.

Вхожу и вижу четки,

на которых

Она в разлуке, сидя одиноко,

Считала ночи, черные, как порох,

И белы дни, летящие с востока.

Кто разожжет теперь огонь в камине,

Чтобы зимой согрелся я с дороги?

Кто мне, любя, грехи отпустит ныне

И за меня помолится в тревоге?

Я в руки взял Коран, тисненный строго,

Пред ним склонялись грозные имамы.

Он говорит:

— Нет бога, кроме бога! —

Я говорю:

— Нет мамы, кроме мамы!

— Скажи, каким огнем был рад

Гореть ты в молодости, брат?

— Любовью к женщине!

— Каким, не избежав потерь,

Горишь огнем ты и теперь?

— Любовью к женщине!

— Каким, ответь, желаешь впредь

Огнем пожизненно гореть?

— Любовью к женщине!

— Чем дорожишь ты во сто крат

Превыше славы и наград?

— Любовью женщины!

— Чем был низвергнут, как поток,

И вознесен ты, как клинок?

— Любовью женщины!

— С чем вновь,

как рок ни прекословь,

Разделишь не на срок любовь?

— С любовью женщины!

— А с чем, безумный человек,

Тогда окончится твой век?

— С любовью женщины!

Если в мире тысяча мужчин

Снарядить к тебе готова сватов,

Знай, что в этой тысяче мужчин

Нахожусь и я — Расул Гамзатов.

Если пленены тобой давно

Сто мужчин,

чья кровь несется с гулом,

Разглядеть меж них не мудрено

Горца, нареченного Расулом.

Если десять влюблены в тебя

Истинных мужей —

огня не спрятав,

Среди них, ликуя и скорбя,

Нахожусь и я — Расул Гамзатов.

Если без ума всего один

От тебя, не склонная к посулам,

Знай, что это с облачных вершин

Горец, именуемый Расулом.

Если не влюблен в тебя никто

И грустней ты сумрачных закатов,

Значит, на базальтовом плато

Погребен в горах Расул Гамзатов.

Было небо черно от лохматых овчин,

Все клубились они в беспорядке.

И сидел вдалеке от родимых вершин

Красный сокол на белой перчатке.

Бубенцами его одарили ловцы

И кольцом с ободком золоченым.

Поднимал он крыла, и опять бубенцы

Заливались серебряным звоном.

На перчатке сидел и не ведал забот,

И кормили его, как ручного.

Только снился ему в черных тучах полет

И скала у потока речного.

Он домой полетел, бубенцами звеня,

Красный сокол, рожденный для схватки,

И товарищам крикнул:

— Простите меня,

Что сидел я на белой перчатке!

Отвечали они там, где катится гром

И клубятся туманы на склонах:

— Нет у нас бубенцов, что звенят серебром,

Нет колечек у нас золоченых.

Мы вольны, и у нас бубенцы не в чести,

И другие мы ценим повадки.

Ты не свой, ты чужой, ты обратно лети

И сиди там на белой перчатке.

Отрубленную вижу голову

И боевые слышу гулы,

А кровь течет по камню голому

Через немирные аулы.

И сабли,

что о скалы точены,

Взлетают, видевшие виды.

И скачут вдоль крутой обочины

Кавказу верные мюриды^{174}.

Спросил я голову кровавую:

— Ты чья была, скажи на милость?

И как,

увенчанная славою,

В чужих руках ты очутилась?

И слышу вдруг:

— Скрывать мне нечего,

Я голова Хаджи-Мурата,

И потому скатилась с плеч его,

Что заблудилась я когда-то.

Дорогу избрала не лучшую,

Виной всему мой нрав тщеславный… —

Смотрю на голову заблудшую,

Что в схватке срублена неравной.

Тропинками, сквозь даль простертыми,

В горах рожденные мужчины,

Должны живыми или мертвыми

Мы возвращаться на вершины.

…И на дыбы скакун не поднимался,

Не грыз от нетерпения удил.

Он только белозубо улыбался

И голову тяжелую клонил.

Почти земли его касалась грива,

Гнедая,

походила на огонь.

Вначале мне подумалось:

«Вот диво,

Как человек, смеется этот конь».

Подобное кого не озадачит,

Решил взглянуть поближе на коня.

И вижу:

не смеется конь, а плачет,

По-человечьи голову клоня.

Глаза продолговаты, словно листья,

И две слезы туманятся внутри…

Когда смеюсь,

ты, милый мой, приблизься

И повнимательнее посмотри.

С годами изменяемся немало.

Вот на меня три женщины глядят.

— Ты лучше был, —

одна из них сказала.

Я с ней встречался десять лет назад.

Касаясь гор заснеженного края,

Вдали пылает огненный закат.

— Ты все такой же, — говорит вторая,

Забытая пять лет тому назад.

А третья, рук не размыкая милых,

Мне жарко шепчет, трепета полна:

— Ты хуже был… Скажи, что не любил их… —

Каким я был, не ведает она.

Мне кажется порою, что солдаты,

С кровавых не пришедшие полей,

Не в землю нашу полегли когда-то,

А превратились в белых журавлей.

Они до сей поры с времен тех дальних

Летят и подают нам голоса.

Не потому ль так часто и печально

Мы замолкаем, глядя в небеса?

Сегодня, предвечернею порою

Я вижу, как в тумане журавли

Летят своим определенным строем,

Как по земле людьми они брели.

Они летят, свершают путь свой длинный

И выкликают чьи-то имена.

Не потому ли с кличем журавлиным

От века речь аварская сходна?

Летит, летит по небу клич усталый —

Мои друзья былые и родня.

И в их строю есть промежуток малый —

Быть может, это место для меня!

Настанет день, и с журавлиной стаей

Я полечу в такой же сизой мгле,

Из-под небес по-птичьи окликая

Всех вас, кого оставил на земле.

Знай, мой друг, вражде и дружбе цену

И судом поспешным не греши.

Гнев на друга, может быть, мгновенный,

Изливать покуда не спеши.

Может, друг твой сам поторопился

И тебя обидел невзначай.

Провинился друг и повинился —

Ты ему греха не поминай.

Люди, мы стареем и ветшаем,

И с теченьем наших лет и дней

Легче мы своих друзей теряем,

Обретаем их куда трудней.

Если верный конь, поранив ногу,

Вдруг споткнулся, а потом опять,

Не вини его — вини дорогу

И коня не торопись менять.

Люди, я прошу вас, ради бога,

Не стесняйтесь доброты своей.

На земле друзей не так уж много:

Опасайтесь потерять друзей.

Я иных придерживался правил,

В слабости усматривая зло.

Скольких в жизни я друзей оставил,

Сколько от меня друзей ушло.

После было всякого немало.

И, бывало, на путях крутых

Как я каялся, как не хватало

Мне друзей потерянных моих!

И теперь я всех вас видеть жажду,

Некогда любившие меня,

Мною не прощенные однажды

Или не простившие меня.

В старину писали не спеша

Деды на кинжалах и кинжалами

То, что с помощью карандаша

Тщусь я выразить словами вялыми.

Деды на взлохмаченных конях

В бой скакали, распрощавшись с милыми,

И писали кровью на камнях

То, что тщусь я написать чернилами.

Утро и вечер, солнце и мрак —

Белый рыбак, черный рыбак.

В мире как в море; и кажется мне:

Мы, словно рыбы, плывем в глубине.

В мире как в море: не спят рыбаки,

Сети готовят и ладят крючки.

В сети ли ночи, на удочку дня

Скоро ли время поймает меня?

«Радость, помедли, куда ты летишь?»

«В сердце, которое любит!»

«Юность, куда ты вернуться спешишь?»

«В сердце, которое любит!»

«Сила и смелость, куда вы, куда?»

«В сердце, которое любит!»

«А вы-то куда, печаль да беда?»

«В сердце, которое любит!»

Люди, мы утром встаем и смеемся.

Разве мы знаем, что день нам несет?

День настает, мы клянем и клянемся;

Смотришь, и вечер уже у ворот.

Наши сокровища — силу и смелость —

День отнимает у нас, уходя…

И остается спокойная зрелость —

Бурка, надетая после дождя.

Даже те, кому осталось, может,

Пять минут глядеть на белый свет,

Суетятся, лезут вон из кожи,

Словно жить еще им сотни лет.

А вдали в молчанье стовековом

Горы, глядя на шумливый люд,

Замерли, печальны и суровы,

Словно жить всего им пять минут.

Мои стихи не я вынашивал,

Бывало всякое, не скрою:

Порою трус пером их сглаживал,

Герой чеканил их порою.

Влюбленный их писал возвышенно

И лжец кропал, наполнив ложью,

А я мечтал о строках, писанных,

Как говорят, рукою божьей.

Есть три заветных песни у людей,

И в них людское горе и веселье.

Одна из песен всех других светлей —

Ее слагает мать над колыбелью.

Вторая — тоже песня матерей.

Рукою гладя щеки ледяные,

Ее поют над гробом сыновей…

А третья песня — песни остальные.

Когда пороком кто-то наделен,

Мы судим, и кричим, и негодуем,

Мы пережитком дедовских времен

Все худшие пороки именуем.

Тот карьерист, а этот клеветник,

Людей клянущий в анонимках злобных.

Но деды здесь при чем? Ведь наш язык

В те времена и слов не знал подобных!

На сабле Шамиля горели

Слова, и я запомнил с детства их:

«Тот не храбрец, кто в бранном деле

Думает о последствиях!»

Поэт, пусть знаки слов чеканных

Живут, с пером твоим соседствуя:

«Тот не храбрец, кто в деле бранном

Думает о последствиях!»

Ученый муж качает головой,

Поэт грустит, писатель сожалеет,

Что Каспий от черты береговой

С годами отступает и мелеет.

Мне кажется порой, что это чушь,

Что старый Каспий обмелеть не может.

Процесс мельчанья человечьих душ

Меня гораздо более тревожит.

Вершина далекая кажется близкою.

С подножья посмотришь — рукою подать,

Но снегом глубоким, тропой каменистою

Идешь и идешь, а конца не видать.

И наша работа нехитрою кажется,

А станешь над словом сидеть-ворожить,

Не свяжется строчка, и легче окажется

Взойти на вершину, чем песню сложить.

Мне случалось видеть иногда:

Златокузнецы — мои соседи —

С помощью казаба без труда

Отличали золото от меди.

Мой читатель — ценностей знаток,

Мне без твоего казаба тяжко

Распознать в хитросплетенье строк,

Где под видом золота — медяшка.