Советская поэзия. Том второй

Люди мне ошибок не прощают.

Что же, я учусь держать ответ.

Легкой жизни мне не обещают

телеграммы утренних газет.

Щедрые на праздные приветы,

дни горят, как бабочки в огне.

Никакие добрые приметы

легкой жизни не пророчат мне.

Что могу я знать о легкой жизни?

Разве только из чужих стихов.

Но уж коль гулять, так хоть на тризне,

я люблю до третьих петухов.

Но летит и светится пороша,

светят огоньки издалека;

но, судьбы моей большая ноша,

все же ты, как перышко, легка.

Пусть я старше, пусть все гуще проседь, —

если я посетую, — прости, —

пусть ты все весомее, но сбросить

мне тебя труднее, чем нести.

Первый шорох, первый голос

первого дрозда.

Вспыхнула и откололась

поздняя звезда.

Все зарделось, задрожало…

Рассвело у нас…

А в Америке, пожалуй,

сумерки сейчас.

Но, клубясь по всей Европе,

отступает ночь…

Новый день зарю торопит, —

ждать ему невмочь!

Мы с тобой стоим у входа

завтрашнего дня.

Ощущение восхода

молодит меня.

Так на том и благодарствуй,

ранняя заря,

утреннее государство,

родина моя!

Опять они поссорились в трамвае,

не сдерживаясь, не стыдясь чужих…

Но, зависти невольной не скрывая,

взволнованно глядела я на них.

Они не знают, как они счастливы.

И слава богу! Ни к чему им знать.

Подумать только! — рядом, оба живы,

и можно все исправить и понять…

Милые трагедии Шекспира!

Хроники английских королей!

Звон доспехов, ликованье пира,

мрак и солнце и разгул страстей.

Спорят благородство и коварство,

вероломство, мудрость и расчет.

И злодей захватывает царство,

и герой в сражение идет.

Эти окровавленные руки,

кубки с ядом, ржавые мечи,

это — человеческие муки,

крик души и жалоба в ночи.

Заклинанья и тоска о чуде,

спор с судьбой и беспощадный рок,

это только люди, только люди,

их существования урок.

Неужели и мои тревоги,

груз ошибок и душевных мук,

могут обратиться в монологи,

обрести высокий вечный звук?

Неужели и моя забота,

взлеты и падения в пути

могут люто взволновать кого-то,

чью-то душу потрясти?

То, что смутной музыкой звучало,

издали слышнее и видней.

Может, наши участи — начало

для грядущих хроник наших дней.

Солона вода, и хлеб твой горек,

труден путь сквозь толщу прошлых лет,

нашего величия историк,

нашего страдания поэт.

Только б ты не допустил ошибки,

полуправды или лжи,

не смешал с гримасами улыбки

и с действительностью миражи.

Человек, живой своей судьбою

ты ему сегодня помоги,

не лукавь и будь самим собою,

не обманывайся и не лги.

Не тверди без толку: ах, как просто!

Ах, какая тишь да гладь!

А уж если ты такого роста,

что тебе далеко не видать,

не мешай в событьях разобраться

сильным душам, пламенным сердцам.

Есть многое на свете, друг Горацио^{49},

что и не снилось вашим мудрецам.

Я все плачу — я все плачу —

плачу за каждый шаг.

Но вдруг — бывает! —

я хочу пожить денек за так.

И жизнь навстречу мне идет,

подарки дарит мне,

но исподволь подводит счет,

чтоб через месяц, через год

спросить с меня вдвойне…

Как странно томит нежаркое лето

звучаньем, плывущим со всех сторон,

как будто бы колокол грянул где-то

и над землей не смолкает звон.

Может быть, кто-то в пучине тонет?

Спасти его!

Поздно!

Уже утонул.

Колокол…

Он не звонит, а стонет,

и в стоне его океанский гул,

соль побережий и солнце Кубы,

Испании перец и бычий пот.

Он застит глаза, обжигает губы

и передышки мне не дает.

Колокол…

Мне-то какое дело?

Того и в глаза не видала я…

Но почему-то вдруг оскудела,

осиротела судьба моя.

Как в комнате, в жизни пустынней стало,

словно бы вышел один из нас.

Навеки…

Я прощаться устала.

Колокол, это в который раз?

Неумолимы твои удары,

ритмичны, рассчитанны и верны.

Уходят, уходят мои комиссары,

мои командиры с моей войны.

Уходят, уходят широким шагом,

настежь двери, рубя концы…

По-всякому им приходилось, беднягам,

но все-таки были они молодцы!

Я знаю, жизнь ненавидит пустоты

и, все разрешая сама собой,

наполнит, как пчелы пустые соты,

новым деяньем, новой судьбой.

Минут года, и вырастут дети,

окрепнут новые зеленя…

Но нет и не будет больше на свете

тех первых, тех дорогих для меня.

… В мире становится все просторней.

Время сечет вековые дубы.

Но остаются глубокие корни

таланта, работы, борьбы, судьбы.

Новых побегов я им желаю,

погожих, солнечных, ветреных дней…

Но колокол, колокол, не умолкая,

колокол стонет в душе моей.

Несчетный счет минувших дней

неужто не оплачен?

…Мы были во сто крат бедней

и во сто крат богаче.

Мы были молоды, горды,

взыскательны и строги.

И не было такой беды,

чтоб нас свернуть с дороги.

И не было такой войны,

чтоб мы не победили.

И нет теперь такой вины,

чтоб нам не предъявили.

Уж раз мы выжили.

Ну, что ж!

Судите, виноваты!

Все наше:

истина и ложь, победы и утраты,

и стыд, и горечь, и почет,

и мрак, и свет из мрака.

…Вся жизнь моя — мой вечный счет,

с лихвой, без скидок и без льгот,

на круг, — назад и наперед, —

оплачен и оплакан.

Прошу тебя,

хоть снись почаще мне.

Так весело становится во сне,

так славно,

словно не было и нет

нагроможденных друг на друга лет,

нагроможденных друг на друга бед,

с которых нам открылись рубежи

земли и неба,

истины и лжи,

и круча, над которой на дыбы,

как кони, взвились наши две судьбы,

и ты,

не оглянувшись на меня,

не осадил рванувшего коня.

Я вижу в окно человека,

который идет не спеша

по склону двадцатого века,

сухую листву вороша.

Куда он несет свою душу,

ее не скудеющий свет?

Но я его путь не нарушу.

Я молча гляжу ему вслед.

Но я не вспугну его криком.

Пускай он пройдет навсегда,

великий,

в покое великом.

Мне только понять бы — куда?